Читать книгу Поперек горла - Вета Макаревич - Страница 3

Одна в доме напротив, три дальше по улице, старая безлюдная во внутреннем дворе, две в торговом центре – Всего в этом районе около шестнадцати аптек. Я знаю их всех, и меня там, кажется, тоже знают.

Рядом закуривает мужчина. Я осторожно, чтобы он не заметил, делаю шаг в сторону. Не хватало только, чтобы куртка пропиталась дымом, у нас в школе с этим строго – учуют и сразу ведут к завучу, а мне и так хватает проблем с администрацией. И никто не поверит, что ты просто ждал автобуса, а рядом курил какой-то осел.

Но я отвлекся. Аптеки.

С наступлением темноты кресты аптек загораются, сигнальными огнями высвечивают маршрут. Зеленый – замечательный цвет, это цвет безопасности, стабильности и обезболивающего. А внутри аптек, к какой бы сети они ни относились, все всегда одинаково. Стенд с витаминами, стенд с медтехникой. Ближе всех к кассе – стенд с сезонными препаратами; весной это антигистаминные, зимой – от простуды и гриппа. А за спиной фармацевтки ящик с наклейкой «по рецепту».

Если и гулять зимой, то только вечером, когда загораются огни витрин. В остальное время все белое, и зима – самое гадкое время года, потому что белый – самый гадкий цвет. Может, поэтому я такой бледный.

Стоит мужчине раскуриться, как подъезжает автобус. Мы оба заходим внутрь, я останавливаюсь у окна, а сам продолжаю наблюдать за тем типом. Он садится неподалеку, кладет ладонь на поручень; у него короткие и плоские, словно расплющенные дверью ногтевые пластины. Это самый мерзкий тип мужчин: раздавшийся вширь, почти лысый и с огромными волосатыми лапищами. Это самый мерзкий тип мужчин; а ведь на меня, наверное, с моими тощими фиолетовыми ручками и безразмерной курткой, смотрят с таким же отвращением.

Помню лицо девушки, у которой год назад я покупал рецепт на феназепам. Ей я тоже, кажется, не понравился.

– Тебе сколько лет вообще? – первым делом спросила она.

Я накинул два года и сказал, что семнадцать; она не поверила. Затем достала рецепт и протянула руку для денег. Смотрела, как я проверяю рецепт, – я вообще-то знаю, как их надо оформлять, долго изучал те, что выписали мне в пнд. Я боялся, что наткнулся на мошенницу, но все было верно. И я заплатил.

– Кажется, я что-то делаю не так, ты же еще ребенок, да? – Девушка улыбалась, прося переубедить ее.

Я не ответил. Она взяла деньги и ушла.

К окну можно не оборачиваться, ничего нового там не увидишь. Да и стекло все равно запотело. Я ненавижу зиму.

Учительница литературы отмеряет шагами класс. Ее широкий каблук стучит с глухой уверенностью в собственной правоте. Ее каблук звучит так же, как мой отец, рассказывающий о настоящих мужчинах. Обычно это вгоняет в сон, но сегодня я против воли слушаю с предельным вниманием.

– Если сравнивать с условным оригиналом, в стихотворении Пушкина есть существенное отличие: перед тем как Иуду уносят в ад, его оживляют вновь, вдыхают в него жизнь, от которой он отрекся. И в аду дьявол встречает его лобзанием, сжигающим кожу на Иудином лице.

У меня сводит желудок. Я уже сотню раз пожалел, что позавтракал сегодня. Кажется, поднимается давление: краснеет лицо, уши и глотку словно заливает свинцом. Она мусолит этот чертов поцелуй с начала урока.

Не поднимая руки, перебиваю:

– Так что за оригинал? Вы говорили, что это подражание, но так и не сказали кому.

Каблуки в замешательстве прекращают отсчет.

– А, ну да, подражание, конечно, – растерянно повторяет учительница. – Молодец, что заметил.

Пару человек в классе оборачиваются на меня. Я бы тоже обернулся – до того странно звучал мой голос. Не дрожал, не срывался – просто казался чужим.

После урока учительница просит меня остаться. Я жду, пока все выйдут из класса; замечаю, как задерживается в дверях Андрей, мой бывший друг.

Учительница по привычке пытается взять меня под локоть, она со всеми так делает, но я отступаю.

– В следующий раз поднимай руку, – говорит она.

– Хорошо, извините.

– Погоди, это еще не все. Почему… – Она пытается перехватить мой взгляд, я намеренно отвожу глаза. – Почему ты в верхней одежде? Школа отапливается.

– Мне холодно. – Надо звучать равнодушно. Можно убрать руки в карманы и кривить рот, как делают все претенциозные идиоты из моего класса, тогда она поймет, что в разговоре нет смысла. – Скоро урок начнется, я могу идти?

– Да, конечно. – Со вздохом она опускается в кресло. – Костя, ты же был таким старательным, так хорошо занимался, что же случилось? Смотри, например, Лена – с первого класса отличница и до сих пор держит планку. А ты чего? Экзамены в следующем году, а ты в облаках витаешь. Все вы, мальчишки, вырастаете лодырями.

Ага, а еще играем в стрелялки, слушаем злые песенки и под их влиянием идем резать котят.

Смирившись, что ответа из меня не выбить, она машет рукой:

– Ладно, ступай. Подумай над моими словами.

И я подумаю, конечно. Например, о той же Лене, которую следующим уроком вместе с подругами награждают за победу в региональной олимпиаде. Лена – отличница с первого класса, только вот синяки под глазами у нее расползлись на пол-лица. Во время награждения она улыбается нарочито сдавленно, словно одним видом пытается докричаться до классной руководительницы. Рядом переминается с ноги на ногу ее подружка, интимные фотки которой разлетелись на всю школу месяц назад. Последняя в их троице примечательна только тем, что надпись «Колумбия» на шапке нитками мулине переделала в «Колумбайн; за это ее все кличут Колумбиной.

У нас вообще-то очень хорошая школа. Если не считать всяких лицеев, одна из лучших в городе. Наверное, поэтому здесь одни фрики.

На перемене ко мне подсаживается Андрей. Мы были отличными друзьями класса до шестого, то есть до той поры, пока у меня не начался сдвиг по фазе. Теперь нам по шестнадцать, а он до сих пор пытается разговорить меня. Будто еще не понял.

– Слушай, я хочу сгонять в киношку на выходных. Ай-да со мной.

Меня мутит от его нарочитой доброжелательности, от беспечного тона и нервного переминания на стуле.

– Я занят на выходных.

– А, ну да, конечно. – Он продолжает улыбаться, но добавляет тихонько: – Можно было и не спрашивать.

Я наконец поднимаю глаза и вижу, что Андрей смотрит мимо меня. Он таращится на блистер феназепама в моем пенале – блистер как назло лежит названием вверх.

– Извини, – повторяю я, но резче, – и правда много дел.

Андрей уходит.

Он был отличным другом, да и дружить в детстве несложно. Пока ты смеешься с одной и той же шутки каждый день, готов валяться в снегу, скидываться на сухарики за десять рублей и гонять девчонок сменкой, люди к тебе так и тянутся. Но как только ты начинаешь загоняться, друзья отваливаются, как пальцы у прокаженного. Правда, Андрей кружил рядом вплоть до прошлого года, пока не заметил, как белые рукава моей рубашки липнут к запястьям. Он, как и я, вообще не врубался в происходящее.

Я все еще переживаю из-за съеденного завтрака. Конечно, прошло уже часа три, калории должны были давно усвоиться, тем более – одни быстрые углеводы. Но, зная свой посаженный желудок, я решаю перестраховаться и на перемене иду в уборную.

– Эй, педик, женский туалет этажом ниже!

Меня не травят – персонально; здесь принято такое обращение со всеми. Главное не реагировать. По-своему я и правда похож на девчонку. С раннего детства уступал ребятам в быстроте и выносливости, был низким и худощавым. Я весь в мать, у которой на роду одни астеники. Несложно представить, как разочарован был отец. Он думал, что сможет компенсировать наследственность спортом, потому с четырех лет меня таскали по секциям. Как только стало ясно, что даже в легкой атлетике мне ничего не светит, отец отошел в тень. Словно его и не существовало никогда; он приходил с работы, садился на диван перед телевизором и улыбался разочарованно: «Да чего ты, дружок? Все в порядке».

Тогда мама взяла инициативу в свои руки. Она хотела реализовать во мне собственные несбывшиеся мечты и первым делом отвела меня в музыкальную школу. Я помню свою преподавательницу. Она носила только брючные костюмы, коротко стригла волосы и пила кофе с двумя ложками сахара. А еще любила, садясь позади, отсчитывать сильные доли так громко, что мое тело цепенело во власти этого голоса. Тогда она брала мою ладонь в свою и сама ставила пальцы на клавиши, думая, что так я очнусь и запомню. Я продержался в музыкальной школе три месяца – сейчас понимаю, что это удивительно долго.

После был шахматный клуб, но Лужина из меня не вышло. Было, может, что-то еще, но сейчас я не могу вспомнить. Помню только, как к папиному разочарованному лицу присоединилось уставшее мамино. Тогда в голову пришло, что отличная учеба будет хорошей компенсацией моей несостоятельности. По крайней мере, книги не пугали меня до оцепенения.

Заперевшись в кабинке, достаю из рюкзака зубную щетку. Она у меня всегда с собой, вот такой я чистюля. Наклоняюсь над унитазом, засовываю ручку зубной щетки как можно глубже в горло и выблевываю непереваренный завтрак.