Читать книгу Поперек горла - Вета Макаревич - Страница 5

В больницу меня повезли сразу же после выписки из реанимации. Сказали, мол, вещей понадобится немного, нет нужды возвращаться домой.

В приемном отделении мать разговаривала с врачом. Я сидел на скамейке, опустив голову; подними я глаза, пришлось бы включиться в беседу. Врач стал бы расспрашивать, мол, что случилось, как я себя чувствую, почему я такой худой, почему я решил покончить с собой. Если не смотреть, никто тебя не заметит.

Краем уха я слышал, как мама лепит какую-то несуразицу. Она в тот день была подозрительно спокойна, только руки нервно потряхивало. Может, что-то приняла накануне. Мама боялась, что у нее отнимут родительские права, и доказывала врачу, что у нас отличная семья. Он спросил, как давно в моем поведении наблюдаются странности. Она стала рассказывать, что я ответственный и очень послушный.

Кажется, я с ней не попрощался тогда. Сразу из приемного отделения меня повели на санитарный осмотр.

– Раздевайся, – с порогу велела санитарка. Я замешкался, и она повторила: – Раздевайся.

Меня отправили в душ, где дали кусок дезинфицирующего мыла; тем временем шла опись моих вещей. В детском отделении нельзя иметь что-то кроме зубной щетки и пары карандашей. Как я узнал позже, телефоны здесь хранились в камерах, и получить их можно было только под расписку, а звонки заранее утверждались со врачом. У меня не было ни телефона, ни тех, кому захотелось бы позвонить.

Сразу после душа санитарка всучила мне пижаму и перечень вещей.

– Расписывайся.

В перечне указывался даже автобусный билет, который я забыл вытащить из кармана.

Меня повели по бесконечному коридору.

– Сначала полежишь в нулевом отделении. Сдашь все анализы, и, если будешь вести себя хорошо, переведем в нормальную палату. Главное – слушайся старших, и больше недели в нулевом не пробудешь…

Неделя – и это только подготовительный этап. Идя по коридору, я начал осознавать, во что вляпался. Нормальные больницы – я имею в виду пищевые или лор-отделения – вышвыривают тебя домой, как только замечают положительную тенденцию. Я был уверен, что здесь меня ждет то же самое, а значит, больше двух недель я не потеряю. В конце концов мне по-прежнему нужно было учиться; близился конец триместра.

Да, я начал осознавать, во что вляпался.

– Выходить из палаты нельзя. Захочется в туалет, постучишь в окно. В столовую можно только в отведенные часы. Разговаривать только с соседями по палате. – Она одернула меня за ворот рубашки. – Ты успеваешь запоминать?

– Я не слушаю.

Вдруг мне показалось, что больничная одежда – на редкость удобная.

– Врач посмотрит тебя послезавтра, у него выходные.

Санитарка завела меня в палату, единственное окно которой выходило в коридор. Огромное окно в пол-стены. За мной закрыли дверь.

Я начал осознавать, во что вляпался.

Неделя прошла быстро. Большую часть времени я спал или разглядывал рубцы на руках. Они еще не зажили и продолжали болеть. Они болели очень долго. От скуки я сдирал с них корочки, ждал, когда нарастет новая, и сдирал ее тоже. Эта привычка у меня с раннего детства; из-за нее безобидные ссадины на коленках оставляли шрамы.

Медсестра, бравшая у меня кровь на анализ, заметила это и сказала, что такими темпами я никогда не выпишусь. Я отучился в тот же день.

Медсестры заходили без стука. Когда одна из них молча застыла на пороге, я понял, что это за мной.

– На выход, тебя переводят, – объявила она. Затем обернулась и обратилась к кому-то, кого я еще не видел: – Покажи ему, где что, и отведи в палату. Куда там его… В девятую давай.

Я до сих пор понятия не имел, от чего меня собираются лечить.

На выходе из палаты ждал санитар. Я хотел было разглядеть его лицо, но от света ламп закружилась голова. В палате большую часть времени я лежал под одеялом.

– Девять – мое счастливое число, – сказал я вместо приветствия. Мне давали что-то в нулевом отделении, какие-то таблетки, название которых я так и не смог выпытать. От них сутками напролет хотелось спать, но там, в палате, это помогало коротать время и шло только на пользу.

Теперь же я чувствовал себя полным идиотом, еще и язык заплетался. Санитар, кажется, решил, что я совсем отбитый, и потому поддержал разговор.

– Почему девять – твое счастливое число?

– Не знаю. – И тут же стало обидно за себя. – Вообще-то со мной все в порядке! Я не какой-то кретин. – Вспомнился сосед из нулевого, который за всю неделю не произнес и слова. Я распалялся только сильнее. – Со мной все в порядке!..

– Значит, тебя и держать здесь долго не станут, – непринужденно ответил санитар. – Так держать.

Его доброжелательность действовала подкупающе. Впервые за последний месяц мне захотелось улыбнуться.

Он показывал отделение.

– Это холл, тут будете собираться по вечерам на всякие ваши посиделки. Здесь ординаторская, понадобится медсестра – иди сюда. Здесь санитарский пост, служебные помещения. Ну, это тебе ни к чему. Так, вон, в конце коридора – туалет и душевая.

– Одна на все отделение? – поморщился я.

– А ты что думал, на курорт приехал? – И рассмеялся. Я невольно засмеялся вместе с ним.

Непосредственность, с которой он обо всем рассказывал, успокаивала меня. Но важней всего было то, что он не говорил со мной как с несмышленышем. А ведь даже в голосе отца мне всегда чудилось снисхождение.

– По эту сторону коридора палаты. Кабинеты врачей, класс для занятий – с другой стороны.

– Для занятий? Тут что, и школа будет?

Он пожал плечами:

– Ну, вроде того.

– А я уж думал, что хоть от уроков откошу.

Он рассмеялся; я чувствовал себя почти нормальным.

– Подъем в семь утра, за лекарствами идешь к посту и называешь свою фамилию. Завтрак в девять, еда четыре раза в день. Ну, это дело объявляться будет, не пропустишь. Будешь есть, и тебя здесь не задержат.

Краем уха я слышал, как мама жаловалась врачу на мои голодовки. Кажется, они решили, что я анорексик. Мне же ни о диагнозе, ни о лечении не посчитали нужным рассказывать.

– Ну, вроде все, пойдем в палату.

Я постеснялся спрашивать о посещениях родственниками.

К моему удивлению, ни в холле, ни в коридорах почти не было пациентов. Пару человек сидели плечом к плечу на диване перед телевизором; но телевизор был выключен, они листали какие-то книжки. На полках книг было предостаточно, но я с первого взгляда понял, что это какие-то дошкольные энциклопедии. Значит, почитать будет нечего. Интересно, а можно просить передавать книги? Или еду? Это спрашивать я тоже постеснялся.

Коридор заканчивался огромным окном с решеткой. Напротив него стояло двое детей; тут из двери, словно из стены, появилась медсестра и стала что-то им говорить.

Санитар проводил меня до палаты. Я испугался, что он уйдет и я опять останусь наедине с презрительно хмыкающими медсестрами, с молчаливыми соседями, и все снова станет холодно, чуждо и непонятно.

Увидев, что я замешкался, он потрепал меня по волосам:

– Не волнуйся, тебя тут никто не обидит.

В палате номер девять было двенадцать коек, почти все из них оказались заняты. На одной из кроватей лежало нерасстеленное белье; я понял, что это для меня. Все это время я таскал в руке зубную щетку и шариковую ручку – единственное, что у меня не забрали. Их я сунул в прикроватную тумбочку. Сел. Покосился на соседа.

Это был парень лет шестнадцати. Он мрачно разглядывал меня исподлобья и молчал. Я попытался улыбнуться. Раз уж мне светит проторчать тут недели две, стоит завести приятелей.

– Ты типа нормальный? – спросил парень. Я растерялся. – Ну, типа без припадков и прочего? Тут все либо мелкие, либо припадошные. Или все сразу. А ты?

Я растерялся еще сильнее.

– Тогда я, наверное, нормальный.

– А, ну, ясно. Меня Ваней зовут. – Не приподнимаясь с кровати, он протянул мне руку.

– Меня Костей.

Я никогда не любил рукопожатия, боялся почему-то, что моя ладонь покажется собеседнику слишком холодной, или слишком влажной, или слишком теплой. Словом, еще один повод загнаться. Но Ваня ничего не сказал.

Я решился спросить:

– Ты почему здесь?

– От армии кошу. А ты?

– Не знаю. – Я засучил рукав рубашки.

– А, ну понятно, – хмыкнул он. – Добро пожаловать.

***

Сидя на полу школьного коридора, я жду следующего урока. Большая перемена – самое отстойное время учебного дня. За эти полчаса школьники должны успеть либо позавтракать; либо скатать домашнее задание; либо, выпрыгнув из окна уборной на первом этаже, сбегать покурить. Но мне ничего из этого не нужно, так что остается только сидеть и ждать. Можно послушать музыку, тем более что с человеком в наушниках непозволительно заводить разговоры: школьный этикет.

Вечером накануне я увеличил дозу, и теперь меня мажет и клонит в сон.

У кабинета напротив выстроился класс из параллели. Сколько помню себя в школе, нас сравнивали с этим классом и подгоняли, мол, задайте им жару, в этом году премию должна получить я, а не их классрук. В итоге что мы, что они – полные неудачники, разве что у некоторых хорошая успеваемость.

Вроде как наши классы дружны, но мне-то почем знать, я не общаюсь ни с кем из них. А вот Андрей о чем-то говорит с парнем из параллели. Причем, говорит с нервозной увлеченностью, переминаясь с ноги на ногу, как он вечно делает. Андрей улыбается только одной стороной рта.

Я знаю парня, с которым он говорит. Точнее, все его знают. Почти в каждом классе есть персоны, о которых говорит вся школа. Этого типа знают за тусовки, которые он устраивает у себя, и за драки за гаражами.

Что Андрею от него нужно?

Продолжаю поглядывать на них исподтишка, натянув капюшон на глаза. Этот тип выше меня головы на полторы, шастает в камуфляжной футболке и белых кроссовках, которые перед стрелками сменяет на берцы. Он симпатичный, всех знает, и девчонки на него вешаются. Интересно, отец хотел, чтобы я вырос таким, как он? И я ловлю на себе его взгляд.

Бывает, задумавшись, въедаешься в кого-то глазами и даже не замечаешь этого. Но теперь не то, он смотрит на меня, продолжает говорить с Андреем, а сам не отводит глаз. О чем они говорят? Что ему нужно от меня? Что ему —

Его губы растягиваются в улыбке, и я тотчас опускаю голову. Если не смотреть, на тебя не обратят внимания. Если отвести глаза, к тебе потеряют интерес.

Такие, как он, всегда улыбаются злобно.

Мать встречает меня на пороге.

– Привет, у тебя выходной? – Боюсь звучать разочарованно.

Она не отвечает, только хлопает дверью и яростно крутит замок. Наверное, они с отцом поссорились накануне.

Чемодан отставлен за дверь. Отец всегда собирает вещи заранее. Теперь еще неделю он будет просиживать на диване, ожидая, когда уже можно будет сорваться с места и свалить отсюда. Но телевизор молчит; наверное, отец ушел за сигаретами. Нормальные папаши отправляются в магазины зимними вечерами и пропадают на пятнадцать лет. Интересно, если бы родители таки развелись, устав от симулирования образцовой семьи, в какую сторону изменилась бы наша жизнь?

Они никогда не рассказывали о своем знакомстве, о том, как решили пожениться. Наверное, оба просто боялись не найти варианта получше и казаться несостоятельными в глазах собственных родителей. Мама уж точно – она собственную мать боится до ненависти и, встречаясь с ней раз в пять лет, стремится произвести впечатление взрослой, самостоятельной девочки.

– Сейчас будем обедать, – сухо бросает мать.

– Мне плохо, я не буду есть.

– Будешь.

Я ухожу к себе в комнату. Застываю на мгновенье: до того непривычно выглядят полупустые полки. Пустой стол. Выпотрошенный шкаф. Надеюсь, родители не заметят; или придется отмазываться, мол, мои вещи, сам разберусь. Голова кружится все сильнее; я уже знаю наверняка, что просплю весь вечер.

Стоит мне снять рубашку, как мама вламывается в комнату – будто поджидала нарочно.

– Сколько ты весишь?

– Чего?

Она подлетает ко мне и хватает за плечо.

– Я спросила, сколько ты сейчас весишь.

– Понятия не имею. – Это, конечно, ложь.

Она вертит меня, как игрушку, разглядывает мои ключицы и ребра.

– Чудовищно.

Да, они с отцом точно поссорились. Она всегда впадает в состояние глухой злобы после ссор с ним и не упустит возможности отвести душу. В такие моменты у нее сосредоточенно поджимаются губы, а на лице залегают черные тени.

У нее очень светлые глаза. У меня точно такие же.

– Ты выглядишь просто чудовищно, – продолжает она. Хватает меня за запястье, вытягивает руку. Я цепенею перед ней и становлюсь податливым, как тряпичная кукла.

Я боюсь ее и ненавижу в той же степени, в какой ненавижу себя за беспомощность. А она распаляется:

– Посмотри, посмотри, что ты с собой делаешь! Зачем ты позоришь меня, мне и без того на родительские собрания уже ходить стыдно!

– Не ходи, – пытаюсь ответить я.

– Ты обещал перестать царапать себя, тебя так ни на одну работу не возьмут!

Вот это я ненавижу больше всего: насколько бы глубокими ни были порезы, мать зовет их царапинами. Может, таким образом она пытается убедить себя же в несерьезности ситуации. Но для меня это звучит как вызов. Недаром отец любил повторять, что жизнь для мальчишки – бесконечное соревнование.

Не кривя душой, пап, в своем собственном соревновании какое место ты занимаешь?

– Ты обещал перестать!

– Это старые.

Отдергиваю руку. Мама вылетает из комнаты, но я знаю, что она сейчас вернется. Она не успокоится, пока не выпустит пар до конца. И через мгновенье она впрямь возвращается. В руках – весы.

– Давай, вставай, я хочу знать, сколько ты весишь. Боже, мне что, опять надо лечить тебя? Я думала, ты повзрослел наконец. Вставай же!

Она швыряет весы на пол, те не разбиваются чудом. Вы знали, что взвешивание тоже вызывает зависимость?

– Тебя что, снова в психушку сдавать?

Она видит, как при одной мысли о возвращении в больницу дрожат мои руки. Она не знает ни о чем из случившегося и едва ли когда-то узнает. Но, как хищный зверь, она чувствует страх. Я ненавижу ее манипуляции.

Встаю на весы и поднимаю глаза к потолку. Если увидеть привес среди дня, точно сорвешься и устроишь заход. Я ненавижу все это, я ненавижу себя так сильно, что мне срочно надо лечь спать —

– Все еще слишком мало! – кричит мать.

А я поджимаю губы, ведь «все еще» подразумевает, что было меньше. Да, в булимии хуже всего то, что в конце концов ты все равно наберешь вес.

– Ты совсем рехнулась, – говорю я.

Мама хватает меня за плечи.

– Что? Смотри на меня. Смотри на меня!

И я нарочно отвожу взгляд. Они ненавидят это. Хватают за подбородок, вертят тебя, как игрушку, но взгляд – это то, что остается им неподвластно. Они ничего не могут с этим поделать, распаляются, злятся, сжимают твои запястья до синяков, но ничего не могут поделать.

– Ты не мой сын, ты какое-то чудовище!

В прихожей хлопает дверь. Я наконец могу заглянуть матери в глаза. Ее хватка слабеет. Пальцы расцепляются, руки повисают вдоль тела.

На сегодня хватит, отец вернулся.

Читаю в дневнике: «Если быть честным, мне не на что жаловаться. У меня отличная семья, друзья; я лажу с одноклассниками, у меня нет врагов, я даже не дрался никогда. Но напряжение растет, я вот-вот сорвусь на кого-нибудь. Пальцы сжимаются в кулаки, и я не знаю почему. Я не понимаю. Я не понимаю почему, но становится только хуже.

Наверное, меня слишком разбаловали».

***

Поначалу лекарства давали только с утра. Ради этого приходилось просыпаться за два часа до завтрака. Ваня говорил, мол, медсестра может второпях перепутать дозировку. Ему якобы дали как-то таблетки, понижающие давление, и следующим утром он не смог встать с кровати. Сначала я ему не поверил.

Получив свою первую дозу, я уж хотел было пойти обратно в палату досыпать, но медсестра окликнула:

– Стой, пока не примешь лекарства, от поста не уходим.

Она протянула мне пластиковый стаканчик с водой, я послушно выпил таблетки. Но и этим процедура не кончилась.

– Рот открой.

– Зачем?

– Рот открой. – Я послушался. – Теперь язык подними. Ага, все, можешь идти.

Оказалась, эта предосторожность относилась только к старшим детям. Мелкие, мол, не догадаются не проглотить таблетку. А после, во время классов, кто-то кидался пилюлями.

На завтрак меня подсадили к девчонке лет пятнадцати. У нее было рыхло-серое лицо, мешки под глазами и короткие волосы. А еще приставная медсестра, следившая, чтобы девчонка не халтурила и ела.

Впервые в жизни я видел настоящую анорексичку; правда, сама девчонка говорила, что у нее булимия, и каждый прием пищи называла срывом. Тогда я еще верил ей. Тогда я думал, что для анорексички она недостаточно костлявая. Я еще не успел изучить вопрос.

Меня подсадили к ней за компанию.

Ковыряя рис ложкой, девчонка подняла на меня выпуклые матовые глаза.

– Рекси? – хмыкнула она. – Ну, ты тоже?

– Чего? – не понял я. – Нет.

– А, ясно. Мне сказали, что к нам анорексика привезли, хотела посмотреть.

– Тогда это я, наверное.

Медсестра, шумно подвинув к нам табурет, сказала есть молча.

Тем утром я ел без удовольствия, позже за это мне прописали капельницы с глюкозой и физраствором. Девчонка тупо жевала рис. Затем снова стала с полуживым интересом разглядывать меня. Сейчас понимаю, что, наверное, сравнивала, кто худее.

– Тут кормят одним рисом, ужасно скучно, – сказала она. – Один крахмал. Но если ты рекси, санитары угостят тебя конфетками.

***

Меня окликнули из-за спины. Не по имени, а на «Эй», так что я и не понял сначала, что обращаются ко мне. Вообще-то меня давно никто не зовет, особенно по дороге домой. Но на всякий случай я снял наушник. Шаги за спиной ускорялись, снег визжал под резиновыми подошвами.

– Эй, стоять! – меня схватили за плечо. – Я по твою душу.

Инстинктивно сжимаюсь.

Передо мной возник тип, с которым я недавно видел Андрея. Осклабившись, он навис надо мной, сжимая пальцами мою руку; стало страшно и обидно одновременно. С чего он взял, что может так вести себя со мной? Что за своеволие, что за усмешка! Я ненавижу таких, как он.

– Нам надо поговорить!

Я отпрянул:

– Нам не о чем разговаривать.

Но прежде чем я собрался уйти, он снова схватил меня и развернул лицом к себе. Легко – как игрушку, у него, кажется, даже мышцы не напряглись.

– Э, слыш, раз я с тобой заговорил, значит, мне это надо, понял?

Я испугался и решил не сопротивляться. За спиной засвистели:

– Леха, выбери кого-нибудь себе по росту!

Быстро оглянувшись, он отпустил меня и осклабился.

– Да лан тебе, что ты так смотришь? – Он тянул слова, будто говорил с маленьким ребенком. – Мне просто сказали, что ты можешь феназепам достать. Это правда?

Держать себя в руках было все сложнее. Сосредоточься: снег, бурый песок на льду, его берцы, его джинсы, рябина у школы, ребята у входа. Еще разок: снег под ногами, лед, бурый лед, нет, песок, нет, не бурый, а рыжий, нет…

– Так что, правда?

Это почти то же самое, что сосчитать до десяти. Так голос будет дрожать меньше.

– С чего ты взял?

Можно было и не спрашивать: Андрей с детства не умел держать язык за зубами. Другой вопрос – зачем ему болтать обо мне всем подряд? Значит, дело не в Андрее, и у этого типа свои происки.

Он уже знает правду, нечего отнекиваться. Но от серьезности, с которой он хмурит брови, от претенциозно поджатых губ мне становится смешно.

– На заборах про другой фен пишут, это не ко мне, – говорю я.

И он в ярости хватает меня за ворот куртки.

– У меня что, по-твоему, дефект речи? Я сказал «феназепам», значит, феназепам.

Он встряхивает меня с такой силой, что капюшон слетает с головы. Мне больше не смешно. Кажется, для смелости надо оставаться обдолбанным. Обидно и стремно, и я только сильнее сжимаюсь.

– Что мне за это будет? – бормочу я.

Парень отталкивает меня и смеряет взглядом.

– А что тебе нужно? Бабло? Могу что-нибудь в ответ сбагрить. – Он снова улыбается, как воспитатель детского сада. – Могу травы раздобыть, интересует?

– Блистер.

– Чего?

У него странное лицо, эмоции сменяют одна другую как по щелчку, словно со мной разговаривает несколько человек сразу.

– Блистер феназепама, – повторяю я. – Один из пяти, или на меня не рассчитывай.