Читать книгу Поперек горла - Вета Макаревич - Страница 6

Мы идем молча. Я думаю о том, как бы не упасть. Как выглядеть равнодушнее. Только бы не подскользнуться. Вбить что ли гвозди в подошву ботинок? Верчу телефон в кармане, чтобы отвлечься. Надо купить жвачку, это тоже успокаивает.

Он молчит. У него серые глаза, здоровый цвет кожи, широкие плечи; не похоже, что сидит на чем-то. А что, если он собирается закинуться колесами и помереть? Или чего хуже – отравить кого-нибудь, чтобы мне потом отвечать как соучастнику?

Я собираюсь с духом. Он на меня даже не смотрит.

– Ты хоть знаешь, как принимать феназепам?

– Это не мне.

– Ну да, конечно.

И его словно подрывает:

– Да не мне это, ясно? – Он хватает меня за плечо. – Это моей матери, а не мне. И прекрати лезть не в свое дело!

Когда он так нависает надо мной, у меня подгибаются ноги. И, хоть ненавижу эту привычку, я машинально закрываюсь рукой.

– Остынь, – говорю я, – мне плевать.

Он резко отпускает меня, и я еле удерживаю равновесие. Надо быстрее разобраться с этим и получить свой сраный блистер.

Мы снова замолкаем. Вообще-то не так и плохо, денег у меня в обрез, а так, считай, бесплатно – целых десять штук. А все-таки странный тип, лучше держаться от него подальше. Плечи широкие, но сам худощавый; взгляд тяжелый, кажется, он не моргает даже. Имени своего не сказал. И не спросил моего.

А может, с ним все нормально, и меня просто мутит от голода.

С содроганием ощущаю его взгляд на себе. Что им всем нужно? Поднимаю глаза – и впрямь смотрит. Холодно, безразлично, как на надоевшую собаку. Да что с ним не так! И я отворачиваюсь, чувствуя тревогу, комом вставшую поперек горла.

У аптеки достаю рецепт из-под чехла телефона. Он наблюдает за мной не без интереса, даже ухмыляется на мгновенье, будто собираясь отшутиться, но я перебиваю:

– Давай деньги.

– А сколько он стоит вообще?

Не удосужился даже цену разузнать.

– Сотки хватит, – бормочу я. – Жди здесь.

И когда я, уже взявшись за ручку двери, собираюсь войти в аптеку, он кричит:

– Чек возьми!

Чек. Чек возьми, твою мать.

Фармацевтка улыбается мне с порога, я редко бываю в здешней аптеке. Дата на рецепте переправлена, но с этим не возникает проблем. Прося феназепам, я всегда добавляю «пожалуйста». Я всегда кладу деньги на прилавок прежде, чем попросить.

Иногда фармацевтки спрашивают, для кого такое сильное лекарство, и я говорю, что для мамы; ей впрямь не помешало бы. Иногда я думаю, что было бы здорово месяц заваривать ей феназепамовый чай, чтобы она, незаметно для себя, успокоилась и пришла в норму. Тот тип тоже сказал, что таблетки нужны его матери.

Сегодня трудностей не возникает, я даже не забываю захватить чек. Тот тип переминается с ноги на ногу у фонарного столба, пытается раскуриться.

– Жига есть? – окликает он.

– Не курю.

– Купил?

И я протягиваю таблетки, сдачу и чек. Мне стыдно смотреть ему в глаза. Он вскрывает пачку, вручает мне блистер – все как договаривались, странно, я думал, он будет торговаться.

– Бывай. – И он уходит прочь.

Но я не двигаюсь с места. Кажется, что-то осталось недосказанным, недоделанным. Волной меня захлестывает досада. Надеюсь, он никому не скажет.

Не оборачиваясь, ухожу домой.

***

Я был хорошим ребенком. До того хорошим, что это сыграло плохую шутку.

Пока мои приятели искали порнографию в режиме инкогнито, я думал о том, как подтянуть физику. Физика – это по-мужски, папа оценил бы; но давалась мне только литература. В итоге я лишь загонялся и закупоривался в себе, отрицая собственное тело, замораживая настоящее взросление, думая, что «по-взрослому» – это оправдать наконец ожидания родителей.

Учителя обожали меня. Даже девчонки (а наши девчонки – те еще бестии) были ко мне благосклонны, потому что я им не докучал.

Мой дневник того времени пестрит записями вроде «Я должен быть благодарен, у меня такая чудесная семья». И, может, не лги я себе тогда, сейчас все было бы иначе. Наша семья никогда не была чудесной. И вместо того, чтобы сплотить, я, кажется, вконец ее разрушил.

Но я помню сладкий запах маминого крема для рук. Она пользовалась им перед сном, и аромат заполнял всю гостиную. Это не был запах приправ, или еды, или цветов, это был чистый, неповторимый синтетический запах, впитавшийся в мамину кожу, и я обожал его. Он успокаивал.

Может, вернись я в прошлое, сумел бы отыскать момент, когда все сломалось. Когда сломалось что-то во мне, когда я стал сознательно отталкивать друзей, лишь бы посмотреть, как много они предпримут, чтобы вернуть меня. Ведь если они сделают это, я мгновенно вылечусь, я снова стану нормальным, и мы полезем на дерево срывать неспелые яблоки. Я знал, что вру себе, но не останавливался. К тринадцати годам друзей у меня не осталось. Даже навязчивого Андрея стала пугать моя отрешенность.

Но нет, ничего не удалось бы предотвратить. Нет точки, в которой линия идет вкось и которую достаточно было бы затереть ластиком. Нет утра, когда ты заболеваешь, когда ты превращаешься в аутсайдера или решаешь перестать есть. А безмозглые зрители на федеральных каналах продолжают кричать: «Куда смотрели родители?»

А все-таки, все-таки – если бы я только мог сделать так, чтобы все это исчезло. Я, кстати, не нашел ничего из своих детских стихов и даже не помню, о чем они были. Может, они были хорошими. Я – был.

***

Опустив взгляд, я ерзал на стуле в ожидании, когда врач наконец отпустит меня. Я понятия не имел, что говорить, и наводящие вопросы только сильнее сбивали с толку. Отпирался бесконечными «От ваших таблеток хочется спать».

– Ну, были же причины, побудившие тебя сделать это?

– Я не знаю.

Он махнул рукой и оставил психотерапевту разбираться со мной. Там я отмалчивался точно так же. Казалось, скажи я, что думаю на самом деле, – предам родителей. Сор из избы не выносят, все дела. Если все-таки доводилось пожаловаться кому-то из друзей, совесть грызла до конца дня. Всегда чего-то боишься: боишься открыться не тому человеку, боишься сболтнуть лишнего (но чем больше говоришь, тем больше хочется), боишься навязываться.

Терапевтка была долговязой седой женщиной с искренней улыбкой. Мне хотелось быть честным с ней, но я по привычке арканился.

– Все дети хотят умереть, некоторым намного хуже.

– Меня не интересуют все дети, – возражала она, – я хочу поговорить о тебе. – И добавляла: – Для выписки нужно будет пройти две комиссии, такими темпами ты здесь застрянешь. Неужели тебе не хочется на улицу?

После приема я всегда шел в холл, где мы собирались перед телевизором, пока велся осмотр палат. Оказалось, кто-то складировал под матрасом таблетки, и теперь нас проверяли еще тщательнее – отныне поголовно, не отходя от поста.

Все места уже были заняты, я сел на пол, прислонившись к дивану. Мелкие рисовали, кто-то читал, остальные залипали на экран телевизора. Большинство детей здесь было лет десяти, взрослых, вроде Вани или девочки-рекси, оказалось немного. В основном аутисты и с задержкой в развитии; казалось, будто я в санатории или детском лагере. Или в поликлинике.

Были и дети с подозрением на шизофрению, были агрессивные, готовые вот-вот кинуться на тебя. Но стоило таблеткам подействовать, они становились не отличимы от остальных. Они и не отличались.

В холл заглянул санитар. Я узнал его сразу – это он показывал мне больницу, когда я только вышел из нулевого. Но сейчас, пытаясь вновь собрать его образ, я вспоминаю только отдельные черты, которые никак не вяжутся вместе. Разговаривая с ним, мне приходилось поднимать голову, и против света его лицо казалось плоским сгустком теней.

Точнее, теперь оно кажется таковым, а тогда я еще видел его. Видел, что он улыбается и идет ко мне. Я протянул ему руку, чтобы он помог мне встать: в больнице я спал так долго, что в остальное время кружилась голова.

– Ну, что у вас тут, спокойно? – спросил он.

– Да, тихо. Я себе по-другому все представлял.

– Это как?

– Ну, как в киношках, где с потолка штукатурка сыпется, а больных держат в смирительных рубашках, чтобы они не ползали по стенам.

Он рассмеялся:

– Смирительные рубашки уже давно не используются, и к кроватям никого не привязывают. Сейчас буйных лечат гуманнее.

– Вот как.

Я принялся разминать плечи. Тело все время затекало, к концу дня сознание смазывалось, и я уже не мог вспомнить ни что было на уроках, ни что говорил мне врач. День перетекал в ночь, ночь – в прием утренних лекарств, дальше – прием пищи и тупые выпуклые глаза девочки-рекси. И все вместе сливалось в бесконечный больничный коридор с окном в конце.

– Нормально тебе здесь? – спросил санитар.

– Нормально, – и не сдержался: – Уж получше, чем дома.

– А дома что, совсем плохо?

– Ничего.

– А серьезно?

– В том-то и дело, что ничего.

Я запрокинул голову, пытаясь заглянуть ему в глаза. Он говорил со мной на равных, без снисхождения или презрения, будто со мной все в порядке, будто все будет в порядке, и я обожал его за это. Во мне было столько любви, которую я порывался отдать первому встречному, проявляющему ко мне доброту!

Я обожал его, и, когда он подходил перекинуться парой слов, смеялся со мной или в шутку жаловался на других детей, я готов был целовать ему руки от благодарности.

– Что, отношения с родителями так себе? – спросил он.

Я рассмеялся:

– Кто в своем уме станет доверять родителям?

Каждый раз, когда я смеялся, младшие косились в мою сторону.

– Ты очень похож на мою дочку, – вдруг сказал он. Я уж думал было обидеться, но он пресек: – Она говорит то же самое. И у нее такие же родинки на лице.

Склонив голову на бок, продолжая вглядываться в него, я улыбнулся:

– Забавно.

***

Вцепившись другу в плечи, мой одноклассник наваливается на парту; на крик моментально собираются остальные. По нервной улыбке нельзя было определить, взбудоражен он или напуган:

– Мне Леха после школы стрелу забил! Прикинь, забил-таки, я думал, он сольется!

Сидевшая впереди девчонка обернулась и ударила его по спине.

– Хватит качать стол, у меня карандаш съезжает.

Тот осклабился:

– Ты придешь за меня поболеть? – Затем снова навалился на друга: – А ты придешь?

– Блин, ну, у меня вообще-то репетитор. Но если быстро, то ладно. Да и блин, раз стрелка с Лехой, будет быстро. – Он хмыкнул. – Выбирай заупокойную.

Тот соскочил со стола (девчонка взвизгнула):

– Да куда ему? Я вешу больше, а еще я в средней школе на дзюдо ходил. Хорош он: напялил берцы и решил, что весь из себя такой!

Речь шла о типе, которому я неделей ранее достал феназепам. Он тогда так и не представился, но я знал, что говорят о нем. Все говорят о нем, и все знают, что на драки он надевает свои счастливые берцы. Дальше школы, вверх по улице, ряд гаражей; там регулярно забивают стрелы. Учителя знают об этом, но делают вид, что не замечают. И, вскинув брови, без интереса спрашивают очередного мальчишку о синяке под глазом. Спрашивают у очередной девчонки, что с ее волосами.

Но вообще-то у нас хорошая школа, одна из лучших в районе.

Мне никогда не забивали стрелу. Я никогда не дрался и не ходил смотреть, как дерутся остальные. Но сегодня почему-то решил, что – разнообразия ради – пойду.

Прозвенел звонок. Дзюдоист и все собравшиеся поспешили на свои места. В последний момент друг дзюдоиста прошипел:

– А из-за чего весь сыр-бор?

В класс вошла учительница. Скрипя стульями, мы поднялись с мест. Дзюдоист шепнул:

– Да я про его папашу дошутился.

Мне становится хуже. Раньше тахикардия начиналась только после очищения, потом – из-за кофе, теперь же – в любой момент. С утра сердце бьется глухо, отдаваясь в реберной клетке, словно в стену колотят молотком, в одну и ту же точку. Кружится голова. Кажется, пора что-то предпринять, я не хочу умереть так. Не хочу умереть над заблеванным толчком или посреди урока, но, кажется, у меня все шансы.

Надо скорее избавиться от вещей.

После школы я поплелся за толпой одноклассников. Все хотели поглядеть, как завалят дзюдоиста. Никто не верил в его победу, а наблюдать за тем, как колотят твоего товарища, по-своему приятно.

Я держался в стороне, хотя на меня и так не обращали внимания. Пару девчонок увязались следом. Дзюдоист шел впереди ватаги, выпятив грудь и хохоча. Леша и его друг уже были на месте. Завидев нашу вереницу, Леша осклабился:

– Группа поддержки?

Я прислонился к гаражу. Дома надо будет выпить таблеток и отоспаться, после сна всегда становится лучше. Ко мне подскочила одноклассница.

– Жига есть? – процедила она, сжимая сигарету зубами. Никогда не понимал, как они умудряются одновременно говорить и не ронять сигу. Некоторые могут даже стихи так декламировать.

Я покачал головой, одноклассница насупилась – решила, что вру. Всем кажется, что я курильщик, потому что я выгляжу хреново. Никто не верит, что на деле я хороший мальчик, что я не занюхиваю соли на тусовочках, что меня тошнит от запаха пива. Что я паинька.

Дзюдоист прет на Лешу, поджав губы, набычившись, как обиженная детина. Леша только сильнее распаляет его, улыбаясь во весь рот, выставляя напоказ свое пренебрежение. И мне – стыдно признаться – становится интересно; я даже снимаю наушники, чтобы ничего не пропустить.

Дзюдоист толкает Лешу в плечи; тот покачивается, но удерживается на ногах, толкает в ответ. Все драки начинаются одинаково: противники толкают друг друга. Нелепо. Как в передаче на «Энимал Плэнет» про бодающихся оленей. Или «В мире животных».

– Мне сестру из садика забирать, – говорят у меня за спиной, – скажете потом, чем закончилось?

Одна из девчонок отделяется от нашего скопища, снег скрипит под ее подошвами, и я невольно оглядываюсь. Но тут же все вздрагивают от глухого стука. С таким звуком падает на пол книга или тело плашмя прорывает воду.

Когда я вновь оборачиваюсь, Леша что-то твердит дзюдоисту, согнувшись и прижав ладонь к подбородку. У него разбит нос. Он не перестает улыбаться, кровь заливает ему рот и зубы кажутся рыжими. Зубы цвета керамической кружки моей мамы.

– Хватит! – орет кто-то, и это означает, что пора продолжать.

Они снова бросаются друг на друга. Если уж Леша не может устоять под весом дзюдоиста, то у меня не было бы и шанса. Я и не полез бы в драку; меня можно сбить с ног одним ударом, а еще я слабак и трус.

Кто-то достает телефон.

– Не снимай, не снимай! – твердят ему.

– Да я фотку на память, никуда выкладывать не буду.

Леша выворачивается из рук Дзюдоиста, как угорь, и с поворота заезжает ему носком ботинка в колено. Носком берцев под коленную чашечку. Мы моментально умолкаем; фото на память осталось несделанным.

Дзюдоист с ревом валится на землю. Никто никому не расскажет. Девчонки не донесут классручке. Дзюдоист не пожалуется родителям или травматологу. Это тоже часть школьного этикета.

– Ну, можно расходиться, – разочарованно вздыхает кто-то.

После удара в колено уже ничего не будет.

Еще недавно оживленная, толпа рассыпается и расползается кто куда. Друзья дзюдоиста помогают ему подняться, пока тот нещадно сыпет ругательствами. А нос и веки у него опухают. Вообще-то мы все еще дети.

Люди расходятся, и только я не двигаюсь с места. Леша зачерпывает снега, прижимает к переносице. Он пытается что-то сказать своему другу, скалится, но я вижу, что ему больно.

Тут он поднимает глаза и улыбается мне. Он смотрит прямо на меня, умывается снегом и улыбается, а зубы у него цвета тыквы и рот перекошен.

Я бы так никогда не смог.