Читать книгу Поперек горла - Вета Макаревич - Страница 7

Моя детская начитанность и тяга к контролю – прямое свидетельство инфантильности, причем непробиваемой. Я старался выглядеть взрослым и со стороны казался толковее ровесников. Но эта взрослость была лишь бегством от настоящего взросления. Когда мои бывшие приятели уже свыклись и сжились с самими собой, я по привычке отводил глаза. И зубрил математику, например. В итоге тело так и осталось для меня куском плоти, которую я не чувствую и не слышу, которую я ненавижу и изведу наверняка.

Я боялся взрослеть, потому что боялся лишиться права на эмоции и нежность. Казалось, стоит мне вырасти, и никогда уже родители не оделят меня лаской. Я не получал столько любви, сколько хотел, будучи ребенком; а потому боялся, что подростком не найду и этого.

Мне необходимо внимание, мне надо чувствовать себя любимым и нужным. Мой детский дневник пестрит записями о том, что я мечтаю быть полезным, я пытаюсь быть полезным – и становлюсь удобным. Я хотел чувствовать, что стою чего-то, а потому мгновенно влюблялся в людей, обращающихся ко мне как к равному. Я легко попадаю под влияние, цепляюсь за каждую волевую руку. Ведь если человек ведет меня за собой, значит, я ему нужен.

***

В больнице я всегда спал накрывшись с головой.

– Эй, спишь?

Я промолчал.

– Спишь?

Чья-то рука затеребила меня за плечо. Я с неохотой выглянул из-под одеяла. Ваня, мой сосед, с довольной улыбкой сел обратно на постель.

– Чего тебе? – прошептал я.

Каждый день, с двух до четырех, у нас был тихий час. Медсестра запрещала проводить это время в холле за чтением или уроками. Это был обычный тихий час – единственное различие в том, что большинство из нас действительно спало. Тут вообще почти все всегда спали.

А мне снова сменили таблетки, и я ворочался, не находя себе места.

– Скука смертная, давай поболтаем хоть, – сказал Ваня. – Или ты спал?

– Я не спал, я думал.

– А о чем думал?

Я оглядел палату. Помимо нас с Ваней, тут были только мелкие, как мы их звали. Они в большинстве своем спали крепко, но я по привычке не повышал голоса. До сих пор никто из мелких не закатывал истерик, так что я ждал, что в любой момент курок сорвется и начнется свистопляска. Казалось, если плохо станет одному, заплачут все вместе.

Я перевел взгляд на Ваню. Он выглядел здоровым, образцово здоровым, не понимаю, зачем его держали так долго. Как-то он признался, что в детстве якобы резал кошек и рассказал об этом врачихе. «Ну, раз уж на учет точно поставят, хочу наверняка отмазаться от армии».

– О чем думал? – повторил он.

Мои руки зажили и почти не болели. Я улыбнулся.

– О всякой ерунде. Ну, знаешь, обычно говорят, мол, в мире много классного, а если ты умрешь, то все пропустишь. Но мне, например, неинтересно смотреть на всякие водопады и прочее. И какой-то большой цели у меня нет. Что, получается, жить незачем?

Ваня поморщился. Затем рассмеялся:

– Пойдем лучше по коридору погуляем.

– Тихий час, нельзя, – слабо запротестовал я. – Санитарки ругать будут. – Затем поднялся с кровати, натянул тапочки и поспешил следом за Ваней.

В коридоре не было ни души. Мне всегда хотелось поглядеть, чем занят в тихий час персонал. Наверное, они собираются в ординаторских и спокойно обедают. Может, продолжают работать. Интересно, о чем думают психотерапевты, пока мы рассказываем им одно и то же?

Уборщица уже вымыла пол, в мокрых плитках расплющенно отражались лампы. Ваня разбежался, выгнулся, как серфер, и заскользил на тапочках.

– Не упади, – предупредил я.

– Не будь таким скучным.

И тогда, пожав плечами, я зачем-то выдал:

– Вообще-то я думал о том, что у меня сегодня день рождения.

– Прикол, – протянул он. Обернулся и внимательно посмотрел на меня. – Что, правда, что ли? Не шутишь?

– Правда. Мне четырнадцать исполнилось. Я только теперь вспомнил. – На самом деле я помнил об этом с самого поступления. Я думал, что пролежу в больнице не более двух недель и праздновать буду уже дома.

Я думал, что не буду праздновать вообще.

– Так ты у нас теперь гражданин, а? – ухмыльнулся Ваня.

– Да, как выйду отсюда, пойду паспорт получать.

– Ну, поздравляю, что сказать. А чего тебя родители не забрали? Могли бы на денек и договориться.

Я отмахнулся:

– Да потом как-нибудь.

Мы побрели дальше. Решетка на окне в конце коридора была выкрашена в бледно-серый. Местами краска потрескалась, и, сковырнув отслоившуюся чешуйку, я увидел старый слой персикового цвета. Вот если отодрать все чешуйки, окно снова станет персиковым, будет повеселее. Да и времени скоротаешь изрядно.

Естественно, я ничего не тронул.

– Слушай, – снова заговорил Ваня, – а ты про все эти водопады… серьезно, что ли?

– Это блажь, забей. Скучно тут, правда?

***

В следующем году у меня выпускные экзамены.

Сегодня давали пробник по математике. Я достаточно туп, чтобы ничего не понять, но достаточно сообразителен, чтобы найти ответы в сети. На экзамене это не прокатит. Нам каждый день говорят, что там, в страшном далеком «там», будут металлические рамы и камеры. Нам каждый день говорят, что, если мы не сдадим, отправимся мести полы. Нам каждый день говорят, что мы не сдадим.

Я вижу, как ломаются терпеливейшие. Те, кто привык корпеть над КИМами, все чаще огрызаются на учителей, опаздывают, прогуливают, нервно жуют обезболивающее. Девчонки таскают с собой целые аптечки. Как старушки в поликлиниках, вываливают на стол косметички, битком полные таблеток, и спрашивают, что именно у тебя болит. У них есть анальгетики на любой случай.

Самые старательные сдаются первыми. От количества прорешанных тестов рябит перед глазами; и бывшие трудяги становятся рассеянными, перегорают и тешат себя, мол, я решил девять тестов из десяти на сто баллов, я точно сдам. А после, на экзамене, допускают столь тупую ошибку, что стыдно созывать комиссию. К чему это я? Просто захотелось рассказать.

Ребята плачут над тестами; я знаю все аптеки района и сладко сплю. Пора и мне просыпаться, пора разобраться с собственным будущим. Надо решить, чего я хочу, что я умею – или, лучше сказать, чему могу заново научиться. Надо что-то сделать с собой.

Надо что-то сделать с собой.

– Эй, ты!

Мне некуда приткнуться. Ничто не может заинтересовать меня или взбодрить, строчки книг разъезжаются, земля уходит из-под ног. Я ничего не знаю.

– Стой, я к тебе обращаюсь!

Помню разговор одноклассниц. Одна спросила другую, куда пойти после школы. Услышав в ответ «маркетинг», пожала плечами: «Ну, хорошо, тогда в маркетинг,» – и стала зубрить обществознание. Может, все проблемы и впрямь так просто решаются? Но я так не хочу.

– Да стой ты, черт тя дери! – Меня хватают за плечи и поворачивают вокруг оси. От неожиданности темнеет в глазах, и я машинально хватаюсь за телефон. Меня научил этому парниша из больницы: для уверенности всегда надо ухватиться за что-нибудь.

– До тебя не докричишься.

Помню, как совсем мелким впервые увидел помехи на ТВ. Серые точки мигали в цифровом вихре. Я было решил, что это нарочно, что это передача такая, пока отец не объяснил мне. Головокружение ощущается точно так же. Чтобы разогнать мельтешение перед глазами, приходится часто и быстро моргать.

Надо мной нависает Леша. С той драки прошло несколько дней; у Леши ссадина во всю скулу, но, как ни странно, цел нос. Вдруг я замечаю, что у него очень красивый прямой нос, словно вычерченный углем – уверенной, твердой линией. Будет жалко, если на одной из стрелок этот нос таки сломают.

Леша разжимает пальцы не без брезгливости; наверное, я кажусь полным придурком.

– Чего тебе? – бормочу я.

Иногда мне хочется быть злым и высокомерным, оглядывать бывших друзей с презрением, отвечать с подчеркнутой неохотой. Хочется всем видом говорить, мол, я пережил больше, я знаю больше, я знаю такое, от чего у тебя волосы бы лезли клочьями. Но у меня самого лезут волосы, я боюсь повышать голос и никогда не вступаю в спор. И я бормочу, отвожу глаза, не снимая с головы капюшона. Меня от себя тошнит.

– Куда идешь? – спрашивает Леша.

– Не знаю. Шататься по городу.

– Я с тобой.

Это не вопрос, а утверждение. Он с такой непринужденностью решает за нас обоих, что я не противлюсь. Может, я даже рад в глубине души: самый классный парень параллели не гнушается моей компанией. Вообще-то терпеть не могу самоуничижение, но сам же ною по любому поводу. Надо что-то сделать с собой наконец.

– Слушай. – У него широкий шаг, и ему тяжело идти со мной вровень. Он сбавляет ход, чтобы я не отставал. – Ты, получается, знаешь, что за штука этот феназепам?

Вот оно что.

– Знаю.

– И что это? Как работает там, для чего вообще нужен?

– Инструкцию прочитай. – Но все это кажется мне слишком чудным. Я поднимаю глаза на Лешу, а тот смотрит на меня с обезоруживающим недоумением. – Так ты не себе брал?

Он хмурится:

– Я же говорил, что матери! Она просила достать, ну, я почитал немного в Интернете, вроде нормальная штука. Но сейчас думаю, может, не стоило, вдруг это херня полная, типа герыча.

– Не думай, я давно его пью и…

– Так я, на тебя насмотревшись, и решил уточнить!

Он разражается хохотом. Смеясь, Леша запрокидывает голову, его смех по-детски неприкрытый и искренний. Вместо того, чтобы обидеться, я улыбаюсь и успокаиваю:

– Если правильно принимать, все будет нормально. От бессонницы помогает. От всяких там навязчивых мыслей, ну, и от тревоги.

Помогает, когда спирает дыхание. Когда кажется, будто маленький вдох переломит тебе позвонки, когда сердце бьется так быстро, что ты не слышишь ничего другого, а перед глазами маячат бурые вспышки.

Запись из дневника: «Сегодня была контрольная по алгебре, мне дали вариант повышенной сложности, как обычно. До конца урока смотрел на лист, пытался решить, но ничего не вышло. Пришлось просить Зою Михайловну поменять на вариант попроще. Она согласилась, но я видел, как она смотрит. Мне так стыдно!!»

Для тринадцатилетнего меня это было нечто большее, чем проваленная контрольная. И, вернувшись домой в тот день, я с порога почувствовал, что что-то не так. Перед глазами замигали фейерверки; не разуваясь, я привалился к стене. Успел подумать, что надо, как обычно, проплакаться, тогда все пройдет. Но сперло дыхание; что-то скребло в горле, как будто проглоченная рыбья кость; и, судорожно прижимая ладони к шее, я не мог думать ни о чем, кроме этой кости. Ее и в помине не было, но боль усиливалась, вспышки перед глазами становились все ярче, меня зазнобило. И я понял, что могу умереть прямо сейчас.

Это был мой первый приступ, когда я еще не знал, что от панических атак не умирают. Но каждый приступ одинаков, ты переживаешь их сотнями и каждый раз думаешь, что это конец. Пока я задыхался без причины, отец пытался привести меня в чувства. Он испугался не меньше моего.

После (приступ сам закончился минут через пять) он сказал только: «Не надо принимать все так близко к сердцу. Повзрослеешь – поймешь».

– Эй, очнись! Алло!

У меня перед носом раздается щелчок. Лешина рука оказывается так близко, что я едва ли не отскакиваю. Тут же смущенно отвожу глаза. Как же мне стыдно, почему я такой!

Невнятно бормочу извинения:

– Я сегодня выпадаю из реальности. – И тут же добавляю: – Словом, ты понял, феназепам – классная штука, если не увлекаться.

– А если увлечься?

– Не сможешь засыпать без него. Мутить будет, тремор, головокружение. Ну, как обычно. И не советую пить просто так. Приход не словишь, только себе навредишь.

Леша взрывается:

– Да не мне это, сколько еще повторять!

Я забочусь о нем или ревную к нему свои таблетки?

На него приятно смотреть. Открытое волевое лицо, почти надменное. Четкость и ограниченность линий, и вместе с тем – дерзость во взгляде, в движении губ и сведенных бровях. Его лицо даже слишком симметричное и правильное, как будто вырезанное штихелем.

– Мне вот что странно, – говорю я. – Почему твоя мать не раздобыла таблетки сама?

По поджатым уголкам губ я понимаю, что ему неприятен этот вопрос На мгновенье Леша отворачивается, но тут же, словно себе назло, заглядывает мне прямо в глаза и чеканит:

– Ей не до аптек сейчас. Она в больнице.

– Вот как, – бормочу я. Хочу добавить «извини», но боюсь. Извиняюсь мысленно.

От школы до набережной около получаса ходьбы. Зимой у реки несносно холодно, с залива так и тянет каким-то нездешним морозом. Я не люблю набережную. Но Леша ведет меня именно туда.

Он усаживается на парапет. Я вжимаю голову в плечи; у меня в рюкзаке завалялся шарф, и стоило бы надеть его, но я патологически не люблю шарфы.

Надо сконцентрироваться на чем-то, и я таращусь на Лешину щеку.

– Не болит? У меня есть анальгетик, если что.

– Все нормально. – Он рассматривает меня без интереса. – Кстати, мы так и не представились. Но ты, наверное, знаешь: я Леша.

– Я Костя.

Леша жмет мою ладонь нарочито крепко. Становится больно, но я не морщусь и только опускаю глаза. В младших классах это было своего рода соревнованием: каждый хотел, чтобы его рукопожатие самым жестким, внушало уважение. В итоге мы пытались покалечить друг друга, чтобы выглядеть солидно, как папа, брат, дядя, сосед – не важно. Когда ты мальчишка, тебя с двух лет приучают к рукопожатиям.

Леша ослабляет хватку, и моя рука виснет вдоль тела.

– Ты такой квелый, – вдруг произносит Леша. Его взгляд не выражает ничего; и я даже не могу понять, противен ли я ему. – Мне хочется… Ну, не знаю, встряхнуть тебя очень сильно или ударить. Ты как будто в полусне, это бесит, хочется разбудить тебя как-нибудь.

Он пытается задеть меня или говорит все, что приходит в голову?

– Говорю же, я сегодня выпадаю.

– Тебя ударить?

Мне не смешно.

– Если ты узнал все, что хотел, можешь идти.

А он снова взрывается:

– Давай я сам разберусь, что мне делать! Тем более нужно скоротать время, но одному западло.

– У тебя полно друзей.

– Да заткнись ты. – Он соскакивает с парапета. Когда он злится, сразу начинает напирать. Все они так делают, все пользуются тем, что ты ниже и слабее. – Ненавижу, когда с такой уверенностью говорят о том, о чем понятия не имеют! Я никогда не завожу друзей. И тебе не советую, тем более в нашей школе. Каждый второй у нас – полный придурок, из которого хорошо бы выбить дерьмо.

Он выхватывает пачку сигарет из кармана и пытается закурить. Зажигалка чиркает, вспыхивает, тухнет, чиркает; ветер на набережной дует со всех сторон сразу, как ни закрывайся, не спрячешься.

– Поэтому ты со всеми дерешься? – спрашиваю я. – Хочешь выбить из них дурь?

И Лешина злость по щелчку сменяется хохотом:

– Ну, можно и так сказать.

Он подставляет лицо зимнему солнцу – щурясь, но не отводя глаз. Что-то в нем не вяжется с образом обычного школьного заводилы. Даже когда он улыбается, его взгляд остается безразличным; его глаза не выражают ничего.

– Я часто вижу тебя в школе, – вдруг говорит он. – У тебя на лбу написано «Пристрелите меня, я больше не вывожу». Но вряд ли ты отличаешься от остальных. Ты, наверное, просто фрик и задрот, да?

Этим он окончательно сбивает меня с толку. Что ему надо? Почему он говорит это? И, наблюдая за моим смятением, Леша отмахивается:

– Я вчера перепил конкретно, весь день голова трещит. – Он косится на дисплей телефона и, выпрямившись, смеряет меня взглядом. – Вопрос напоследок. Какие планы на будущее?

– Чего? – не понимаю я. – Не знаю.

Он продолжает с прежним безразличием:

– Собираешься дальше вянуть или хочешь встряхнуться?

– Я не знаю.

– Ну смотри. – Вдруг, осклабившись, он хлопает меня по плечу. – Значит, увидимся еще.

И он зашагал прочь – как в тот день, когда я достал ему феназепам, – размеренно, не оборачиваясь, словно мы не имели друг к другу никакого отношения.

Меня порядком проморозило на набережной. По дороге домой, то и дело возвращаясь мыслями к этому сумбурному разговору, я улыбался. Давно пора что-то сделать с собой. Может, он сможет меня вытянуть. Я, кажется, к этому даже готов.

На лестничной клетке сбавляю ход. Снимаю наушники, прислушиваюсь. Неважно, что творится со мной, здесь все всегда неизменно. Через дверь слышу, как ссорятся родители. Разворачиваюсь и бреду прочь.

Вернусь через пару часов, когда они оба остынут. Скорей бы они развелись. Я ненавижу эту семью, но люблю родителей. И вдруг понимаю, что за весь день почти ничего не съел, а потому ужасно голоден. Надо срочно съесть что-нибудь. Я иду в ближайший продуктовый.

Интересно, если родители разойдутся, с кем из них я останусь? Обычно детей оставляют матерям. Но мне уже шестнадцать, наверное, можно будет решить самому. Кажется, лучше остаться с отцом. Он не закатывает скандалов, как мама, а еще все время уезжает в командировки. Было бы здорово оставаться одному дома на целую неделю. Можно спать сколько угодно, прогуливать, есть, что захочется. Вот поэтому мне и не позволят жить одному.

Но мама раздражает только истериками, а отец выбешивает одним своим видом. Не знаю, что с ним – или со мной – не так, но я смотреть на него не могу. Если останусь с мамой, может, мы придем к компромиссу. Может, мы помиримся, она наверняка успокоится, отвязавшись от отца, его отъездов и возвращений, его немытых кружек в раковине.

Проблема в том, что родители никогда не разведутся. Они перегрызут друг другу глотки, но до последнего будут играть в образцовую семью. И я либо навсегда останусь с ними, либо съеду незнамо куда. Либо отъеду.

Захожу в магазин. Чем шире ассортимент на полках, тем сложнее определиться. Нельзя тратить много денег, да и смысла нет, но хочется всего и сразу. Самое дешевое печенье – пойдет. Так, надо что-то еще. Может, какой-нибудь йогурт? Я не ем их в обычное время. Да не, какой йогурт, у меня нет с собой ложки. Надо еще чего-нибудь сладкого. Шоколад – обязательно. Обожаю шоколад, особенно по акции. Что-нибудь дешевое… Козинак? Раздерет горло.

Хватаю полуторалитровую бутылку воды, иду к кассе, в последний момент кладу на ленту батончик за десять рублей. Классно, уложился в сотку, а столько всего набрал.

Меня мутит от одного вида всей этой жратвы. Не стоит, я знаю, что оно того не стоит, но я голоден до остервенения. Каждый день одно и то же, ничем хорошим это не кончится, и надо срочно что-то сделать с собой. Я обязательно разберусь, но не сейчас – сейчас я чертовски хочу есть!

Всякие забегаловки лучше всего: оттуда не выгонят, а еще там не холодно. Иду напрямик в уборную, запираюсь в кабинке, опускаю крышку унитаза. Я так спешил, что сбилось дыхание, а голод становится только сильнее. Никакая вонь и грязь не могут отбить мне аппетит, я даже не замечаю их. Вскрываю пачку печенья и уплетаю одно за другим.

Было бы лучше, разведись родители еще лет десять назад. Сколько себя помню, они ссорятся по поводу и без. Как они терпят друг друга так долго? Как они терпят меня? Принимаюсь за шоколад.

Горло постоянно воспалено, от одной мысли, что придется давиться зубной щеткой, становится больно. Но я же купил минералку, может, все будет нормально? У меня дрожат руки и бегает взгляд. До чего мерзко – какое мне дело? Увидь меня таким родители, бывшие приятели, одноклассники, что бы они подумали? Увидь меня таким Леша, что бы он сказал?

Какое мне дело? Вскрываю бутылку воды, газировка шипит, и я инстинктивно замираю, прислушиваюсь. Все в порядке.

Едва я избавляюсь от съеденного, мной овладевает спокойствие. Кружится голова, подкашиваются ноги, но это оправдано коротким выбросом эндорфинов. Тупая боль в грудной клетке, судороги среди ночи и кровь в пене от зубной пасты оправдываются этим мимолетным неисчерпаемым удовлетворением, словно я избавился от всей мерзости, засевшей внутри, словно я выблевал немного себя самого.

Я буду повторять это снова и снова, лишь бы на короткий миг вновь почувствовать себя чистым.

***

Каждую ночь в больнице устраивали обход. Мы с Ваней завели привычку болтать о чем-нибудь, пока не заснем. Ваня, кажется, был доволен, что наконец нашел собеседника.

– Что будешь делать после выписки? – прошептал я.

– Понятия не имею. – В темноте мы не видели лиц друг друга, а потому говорили смелее. – Ну, я вообще-то скоро из школы выпускаюсь, надо решить, чем в будущем займусь.

– Жуть. Хорошо, что у меня на это еще много времени.

– Тихо! Молчи.

В коридоре мерно отстукивали шаги. «Обход». Со временем я научился по звуку определять, как далеко от нашей палаты санитарка. Шаги – «Обход» – скрип двери – шаги – «Обход».

Я никак не мог взять в толк, зачем они повторяют «обход» каждый раз. Так и разбудить кого-нибудь можно, оно им надо? Я хотел разузнать это у санитара, с которым подружился, да как-то не пришлось.

Дверь в нашу палату открылась. Моя койка стояла крайне неудачно: каждую ночь во время обхода, лишь только открывалась дверь, прямоугольник света набрасывался на меня. Я быстро спрятал голову под одеялом.

– Обход.

Дверь закрылась. Я высунулся из-за подушки и позвал Ваню.

– Ну что, поговорим еще?

И тут кто-то из мелких, кого мы привыкли считать едва ли не декорацией – до того безучастны они оставались к нашим разговорам, – прошептал:

– Вы мешаете.

От неожиданности мы с Ваней расхохотались. И тут же испуганно свернулись под одеялами, услышав, как санитарка спешит обратно к нашей палате.