Читать книгу Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность - Виктор Мануйлов - Страница 10
Часть сорок седьмая
Глава 10
ОглавлениеВпереди по заледенелой мостовой семенила женщина в длинном пальто, повязанная шерстяным платком. Она то и дело оскальзывалась, с трудом сохраняя равновесие, и опасливо оглядывалась на шагающего метрах в двадцати сзади Задонова. Ему хотелось окликнуть эту женщину, догнать ее и поддержать, потому что ее ботики явно не были приспособлены для хождения по неровному льду, но женщина шла быстро: в Москве иногда грабили прохожих, а переулок был пуст, время позднее, окликать ее было неловко. Да и вряд ли его голос мог развеять ее опасения.
И тут случилось то, что и должно было случиться: женщина взмахнула руками и со всего маху упала навзничь, так что Алексей Петрович услыхал глухой удар головы об лед и внутренне содрогнулся. Сумочка и еще какой-то продолговатый предмет вырвались из рук женщины и отлетели в сторону. Женщина дернула ногой и затихла.
Алексей Петрович поспешил к лежащей, мелко перебирая ногами, обутыми в американские ботинки на толстой рифленой каучуковой подошве. Остановившись над женщиной, он огляделся по сторонам, ища, кого бы позвать на помощь, но нигде не увидел ни души. Тогда он присел над нею и, приподняв ее голову, пошлепал слегка ладонью по щекам, затем, обнаружив первые признаки жизни, спросил с неподдельным участием:
– Послушайте, женщина! Как вы себя чувствуете?
Женщина тихо застонала, открыла глаза, произнесла шепотом:
– Ничего, спасибо, я сейчас встану.
– Что вы! Что вы! – воскликнул Алексей Петрович. – В таких случаях не следует спешить. Сначала придите в себя, а уж потом…
Но женщина решительно зашевелилась, пытаясь повернуться на бок, однако все ее движения были беспомощны и жалки.
– Давайте я вам помогу, – предложил Алексей Петрович, беря женщину за плечи.
– Только вы осторожней, а то сами, не дай бог, упадете, – произнесла женщина несколько окрепшим голосом.
– Уж я постараюсь не упасть, – заверил женщину Алексей Петрович, просовывая ей руки под мышки.
Женщина оказалась удивительно легкой, но ее пришлось еще какое-то время поддерживать, потому что на ногах она стояла не твердо, сжимая голову обеими руками. Затем Алексей Петрович поднял ее сумочку и продолговатый предмет, оказавшийся футляром для флейты или еще какого-то духового инструмента того же рода, отряхнул перчаткой пальто женщины, взял ее под руку и повел.
– Вы где живете? – спросил он, когда они с улицы Герцена свернули в некогда Леонтьевский переулок, переименованный в улицу Станиславского.
– Здесь совсем рядом, – ответила женщина и остановилась. – Да вы не утруждайтесь, пожалуйста: я теперь и сама дойду. Спасибо вам большое…
– Пустое, – отмахнулся Алексей Петрович. – Мне все равно в ту сторону, а вы после такого удара вряд ли успели оправиться.
– Да, вы правы: голова болит ужасно, – согласилась женщина, и они двинулись дальше.
Алексей Петрович был немного навеселе, однако не слишком, как бывало еще недавно, а самую малость, хотя выпили они с Шолоховым порядочно. Но закуска была хороша, и пили не спеша, увлеченные разговором. Врачи в последнее время все настойчивее советовали ему воздерживаться от спиртного, от курения, избегать острого, жареного, жирного, почаще бывать на воздухе, беречь нервы, – короче говоря, перестать жить, потому что – какая же это жизнь, если ничего нельзя! Алексей Петрович вроде бы и махнул рукой на все врачебные предупреждения, однако опасения остались, они-то и заставляли его сдерживаться, хотя он и без врачей давно знал, чего ему можно, а чего нельзя.
Они остановились возле подъезда четырехэтажного здания, обшарпанного, как и все дома, упрятанные в глухие московские переулки. Здесь, при свете лампочки, горящей над входом, он рассмотрел женщину. Было ей, пожалуй, лет сорок, бледное испитое лицо ничем особо не привлекало, если бы не глаза: глаза казались большими и черными, глубокими, как бездонные колодцы. «Конечно, вдова, – подумал Алексей Петрович, – конечно, дети, больная мать и все такое прочее. И, судя по одежке, работница с какой-нибудь фабрики, идет со второй смены. Если бы не флейта или что там еще. Хотя, конечно, не обязательно, чтобы она играла на ней сама – кто-нибудь из детей. То есть ничего интересного. Кроме глаз». И, заметив, что и женщина разглядывает его, засуетился и стал прощаться:
– Я рад, что у вас все обошлось, – произнес он. – Хотя, конечно, показаться врачу вам не помешало бы. Последствия, знаете ли… А вы так ударились, что мне самому стало больно.
– Ничего, заживет, как у кошки, – устало отвергла она его совет насчет врача. И добавила: – Во время войны и похуже бывало. Особенно когда бомбили…
– А-а, так вы во время войны в Москве оставались… – согласился Алексей Петрович. И добавил: – Тогда понятно.
– А вы? – спросила женщина.
– Я? Я был на фронте.
– На самом?
– Скорее, около. Но иногда и хуже.
– Хуже – это в партизанах?
– Нет, в окружении.
– И я тоже. Мы, то есть, – поправилась женщина. – Маму послали под Нарофоминск рыть окопы, она взяла меня с собой: оставить не с кем было. Ну, немцы прорвались, обошли… Мы, конечно, в лес, а там наши войска – тоже попали в окружение…
Женщина говорила тихим усталым голосом, как о чем-то пустяковом, не стоящем внимания, и Алексей Петрович это отметил, подумав, что вот он о своих похождениях по немецким тылам написал целую книгу, для него это событие, а для этой женщины почти то же самое лишь один из эпизодов ее трудной, бесконечно трудной жизни.
– Вместе с войсками мы и прорывались к Москве, – все тем же ровным голосом продолжила женщина. – Кто прорвался, а кто и нет. Как вспомнишь… – И качнула головой, точно самой себе не верила, что все, о чем она сейчас вспомнила, происходило на самом деле.
– Сколько же вам лет тогда было? – спросил Алексей Петрович, еще раз вглядевшись в черные провалы ее глаз.
– Десять всего. Только что в третий класс перешла. Да и много таких было, мальчишек и девчонок, как и я. Ну, конечно, были и постарше, – уточнила она, явно опасаясь, что этот мужчина ей не поверит.
«Значит, ей сейчас всего лет… – Алексей Петрович прикинул и закончил с удивлением: – …лет… двадцать всего. А выглядит…»
– Может, зайдете, – робко предложила женщина. – Я вас чаем угощу. Нам сегодня чай выдали… цейлонский. И колбасу краковскую.
– На фабрике?
– На какой фабрике? А-а, вы вот о чем. Нет, не на фабрике. В консерватории… Я там играю… на флейте… в оркестре. У Голованова.
– Извините. Я подумал, что флейта к вам имеет опосредственное отношение.
– Ну, что вы! Я в консерватории учусь, ну и… стипендия маленькая, дублером взяли…
– Нет, вы знаете, как-нибудь в другой раз. Дело в том, что я из… гостей… от стола, так сказать… да и поздно уже: вам отдохнуть надо… – И спросил: – Как вас зовут?
– Ирина. Можно просто Ира.
Алексей Петрович даже губу закусил от неожиданности, так имя его нечаянной знакомой напомнило ему о пропавшей, а затем вроде бы умершей еще до войны Ирэн. А может, не умерла, а просто не захотела, чтобы… Впрочем, теперь это уже не имеет значения. Спросил:
– А фамилия?
– Крутогорова.
– Очень приятно, Ирочка, – произнес Алексей Петрович и представился в свою очередь, не называя фамилии.
– Я знаю, – кивнула Крутогорова головой. – Я вас видела. И книжки ваши читала.
– Вот ведь беда какая, – притворно вздохнул Алексей Петрович. – Придется отпускать бороду.
– Вам борода не пойдет, – произнесла она и снисходительно улыбнулась. – Так, может, все-таки зайдете на чай? Пусть вас не смущает позднее время. Я привыкла. Да и вы, насколько мне известно, полуночник.
– Откуда же такая информированность? – удивился Алексей Петрович.
– От вашего племянника.
– Андрея?
– Его самого.
– И вы хорошо с ним знакомы?
– Да. Правда, я не видела его больше года… Как он?
– Что ж, тогда пойдемте пить цейлонский чай, – согласился Алексей Петрович, не отвечая на вопрос, несколько заинтригованный таким началом.
Квартира Ирочки Крутогоровой была обычной московской коммуналкой: узкий коридор со множеством дверей, едва освещенный одной лампочкой при входе, кухня в самом конце, общий туалет и ванная комната.
– Только, пожалуйста, потише, – предупредила она, когда Алексей Петрович топнул ногами, вступив на коврик, чтобы стряхнуть со своих ботинок все, что к ним прилипло на улице.
Дальше он следовал за Ирочкой осторожно, скользя по полу подошвами, точно по льду. Она открыла дверь ключом, шагнула внутрь, щелкнула выключателем, позвала громким шепотом:
– Входите, Алексей Петрович.
Он вошел в маленькую комнатку с полуторной высокой кроватью в углу, трюмо напротив, стол посредине, двустворчатый шифоньер при входе, две книжные полки над столом, закуток между шифоньером и дверью для вешалки и обуви. И почувствовал запах плесени, пыли и мышей еще более сильный, чем в коридоре, будто здесь никто не живет, а хозяйка лишь изредка навещает комнату, чтобы убедиться, что тут все цело, и убедить соседей, что она никуда не делась.
Алексей Петрович помог девушке снять тоненькое пальтишко, испытывая по отношению к ней почти отцовские чувства и даже гордясь своим благородством, выпростался из заграничного пальто, снял большую шапку из ондатры, повесил на крючки и теперь в нерешительности топтался у входа.
Ирочка, разувшись нога об ногу, прошла в комнату и, остановившись возле кровати, стягивала через голову толстый вязаный свитер, будто в комнате была совершенно одна. Вместе со свитером вверх полезла и зеленая блузка, обнажив белую рубашку.
Алексей Петрович отвернулся. Его неожиданно стало смущать все: и что эта молодая особа запросто пригласила его к себе, и что ведет она себя так, будто они знакомы много лет. И даже близки. И подумал, что, пожалуй, зря согласился на чай: начнет жаловаться, о чем-нибудь просить, а кончится постелью и чувством досады.
Оставшись без свитера, Ирочка превратилась в тоненькую девочку с узкими мальчишескими бедрами и небольшими грудями, едва оттопыривавшими блузку. Она повернулась к Алексею Петровичу, похлопала глазами-бабочками и, продолжая одергиваться и приводить себя в порядок, удивленно воскликнула громким шепотом:
– Да что же вы там встали? Проходите, пожалуйста! Я сейчас приготовлю чай. Промерзла до костей. В консерватории почти не топят, холод ужасный… Садитесь вот сюда, в кресло. У меня тесно… Но что же делать? Все так живут. Иные даже хуже. А у меня все-таки комната…
– Вы тут, мне кажется, не часто бываете… – начал было Алексей Петрович, усаживаясь в старинное кресло.
– Отчего же? А где же мне еще бывать? – И сама же ответила: – Совершенно негде. Консерватория и дом. Дом и консерватория… Вы посидите, а я пока поставлю чайник.
И вышла из комнаты.
Сбоку щелкнуло, заскрипело, прокуковала кукушка. Алексей Петрович глянул на часы, равнодушно тикающие на стене: часы показывали половину первого ночи. Маша небось волнуется. Тем более что он обещал быть в одиннадцать. Впрочем, Маша привыкла, что он частенько не выполняет своих обещаний в подобных случаях. И не сердится. Да и то сказать: заговорились, не заметили, как время прошло. И так случалось частенько.
Вернулась Ирочка с чайником и с каким-то свертком. Чайник поставила на стол, сверток сунула в шифоньер. Алексей Петрович догадался, что она там, на кухне, успела переодеться.
– Вы, наверное, заскучали. Примус, знаете ли… Сейчас я вас напою чаем. Вы ведь тут недалеко живете… Я вас видела несколько раз. А Андрей… Как он?
– Андрей? У него вроде бы все хорошо. Сын растет. Недавно жена родила дочку. Прелестный ребенок…
– Вот как! Я очень рада за него…
– А как вы с ним познакомились, Ирочка?
– Случайно. Наш студенческий оркестр выступал у них на заводе. Шефский концерт. Потом они нас пригласили в столовую. Андрей был за главного. Он тогда занимал должность заместителя директора завода по какой-то технической части… – я в этом не разбираюсь. И с нашим оркестром о концерте он договаривался… со мной: я в нашем коллективе чем-то вроде полпреда, – пояснила она. – А у него такая броская красота, что все наши девчонки на него заглядывались. Ну и я, конечно. Встречались иногда. А потом… потом он женился… – Ирочка помолчала и, как показалось Алексею Петровичу, с трудом подавила вздох. Потом пожала плечами, усмехнулась: – Банальная история. Из нее даже рассказа не получится. Впрочем, я и в этом не очень разбираюсь. Но вы не подумайте, Алексей Петрович: у меня к нему никаких претензий.
– М-мда, – промычал Алексей Петрович, представив, как все это было на самом деле, зная при этом, что Андрей, избалованный вниманием женщин, легко откликается на их красноречивые призывы, что жена уже дважды уходила от него, и вот теперь второй ребенок… Впрочем, видится Алексей Петрович со своим племянником последнее время редко, и как он теперь, и что у него, знает лишь по скупым рассказам Маши, хранительнице всех доступных ей тайн отпрысков рода Задоновых.
– А ваша мама? – спросил он, потому что молчание стало тяготить его, а темы для разговора почему-то не находилось.
Ирочка, нарезав колбасу тонкими дольками, разливала чай.
– Мама? – переспросила она, будто не расслышав вопроса. – Мама умерла два года назад. Скоротечная чахотка.
– Простите, Ирочка, за бестактный вопрос.
– Да нет, ничего. Я уже свыклась.
Вверху, в богатой бронзовой люстре, горели лишь две лампочки. Еще одна светила со стены. Ирочка сидела напротив, помешивала ложечкой чай в стакане, задумчиво смотрела вбок. Теперь она выглядела лет на… двадцать пять, пожалуй. И Алексей Петрович решил, что у нее тоже не все в порядке со здоровьем. Да и то сказать: война, голод, скитанья, а в довершение всего – неудачная любовь… И ему так стало жаль эту девочку, точно это была его дочь, о существовании которой он только что узнал. И он, отставив в сторону пустой стакан, поднялся и произнес:
– Я к вам, Ирочка, с вашего разрешения, иногда буду заглядывать. И на ваши концерты – тоже. А пока… вы уж извините… время позднее, жена волнуется…
И пошел к двери.
Ирочка стояла рядом и, сложив опущенные вниз руки, молча смотрела, как он одевается.
– Спасибо вам за чай, – произнес Алексей Петрович уже в коридоре, беря ее руку и поднося к губам. – И за то, что вы есть.
Шагнул за дверь и, не оглядываясь, пошагал вниз по ступенькам. Душа его была погружена в печаль, как говорили предки, но печаль светлую, ликующую, какой он давно уже не испытывал. Он шагал по темным улицам, иногда встречал робких прохожих и гладил в кармане рубчатую рукоять именного бельгийского браунинга: все по той же причине – в Москве опять, как и после революции, пошаливали, правда, уже не так, как в первые годы после войны, но в газетах иногда нет-нет, да и сообщали об ограблении припозднившихся прохожих. И даже убийствах.
Маша не спала. Она встретила его на пороге, кутаясь в шаль.
– Как вечер? – спросила с участием.
– Вечер? – переспросил Алексей Петрович, глядя на Машу и пытаясь сообразить, как в действительности прошел этот вечер и что осталось после него, но, так и не сообразив, все еще находясь под впечатлением нечаянной встречи, произнес: – Шолохов очень интересный собеседник. Хотя говорит не слишком складно. Но для писателя это и не обязательно. А пишет – сама знаешь.
– Что ж, я рада за тебя. А к Симонову пойдешь в субботу?
– Честно говоря, не хочется.
– Так и не ходи.
– Ах, ангел мой, нынче не знаешь, к кому идти можно, к кому нужно, а к кому нельзя или не обязательно.
– По-моему, так было всегда.
– Увы. И ты, как всегда, права.
– По-моему, ты сегодня мало выпил. Не было твоего любимого коньяка?
– Выпил я не так уж мало, и любимый коньяк имелся. Закуска была хорошая, разговор по душам, спешить было некуда – в этом все дело.
– Чаю выпьешь?
– Чаю? Нет, спасибо, ангел мой. Чай я уже пил.
– Тогда ложись спать. Утро вечера мудренее.
– А больше и делать нечего, – согласился Алексей Петрович, хотя спать не хотелось. Более того, перед его глазами все еще стояла тоненькая фигурка юной музыкантши, в ушах звучал ее робкий голос.
И во сне продолжалось то же самое.