Читать книгу Теща - Виктор Улин, Виктор Викторович Улин - Страница 25

Лето в родном городе бежало к концу быстрее, чем в Крыму, где время для меня в какой-то момент замедлилось и почти остановилось.

Незаметно подошел ненавидимый нормальными детьми день 1 сентября, которые в нынешние времена, словно в насмешку, объявили праздником.

Подчиняясь прежней, оставшейся от младших классов привычке, с букетами гладиолусов собрались у школы повзрослевшие на целый класс мальчики и девочки, которым не хотелось погружаться в остопротивевшую до тошноты учебу.

В советские времена насаждался миф о «школьных годах чудесных» и «учительницах первых моих». Может быть, для кого-то так все и было, хотя я всегда считал, что можно любить учиться чему-то, но нельзя – учиться где-то и с кем-то вместе.

Впрочем, на восприятие всего этого изначально накладывает неупругую деформацию сама моя личность.

Я, как показала жизнь, человек глубоко несоциальный, хаусдорфовый. Я – индивидуалист, каким не может не быть ни один прирожденный математик, людей я в общем не люблю и в них не нуждаюсь. Это, конечно не означает, что я черств по отношению к своим близким, как раз наоборот: близкие есть моя неотделимая часть, в них сосредоточивается весь мой мир, за пределами которого меня никто не интересует. Абстрактная любовь к людям не видится мне атрибутивным признаком умного человека, по сути мне вообще никто не нужен, кроме себя самого, я самодостаточен в малой вселенной, включающей меня, главных близких и горстки друзей.

По большому счету, меня давно тяготит жизнь в России.

Не по финансовым причинам, а потому, что мне чужд русский социум.

Я бы хотел жить в другой стране, цивилизованной – где годы, затраченные на создание самого себя, позволяют достичь вершин абсолютной хаусдорфовости, отъединиться от общества. От всего, что описывается ненавистным словом «коллектив» или еще худшим – «община».

То есть ни с кем не здороваться, даже не глядеть ни на кого ни в лифте, ни во дворе.

Если сломается машина – не уповать на окружающих, а звонить в автосервис, где я оплачиваю карту круглосуточной помощи на дорогах.

Если дома мешает сосредоточиться лай собаки за стеной – не идти разбираться, а просто вызвать полицию. Причем не косорылого урода с двуглавым орлом на рукаве, озабоченного лишь сбором мзды с наркоманов. Впустить обаятельного громилу негра, который разберется за пять минут, ни разу не пригасит белозубой улыбки. Но через неделю после события соседа вызовут в суд и там – тоже без лишних слов – приговорят к такому штрафу, что ему придется продать последние портки.

А если в супермаркете мне скажет хоть одно лишнее слово какая-нибудь деревенская оторва, сидящая на кассе – тоже не отвечать, даже улыбнуться. И тут же пойти к менеджеру торгового зала и пожаловаться, на следующий день удостовериться, что ее уволили. А если нет – позвонить руководителю повыше, чтобы уволили вместе с менеджером.

Человек моего статуса должен жить по-человечески, никому не угождая; угождать должны мне.

Возможно, мои взгляды грешат излишней радикальностью, но что есть, то есть: людей я не люблю, и чем дальше – тем больше.

Умный человек людей любить не может.

Хотя, в отличие от одного известного человека, собак я тоже не люблю.

Люблю я только тех, кто не гадит мне на каждом углу, вообще не делает мне ничего плохого. Например, красных снегирей, которые каждую зиму прилетают во двор к нам с Нэлькой и за два дня склевывают всю рябину, которая с осени осталась на ветках.

Но я отвлекся от школы, которую вспомнил в последовательности событий.

Мне школьные годы никогда не казались чудесными, а своих учителей – и первых, и вторых и N+1-х – я вычеркнул из жизни как не заслуживающих занимать ячейки памяти.

В определенном возрасте я понял, что свою «родную» школу №9 мне хочется разбомбить, а бывших одноклассников расстрелять на развалинах – по одному, чтобы каждый успел прочувствовать ожидающую участь.

Теперь я понимаю причины такого отношения.

Микрорайонная школа №9 была самой обычной, а я всегда возвышался над общим уровнем. Меня там не ценили по достоинству.

Как я понимаю теперь, иного отношения не могло возникнуть.

Ожидать адекватности в школе, где девяносто процентов учеников являлись детьми быдла, было тем же самым, что удивляться невниманию к томику писем Пушкина на полке, заставленной детективами.

Там вообще все ориентировалось на примитив. Даже девчонки, не обращали внимания ни на меня, умного и тонкого, ни на Костю – утонченно чувствительного будущего живописца; их кумирами были альфа-самцы типа брутального дегенерата Дербака.

Но и тем сентябрем восьмого класса я с особой остротой ощущал свою имманентную чужеродность школе, чужеродность миру убогих сверстников, подкрепленную тем, что меня ждала ВЗМШ с надеждой на грядущее поступление в МГУ, а наша учительница математики Нина Ивановна путала обозначения координатных осей

Сворачивая к знакомому кварталу и думая, не сунуть ли мне чертовы гладиолусы в первую же пустую урну, я с внезапным удивлением осознал, что даже в последние дни каникул мы с Костей не предприняли попыток контакта.

Увидев его в толпе, я почувствовал запоздалый стыд – словно позабыл своего друга, хотя на самом деле ни капли не забыл – и побежал, не скрывая радости.

Но уже издали я заметил, что одноклассник изменился.

Он стоял передо мной, мой друг, маниакально увлеченный взрослыми тайнами жизни – друг, с которым мы ходили по улице Ленина, наслаждаясь тенью трусиков под полупрозрачной юбкой какой-нибудь тетки – и в то же время это был совершенно другой Костя.

Каким прежде он никогда не был, но каким останется навсегда.

Это мелькнуло во мне необъяснимым озарением за секунду до того, как мы обменялись первыми словами.

Как ни странно, я мгновенно догадался о причине перемены. Впрочем, ничего странного в том не было; это сейчас, когда утихли страсти и сместились ценности, я бы начал задумываться, что могло изменить человека за какие-то полтора месяца. Но когда единственным смыслом жизни и единственной серьезной ценностью была всего одна, жгучая и непостижимая тайна…

Тогда все стало ясным без слов.

Целый шквал… да какой шквал…

Буря.

Торнадо.

Цунами прокатилась через меня, обдало душным валом чужих впечатлений, подбросило и уронило и ударило – и протащив через чужие обломки, бросило на свой, по-прежнему пустой и неуютный, но почему-то тоже изломанный берег.

– Костя, ты…

Я осекся. Что-то мешало задать вопрос, который всплыл из подсознательных глубин предвидения.

Замолчав, я поднял глаза.

Около школы стояли младшеклассники, которым до сих пор не терпелось вернуться на каторгу парт. Они гомонили, и верхушки букетов колыхались над белыми бантами и фартуками, словно обломки жизни не пенных штормовых волнах.

На отлете крыльца уже ждал, с баяном на плече, наш учитель пения. Высокий, сутулый, в старомодных очках и серой конфедератке, которую носил в любое время года, он напоминал пленного немца, несчастного бывшего бухгалтера, какими их изображали в советских фильмах про войну. Оправдывая свое прозвище «Махорка», баянист сине дымил «беломориной».

На другом отлете сияли ляжки, которые за лето стали еще глаже.

–…Ты нарисуешь мне голую Лидку Сафронову?

Вопрос был глуп и неестественен. Сафронову ребята из определенного круга аттестовали как «первые ляжки школы №91». Но ее чрезмерные окорока мне не нравились – равно как и Косте – мы это обсуждали много раз, разглядывая ее на физкультуре и отмечая, что в трико она хуже, чем в юбке.

Поняв мое смятение, друг повел плечом, не отвечая.

– Я не то хочу спросить, – вздохнув, сказал я. – Ты?..

Я в самом деле что-то понял, сразу и вдруг.

В наших отношениях не имелось табу на обсуждение эротико-теоретических деталей, но делиться чем-то про себя было не принято, взаимный обмен опытами отличался минимализмом.

И поэтому больше ничего я не спросил.

Костя посмотрел на меня понимающе и сказал всего одно слово:

– Да.

Мне стало ясно, что за этим «да» кроется бездна событий, эмоций и впечатлений: и сдержанность, не позволяющая радостно поделиться пережитым, и щемящая грусть – видимо, оттого, что все произошло в лагере и в городе повториться не может.

И слышалось еще что-то, не до конца ясное и меня напугавшее.

Хотя нисколько не удивившее.

К тому, кажется, все и шло.

Только я был на базе отдыха со взрослыми и всего лишь подсмотрел, как женщина писает, а он попал в гущу сверстников и получил больше.

– Ну… и как? – все-таки уточнил я.

Ведь при сдержанности общения мы оставались мальчишками.

– Нормально, – Костя пожал плечами, спокойно и почти равнодушно.

Этого я не ожидал.

О том, что представлялось нам бушующим пламенем, чем-то страшноватым, но невероятно сладким, хватающим и уносящим черт-те куда, просто нельзя было сказать «нормально».

Так стоило отозваться о каком-нибудь никому не нужном велосипедном походе, или о несъедобной лагерной еде.

Но никак не о первом опыте с первой женщиной.

– Она была из твоего отряда? – поинтересовался я, глядя на Таню Авдеенко, которая подошла к школьному крыльцу, но на него не поднималась.

Я попытался увидеть себя на месте Кости и ее на месте той, с которой ему было «нормально». И не то чтобы не мог: в мыслях я мог все – а просто как-то вдруг застеснялся того, что могло там произойти на самом деле. С рисованной Таней я проделал уже все, что можно; будь бумага живой, она бы уже сто раз забеременела и родила целую роту солдат.

Но представить себе, что я в самом деле заворачиваю на соседке платье, стягиваю ее золотые колготки и спускаю трусики неизвестного цвета… Этого после слов Кости я почему-то не мог.

Ведь наслаждаясь мысленно с Таней в туалете, я все-таки полагал, что мыслимое нереально. По крайней мере, в обозримом интервале времени, каждый миг кажущемся бесконечным. Ни с ней, ни с кем угодно, для меня пока нереально в принципе.

Но оказалось, что для кого-то это реально, и факт испугал.

Видимо, при всей изощренной греховности, я не был готов к вступлению во взрослый мир.

– Нет. Не из моего. Вообще не из отряда. Взрослая.

– А… сколько ей лет? – осторожно спросил я.

– Тридцать четыре, – не моргнув глазом, ответил Костя.

– Трид…

Я поперхнулся.

По тогдашним понятиям, в таком возрасте следовало думать о подборе места на кладбище.

Я не знал, какими словами расспрашивать Костю дальше.

Хотя бы как именовать эту женщину.

«Возлюбленная»? «Партнерша»?

Слова казались бредом: эта возлюбленная годилась ему в матери.

Костя пожал плечами еще раз и поведал обо всем.

Слова падали мне в душу, я пережил случившееся сам.