Читать книгу Теща - Виктор Улин, Виктор Викторович Улин - Страница 37

Я подхожу к главной критической точке своей жизни. Все уже описанное лишь предваряет и в некоторой мере обосновывает события. А после случившегося все, что продолжалось со мной, уже вполне обусловлено.

Повторю, что стояло лето 1974 года. Шло самое начало июля или заканчивался июнь – на самом деле эти мелочи неважны. Важно лишь то, что я прошел экзамены, получил свидетельство об окончании восьми классов и готовился к очередному этапу жизни, которая еще не сулила слишком сильных перемен.

И самое главное – я был свободен от всего.

Сейчас те времена видятся мне под иным углом зрения.

Семьдесят четвертый год в СССР означал некое затишье перед броском в бездонную пропасть последнего, десятилетнего периода коммунистической агонии, который казался естественным продолжением жизни, где мы буровили космос, но подтирались газетами.

Впереди черным светом сиял год семьдесят пятый.

Вовсю готовилось празднество в честь 30-летия победы, которая по совокупности итогов – материальных и человеческих – уже тогда кое-кому из умных людей виделась поражением.

Генеральный секретарь Политбюро ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев позиционировался не как простой участник событий, а результирующий фактор той «победы».

Брежнев стал символом времени. Маршалом Советского Союза, не помню скольки-кратным на тот момент Героем, автором книги века – жалкой брошюрки «Малая Земля», которую написал за него уважаемый писатель, а сам генсек и не заглядывал в рукопись

Сама история страны больше, чем когда бы то ни было, напиталась враньем и подтасовкой, замалчиванием одних фактов и головокружительным возвышением других.

Например, славословилось – как славословится до сих пор – имя маршала Жукова, который положил десять дивизий, сто тысяч молодых солдат, без стратегической нужды – лишь для того, чтобы сделать подарок Сталину в виде Берлина, взятого ровно к 1 мая.

Людей в этой стране всегда считали даже не на сотни тысяч, а на миллионы – безотносительно того, именовалась ли она Российской Империей, Союзом Советских «Социалистических» Республик, или просто Россией.

Но в те годы военная вакханалия приближалась к своему неаналитическому максимуму.

Бесконечная кровь, выстрелы, взрывы и снова кровь занимали экраны кино и телевизора, в реальности шли бесконечные встречи ветеранов, на которых разрешалось говорить лишь входящее в предустановленные рамки.

Советский народ существовал под лозунгом «Лишь бы не было войны!» – то есть в статусе заключенного, которому смертную казнь заменили пожизненным сроком.

Коммунизм, лживый по своей сути, входил в эпоху лжи, возведенной в абсолют и имеющий не минус 273, а все -500 градусов Цельсия.

Позже этот период был назван «застоем», а его нравственная атмосфера – «победобесием».

Нынешним исследователям те времена кажутся в той же степени несовместимыми с человеческой жизнью, как нам – естественными.

Но, конечно, нет ни черной, ни белой исторических правд, есть лишь точки зрения отдельных людей, каждый из которых жил по-своему и видел все тоже по-своему.

В те времена бесились победоносцы, километры ткани шли на лозунги и флаги – как миллионы тонн стали спускали на танки, которыми СССР загромоздил сопредельные государства – и весь могучий советский народ жил от пленума до пленума, от постановления до постановления, от одной брежневской звезды до другой.

И в то же самое время люди продолжали существовать.

Работали и пьянствовали, ловчили и воровали, влюблялись, сходились и расходились – делали аборты и лечили венерические болезни, поскольку противозачаточных таблеток – не было, а в презервативах советского производства что-то ощущать мог лишь наркоман, наглотавшийся «Экстази». А вылечившись, опять бросались в объятия порока, заклейменного в «Моральном кодексе строителя коммунизма». То есть – жили.

Жил и я.

В описываемые дни я ни о чем лишнем не задумывался.

Лето радовало погодой.

Старые проблемы ушли, новые еще не народились.

Меня, как обычно, ждал Крым – то же море, тот же пляж, те же грецкие орехи и те же ежи под теми же самыми домиками на косогоре. Но родители еще не вышли в отпуск, я был полностью предоставлен самому себе.

Моя семья являлась антиобразцовой с точки зрения знаний жизни, данных родителями. Но даже в ней существовал один положительный момент: и мать и отец были городскими людьми, чуждыми любым сельским проявлениям.

У нас не имелось ни дачи, ни сада, ни дальних родственников в деревне. И если сверстников родители с ранней весны принуждали ездить на грядки и заниматься ненужными делами: подбирать стекла, откуда-то насыпавшиеся за зиму, копать землю и таскать воду, обрезать «усы» у клубники, окучивать картошку и собирать с нее колорадских жуков – то меня эта участь миновала. Между школой и базой отдыха я мог делать все, что угодно, меня никто ни к чему не принуждал.

Лето-74 не выходило из привычного разряда и, пожалуй, было даже лучше, чем прежние.

Я находился на той части синусоиды, где производная имеет знак «плюс». Пережив осенне-зимний, усиленный внутренним взрослением, спад, мое либидо опять устремилось вверх. И тому имелись причины.

На данный момент для счастья у меня имелось все.

Включая пустую до вечера двухкомнатную квартиру.

Это делало бытие еще более обещающим: в восьмом классе у меня появилась подружка.

Таня Авдеенко сидела рядом, коленки ее сияли столь же сладостно, от нее по-прежнему пахло влажным капроном, а порой чем-то еще, более волнующим. Но она прочно перешла в разряд друзей. Поднялась на новый уровень отношений, я перестал ее желать.

А подружка была девушкой того рода, которую стоило прежде всего вожделеть, уже потом рассуждать о высоком.

Ею оказалась не одноклассница.

Одноклассницы, конечно, не ушли из сектора абстрактных вожделений.

Там остались Сафронова, Альтман, Гнедич, Бубенцова, Харитонова. И зеленоглазая Файзуллина. Кроме того, появилась Башмакова, пришедшая из класса «Б»: ее круглые коленки, пожалуй, могли дать фору Таниным. Глаза Потаповой никуда не делись, ума в ней не прибавилось, а грудь выросла, смотреть на нее было приятно. Каждая из этих девчонок радовала глаз телом.

Меня отстраненно влекли не только признанные звезды; я согласился бы на внимание со стороны Зайнетдиновой, от которой всегда пахло пОтом, поскольку дезодорантов в те времена не существовало, а из слонихи можно было сделать двух Капитановых, а Минеевых – даже трех.

Честно говоря, и Линару Минееву – отставшую в физическом развитии настолько, что на физкультуре ей хватило бы одних трусиков – я бы тоже не отверг.

Но в своем классе, даже на своей параллели у меня шансов не было.

Ведь люди меняются, а сложившееся мнение остается на первоначальном уровне.

В первых классах я был тихим, скромным, молчаливым и невысоким. По совокупности факторов уже не помню кто обозвал меня «Лешей-галошей», кличка приклеилась намертво. Девчонки, которые обзаводились грудью, вступали в пору месячных, носили взрослые колготки из капрона – эти девчонки росли рядом и воспринимали меня таким, каким узнали 1 сентября 1966 года; даром, что тот день был не понедельником, а четвергом.

Хотя я не просто изменился внутренне: поумнел и увидел впереди свое истинное призвание – но и внешне стал другим.

С рождения до университета мать регулярно делала отметки моего роста на косяке той двери, что была снята в моей комнате. И за конец 1972-го – начало 1973-го, в течение седьмого класса, я вырос на 20 сантиметров, достиг роста в сто семьдесят восемь. Это определило меня на всю оставшуюся жизнь, потом я добавил лишь четыре сантиметра. Из малого задохлика я превратился в статного красавца, перегнал даже общего кумира Дербака.

Но девчонки остались дурами, для них я был все тот же «Леша-калоша», водиться с которым не позволяло достоинство.

Кроме того, я не участвовал во внеклассных тусовках.

Впрочем, тут я грешу против истины; слово «тусовка» пришло уже в университетские, даже не студенческие, а аспирантские времена. Как именовались в моем отрочестве посиделки в подъездах, где парни пили портвейн, бренчали на расстроенных гитарах и щупали девчонок, я не помню и даже не хочу вспоминать. Просто хочу сказать, что мне были чужды сборища черни.

Сейчас я понимаю это ясным зрелым умом, тогда просто ощущал подсознанием и планов на одноклассниц не строил.

По жизни я был хаусдорфов.

Пояснять понятие не вижу смысла, желающих отправляю к Пэ-Эс Александрову, к его введению в топологию. Просто «Александров» математики не говорят, поскольку был и А.Д. и кто-то еще.

Итак, в классе я был чужим среди своих.

Искать даму сердца в эпсилон-окрестности мне не приходилось, я нашел ее на параллельной плоскости.

Моя подружка училась в нашей школе и была двумя годами моложе.

Я появился около нее уже нынешним – высоким и умным. А калош она никогда не носила, видела лишь у Чуковского, даже я застал эти штуки только в первом классе, когда с ними обходились без сменной обуви.

Разница в курсах студентов неразличима, разница в классах школьников эквивалентна различиям поколений.

Эта девочка буквально смотрела мне в рот. Впрочем, я и в самом деле был умнее ее во всех отношениях. Кроме, пожалуй, житейского – но говорить о житейском относительно восьмиклассника и шестиклассницы смешно.

Но при всем том моя избранница физическим развитием опережала свой возраст столь сильно, что со стороны ее принимали за мою ровесницу.

Правда, развитие я обнаружил в процессе отношений. А познакомились мы зимой на улице – то есть в условиях, когда фигура пряталась шубой и ни на что не влияла.

Наш встреча оказалась не романтической. Я возвращался домой и при выходе со школьного двора наткнулся на девчонку, склонившуюся над рассыпанными тетрадками, учебниками, ручками, карандашами, открытками, платочками и прочей дрянью, какой всегда набиты портфели. До сих пор не могу понять, что заставило меня остановиться, подойти и спросить, что случилось и могу ли я помочь.

Она вскинула заплаканные голубые глаза и пробормотала, что ей кто-то нехороший порвал портфель, и теперь все выпало в снег, и она не знает, как донести барахло до дома.

Я был каким угодно, но не злым, девчонка вызвала жалость. И потому помог ей собрать вещи, запихал обратно, сунул себе подмышку безнадежно лопнувший портфель и пошел провожать владелицу домой, благо особых дел у меня не имелось.

Всю дорогу – неполных два квартала – девчонка благодарила меня, потом благодарности зазвучали из уст ее матери, открывшей дверь и предложившей зайти выпить чаю.

Мне стало неловко, я не видел особенного в пустяковом добром деле – покраснев и почти ничего не ответив, я ушел домой.

Однако добрая мать оценила все по-другому: на следующий день девчонка бог знает как разыскала меня в школе и вручила кулек с домашними пирожками. На этот раз она была без шубы, и я как-то ненарочно оценил ее выпуклости.

Надо сказать, что она сама демонстрировала все свои достоинства: и ослепительно круглые коленки, и подпирающие фартук млечные бугры – с такой утонченной целенаправленностью, что лишь полный дурак мог ее не рассмотреть.

В сравнении с этой девочкой рассыпались в прах мои одноклассницы; ничего не стоила даже Сафронова, которая своим ляжками заслонила и солнце и луну.

Впрочем, догадка относительно целенаправленности пришла ко мне голову много позже. В тот день я просто смотрел на неожиданную знакомую и понимал, что у нее есть все, чем гордятся одноклассницы, но – в отличие от последних – она не дерет нос.

И что-то говорило, что таким знакомством пренебрегать не следует.

И само собой получилось, что мы пошли в буфет, чтобы съесть пирожки вместе и запить их теплым какао. Что на следующий я сам -неизвестно зачем – разыскал ее в большую перемену, а еще через день, не уговариваясь, мы столкнулись после уроков в гардеробе и я пошел ее провожать.

А потом делал это уже каждый божий день.

И тоже сам не знал, почему.

Мы не спеша шагали к ее дому по заснеженным улицам и болтали о всякой чепухе, и мне казалось что девочка умна и непроста. Что я встречаюсь с ней не ради голубых взглядов снизу вверх, не из-за титек и коленок – которые на самом деле у нее были до такой степени хороши, что захватывало дух – а потому, что мне с нею интересно. Что мне есть о чем с ней поговорить, погрузиться в ее мир.

Сейчас, в нынешнем возрасте – а главное, в нынешнем состоянии – я понимаю, что с моей стороны не могло быть общих интересов; два года разницы в школьном возрасте стоят двадцати во взрослом.

Все иллюзии были рождены моей тягой к ее телу, которую я, осознавая, не признавал. И пытался оправдать чем-то умственным.

Привычка все оправдывать прежде, чем делать, были вбита в нас русской классикой, всеми этими Тургеневыми, а еще больше – Толстыми.

На самом деле я уже полностью созрел для того, чтобы стать мужчиной.

И готов был последовать Костиному примеру, но следовать было не за кем.

Поэтому все свои помыслы я как-то незаметно сфокусировал на подружке-шестикласснице.