Читать книгу Прогулка за Рубикон. Части 1 и 2 - Вилма Яковлева - Страница 1

Эта книга – история шести человек, основанная на дневниках и воспоминаниях. Однако все описанные здесь лица и все обстоятельства, за исключением политических деятелей и исторических событий, вымышлены. Любое сходство с ныне живущими или уже ушедшими людьми – результат случайного совпадения. Некоторые исторические события смещены во времени, чтобы сократить объем книги.

Упомянутые в книге политики повлияли на судьбы миллионов людей, поэтому нелицеприятные оценки их личности не нарушают ни правовые, ни моральные нормы.

Все началось с моей командировки в Белград, когда боевые действия в Боснии уже закончились. Сербский журналист познакомил меня с российским добровольцем. Он был ранен в бедро и лежал в местном госпитале.

Его звали Виктор Шевардин. Он отказался от интервью, но, уходя на процедуры, сунул мне в руки перевязанную бечевкой папку. В ней лежали тетради, исписанные от руки, подшивки каких-то писем, фотографии документов и незнакомых мне мест. Я даже не сразу поняла, что это дневник. Тексты нервные, дерганые, очень небрежные, в некоторых местах вымараны целые абзацы.

«Почему вы отдаете эти материалы именно мне?» – задала я естественный вопрос.

«Я читал ваши статьи о боснийской войне, – ответил Виктор. – Они мне понравились. Кроме того, по происхождению вы – этническая латышка. События, описанные в дневнике, начинаются в 1990 году в Риге. Вам будет проще во всем разобраться».

«Мои латышские корни тут вряд ли помогут. Я родилась в Сибири и живу в Москве».

«Тем не менее».

«Вряд ли дневник недавних событий кого-то заинтересует, – продолжала возражать я. – Прошлое должно полежать на чердаке и покрыться пылью».

«Я понимаю, – согласился Виктор. – Но нет ничего более далекого, чем недавняя история».

«Можно, конечно, переписать дневник, превратить его в повествование от первого лица. Но тогда мне нужна дополнительная информация. Придется лепить образы, создавать настроение, описывать места событий. Вы знаете, что такое литературный антураж?»

«Догадываюсь».

«И еще. Почему в тексте так много исправлений? Дневник – это слепок повседневности, а не подбор слов, его не надо редактировать. Если дневник теряет непосредственность, он теряет смысл».

«Это не мой дневник, – признался Виктор. – Но там описаны реальные события. В них участвовало несколько человек. Я – в том числе. После госпиталя меня отправят долечиваться в Подмосковье. Если вы решите писать, я сниму для вас дом и буду всегда под рукой».

«А остальные?» – спросила я.

«В Москве живет женщина, которая может многое рассказать. Потом надо слетать в Лондон, к британской журналистке, ее зовут Вивиан Белчер. В Эфиопии живет еще одна свидетельница событий – Балкис Адеста. Она уже расшифровала часть древнеегипетских текстов, без которых вам не обойтись. Одним словом, весь необходимый «антураж» вы получите. Деньги – не проблема. Я оплачу вашу работу. У меня лишь одна просьба. Не надо раскрывать имени автора дневника. Да и всех остальных имен тоже. Все, что вы узнаете, еще не принадлежит истории».

«Мы можем кого-то обидеть?»

«Не думайте об этом».

«Тогда о чем я должна думать?»

«О читателе. Эта история интересна сама по себе».

Я прочла дневник за одну ночь. И даже села за компьютер. Но прошло еще несколько лет, прежде чем книга была готова. Все оказалось намного сложнее, чем казалось вначале.

В дневнике почти не было событий. Его автора интересовало одно – проблема экзистенциального выбора. Он подражает Камю и Сартру, пытаясь понять, что толкает человека на поступок. Но не находит ответа.

Его собственный выбор – бунт. Бунт одиночки. И я поняла, почему взялась за эту работу. В одиночном бунте есть что-то завораживающее. Как в картине казни.

Порывшись в книгах, я определила своего героя как первобытного революционера. Он всегда на стороне тех, кто слабее. Тех, кто проигрывает. В гражданскую он был бы на стороне белых. Теперь он на стороне красных.

Ему везет. Он, как кот, постоянно падает на все четыре лапы. Но наступает момент, и «кот» падает с крыши небоскреба.

Сначала я решила предварить книгу известным высказыванием Сартра, что наша личность и наша жизнь не являются данностью – мы творим то и другое посредством своих поступков. Выбор, который мы совершаем в жизни, делает нас теми, кто мы есть. Мы сами решаем, переходить Рубикон или нет.

Но потом я отказалась от этой мысли. Во многих случаях наш выбор зависит не только от нас. А от кого? Не знаю. Во всяком случае, я не смогла свести поступки своих героев к сознательному выбору.

Я также не смогла установить целый ряд причинно-следственных связей. Например, каким образом взмах крыльев маленькой бабочки на руке египтянки три тысячи лет назад смог породить песчаную бурю в одной из крупнейших в мире пустынь – Руб-эль-Хали – поздней весной 1994 года.

По ходу работы меня постоянно преследовала мысль, что я стала жертвой мистификации, что в дневнике нет ни слова правды. Автор не перешел Рубикон, а остался сидеть на берегу. Или же просто помочил ноги. Возможно, эти события могли с ним произойти, но не произошли. Однако Виктор и его подруга Камилла подтвердили все эпизоды, в которых они сами принимали участие. Были и другие свидетели.

Главный герой не только бунтует. Он идет по следам древнего библейского мифа. Если все, что он говорит правда, то это мировая сенсация.

Он ведет журналистское расследование трех уголовных дел, в том числе «дела» об убийстве древнеегипетской принцессы. В последнем случае ему мешает все – отсутствие трупа, улик и главного подозреваемого. Это превращает расследование в очаровательную химеру. Но неожиданно прошлое становится настоящим. И он снова оказывается перед выбором.

Дневник не обладал какими-либо литературными достоинствами. Он был «холодным». Автор не знал, как показать обычные повседневные чувства. Участники событий, описанных в дневнике, не живые существа, а носители той или иной идеологии. В тексте не было резких поворотов сюжета, переходов от надежды к отчаянию и обратно, не было сомнений, нервности, судорожности и прочих мук, предшествующих выбору. Не было ничего открытого и обнаженного. Никаких «охов» и «ахов». Никакой «исповедальни». Все эмоции стерты. Автор безжалостно убрал все «сопли», все что могло бы показаться «эмоциональной банальностью». Однако некоторые сцены, напротив, напоминали мексиканский сериал, в котором все постоянно плачут.

Поэтому чувства мне пришлось придумать самой. От утреннего настроения героев до их сексуальных фантазий. Если я считала, что герой в той или иной ситуации должен согласиться, он соглашался, если отказать, то отказывал. Я решила не заморачиваться по мелочам. Какая разница, как это было на самом деле. Но, скорее всего, так и было.

Не тронутые мною куски дневника выделены шрифтом. Например, такие пассажи:

«… С трудом преодолеваю лень, заставляя себя вести этот дневник. Все равно я не пишу то, что думаю. Меня постоянно посещает мысль, что на свете нет ничего, что стоило бы записать.

… За собственные мысли меня всегда охватывает стыд. Особенно за те, которые возникают на грани риска.

… Многое я вообще не способен облечь в слова, хотя и пытаюсь это сделать.

… Сегодня исписал десять страниц, но не сказал ни слова правды. Сплошные утайки. Чего я добиваюсь? Хочу понравиться самому себе? Это глупость. Но, с другой стороны, зачем мне быть слабаком в собственных глазах?

… Я никогда не любил автобиографические романы в жанре откровенных признаний. Сам я никогда ни в чем не признаюсь. Никогда и ни в чем. Даже на страницах дневника, который никто не будет читать, кроме меня самого. Я вру. Вру о себе. Вру о себе самому себе. Но что еще хуже – на подсознательном уровне я не считаю это враньем.

… Перечел то, что записал. Некоторые ощущения прошлой недели просто смешны. Дешевые переживания. Дурацкие интервью. “Что вы любите?” Я люблю подбирать каштаны. “А что не любите?” Не люблю женщин в рваных колготках. “А музыку?” Люблю блюз. “Я видела вас в джаз-клубе”. Это случайность. Я не люблю джаз. Нет мелодии, просто ноты, импровизация, тысячи крохотных звуковых толчков, которые невозможно удержать в памяти. Мое рассуждение о джазе прошло незамеченным, а спич о рваных колготках растиражировали все бульварные газеты.

Тем не менее я продолжаю писать. Почему? Чтобы продемонстрировать свою непохожесть на других? Или из-за панической боязни небытия? Не знаю. Иногда мне кажется, что дневниковым словоблудием я просто компенсирую свое бессилие.

… Все думают, что я деятелен и честолюбив. Это не так. Я рассеян, постоянно ухожу в свои мысли, предпочитаю действовать по привычке.

У меня отличные отношения с детством и совершенно невозможные с юностью. Поэтому я никогда ничего не рассказываю о своем прошлом.

Что я умею? Да ничего. Нет, кое-что я все-таки умею. Например, умею убеждать. Могу убедить людей в чем угодно. Даже в полезности пива для печени.

Светские развлечения выношу только по долгу службы. Моя естественная среда обитания – тишина библиотек. Я теряю время целыми днями, а люди думают, что я занят. Грешу в пределах общественной нормы. Шмотки меня мало интересуют, я покупаю их, только когда без этого нельзя обойтись. Я, как и многие другие, часто начинаю с понедельника.

Конечно, у меня есть и хорошие качества: я не болею, могу долго терпеть неудобства, устойчив к морозам, хорошо хожу и бегаю.

… Еще раз перечитал дневник и ужаснулся тому, как время растрачивается впустую. 99% дня состоит из болтовни. Я пытаюсь придать каждому разговору экзистенциальный смысл, которого у него нет. В результате живой текст умирает.

… Я не вижу мелочей. Я вообще ничего не вижу. Мимолетные восприятия, мелкие факты, на первый взгляд несущественные, но которые потом складываются в неизбежность, пролетают мимо меня. И текст умирает во второй раз.

Что остается? Остаются пространные рассуждения по поводу и без.

… Я поймал себя на том, что постоянно редактирую то, что написал. Так что же я пишу? Дневник или роман? Язык, стиль? Ничего этого не надо. Надо просто сказать о непростых вещах. А я говорю непросто о простом.

… Я попытался сделать из своего дневника книгу. Подбирал слова, складывал из них фразы. Написал десять страниц. Потом перечитал текст. Все плохо. Одинокий бегун на длинные дистанции бежит от реальной жизни. Куда? Непонятно. Текст получился прерывистым, сентиментальным, откровенно циничным, мучительным и противоречивым. Такое впечатление, что его написал безнадежный мизантроп. На последних страницах все смешалось и рухнуло под грузом тягомотины.

Я понял одно: если сам буду писать, то это будет целиком вымышленное произведение.

Единственный выход – отдать дневник какому-нибудь литератору. Он напишет ерунду. Публике нравится переживать из-за ерунды. А мои метания – это именно ерунда. Но я не смогу описать их как ерунду. Ведь это моя жизнь. Она не может быть ерундой. Я не хочу, чтобы она выглядела как ерунда. Но тогда, что должно быть в финале? В финале неерундовой жизни может быть только смерть. Не годится. Где выход? Надо придумывать то, чего не было. Но у меня нет времени на выдумки.

… Я всегда понимал, что делаю. Но никогда не понимал, для чего я все это делаю. Ради денег, ради славы или только потому, что это меня забавляет? Чего я хотел в тот день, когда перешел Рубикон. Власти? Только не это. Да, я перешел Рубикон. Но не для того, чтобы идти на “Рим”. Я просто хотел прогуляться на другом берегу реки.

Помню, меня упорно преследовала мысль: “Не надо, не надо этого делать. Прочь от этой грязной канавы. На том берегу нет ничего, кроме разочарования и тоски”. Но что-то неотвратимо заставляло идти.

… Как происходит выбор? По спине пробегают мурашки. Возникает легкое головокружение. Мелькает силуэт. Кто-то подает знак. Что это? Судьба? Но что-то явно начинается. Я чувствую: вот она – последняя минута прежней жизни. Все кругом уменьшается в размерах, как будто удаляясь и маня за собой.

Интересно, какие чувства возникают позже, перед расстрелом… “дурак, какой же я дурак”. Или: “я сделал все, что мог”. И надпись на могильном камне: “Он пытался…”

… Что я увидел на другом берегу реки? Ничего такого. Хотя, не знаю, что-то все-таки изменилось. Шел дождь. Слишком много дождя, как в фильмах Тарковского. Дождь и чувство вины, как в книгах Моэма. Я сидел у окна и наблюдал за стекавшими по стеклу каплями. Они вздрагивали под порывами ветра и двигались зигзагами, сливаясь по пути, оставляя за собой серебристый след.

Что еще? Не помню.

Тогда я впервые почувствовал в себе способность оправдать любой свой поступок и придать мистический смысл тому, что я делаю. Даже своему проигрышу.

Да, я проиграл. Я сошел с подмостков исторического спектакля под плевки зрительного зала. Чтобы выиграть потом. Чуть позже. Ведь боги всегда выравнивают счет.

Я шел по городу в черном длинном пальто из тонкой шерсти, демонстрируя окружающим легкое высокомерие и полную уверенность в себе. Только моя жена знала, что цена всему этому – грош.

… Меня перестало волновать то, что думают обо мне люди. Уроды, господи, какие же все уроды! Бараны. Жизнь большинства из них не назовешь даже нормальной. Все только и думают, как уберечь свою задницу. Но получают именно пинком под зад.

Так им и надо! Видит бог, и я, наконец, поверю в возмездие».

Сделать из этой белиберды художественное произведение было крайне сложно. Мне пришлось переписать текст заново. Фактически я провела деконструкцию текста, проникла в его скрытые смыслы, выявила аллюзии и значения второго порядка. А потом сконструировала текст заново. До сих пор не могу понять, как мне удалось довести дело до конца.

Около года я изучала Древний Египет. Причем самые неисследованные страницы его истории – XXI династию. Египтологи, к которым я обращалась за консультацией, только разводили руками.

Потом мы с Виктором полетели в Эфиопию к Балкис. Это была красивая черная женщина с европейскими чертами лица. Я прочла сделанный ею перевод древнеегипетских рукописей, относящихся к нашей истории, но пообещала не разглашать тексты, пока они не появятся в научных изданиях. Поэтому книга пролежала на полке еще два года. Но тексты так и не были опубликованы.

В этой книге древнеегипетские тексты печатаются впервые. В оригинале они существуют в форме подстрочника на английском, латышском и немецком языках, поэтому содержат много языковых неоднозначностей, допускают нарушение привычного смысла слов, вызывают странные ассоциации. Я пробилась и через это.

Я постоянно ловила себя на том, что думаю о розыгрыше. Мне казалось, что все женщины в этой истории – одно и то же лицо, которое проходит через перечень ролей. И мужчины тоже. Когда я сказала об этом Виктору, он только пожал плечами.

Несмотря на абсурд начала 90-х, автор дневника передает ощущение реального мира того времени без языковых деформаций, что отдаляет от текста улицу, но приближает смыслы. Я сохранила этот стиль, в том числе и в описании Древнего Египта, хотя очень хотелось придумать для египтян необычные языковые выверты. В книге египтяне говорят на современном языке.

Когда все утряслось, я спросила Виктора, с чего начинать. Он немного подумал и ответил: «Начинайте с конца».

И я начала писать.