Читать книгу Воевал под Сталинградом - Виталий Смирнов - Страница 5

Как писатель Михаил Алексеев вышел из войны. Правда, еще пятнадцатилетним мальчишкой он сделал попытку написать повесть «Крестьяне», то есть тяга к художественному творчеству уже была заложена в нем. «Но скорее всего, – замечал писатель в автобиографическом очерке «О времени и о себе», – на той наивной детской попытке приобщения к великому таинству литературы все бы и кончилось, если бы не война, если бы бездны человеческих страданий и человеческих же подвигов не прошли перед моими глазами, если бы не жгучее желание поведать как-то о них, если бы не простой гражданский долг выжившего рассказать о павших, известных и неизвестных героях. Было такое желание у меня, оставившего на пути от Сталинграда до Праги немалое число спешных холмиков, под которыми покоятся мои товарищи, боевые побратимы».

То, что называется журналистским или писательским «зудом», в душе молодого офицера, видимо, не иссякло и особенно активизировалось после встречи с сотрудником дивизионной газеты «Советский богатырь» Андреем Дубицким, который прославил Михаила Алексеева и который же вскоре уговорил его стать внештатным корреспондентом этого издания. «Худо ли, хорошо, – признавался М.Алексеев, – но писать заметки в газету я научился сравнительно быстро, еще, как бы теперь сказали, в окопах Сталинграда». А летом 1943 года, когда в редакции «Советского богатыря» была введена должность заместителя редактора, его в приказном порядке «бросили» на газету. При всех товарищеских отношениях с А.Дубицким ответственный секретарь газеты весьма строго относился к алексеевским корреспонденциям, «безжалостно их кромсал и делал в них такие резекции, что от первоначального текста оставалась одна треть, а то и меньше».

Более того, А. Дубицкий писал стихи. Пафос их хорошо передают две строчки, которые особенно распевались солдатами дивизии:

Он-то и «спровоцировал» Михаила Алексеева на поэтическое творчество. Конечно же, первая его поэма (в ко-торой, по позднему признанию писателя, «собственно поэзии с гулькин нос, ею даже и не пахнет») была посвящена Николаю Сараеву (она так и называлась), подвиг которого потряс стихотворца-фронтовика. Вот фрагмент из этой поэмы:

БОЙ

* * *

Все бы ничего, если бы алексеевские стихи так и хранились в архиве его подруги юных лет. Но ему вздумалось опубликоваться в «Советском богатыре». И хотя стихотворение шло под псевдонимом «Мих. Зиш», Дубицкий распознал истинного сочинителя и написал пародию на мотив крыловской басни «Мартышка и Очки». Начиналась она так:

«Удар был смертельный, – вспоминал М. Алексеев, – и Муза моя, поперхнувшись, умолкла. Умолкла навсегда, навеки. Тогда-то я ужасно обиделся. Но сейчас, спустя десятилетия, по трезвому размышлению, я очень благодарен Андрею: он первый понял, что своими стихами я не очень осчастливлю читающее человечество, и сказал мне об этом со свойственной ему прямотой и жестокостью»[10].

Надо сказать, что война, освобождавшая от ура-патриотического настроя солдат, вносила коррективы и в писательское сознание. Поэма «Николай Сараев» не удовлетворяла Михаила Алексеева не только тем, что поэтического в ней было «с гулькин нос», но и тем, что в ней он поддался искушению «заведомой правдоподобной неправды», вложив в уста героя предсмертные слова, которых он в действительности не произносил (перед смертью он «крикнул плачущим голосом: «Ма-а-ма!»), но которых потребовал литературный этикет фронтовой Музы. Сам писатель признавался, что ему претили «лубочные герои», совершавшие «умопомрачительные подвиги» на страницах юмористических отделов многих армейских газет. «…Даже гениальнейший «Василий Теркин» впервые появился под пером, правда, коллективного автора в образе некоего «тертого калача», который из всех фронтовых передряг и перипетий выходил целехоньким – и обязательно победителем. И продолжалось это до тех пор, пока один из авторов, а именно Александр Твардовский, вдруг как бы одумался и сказал себе: «Хватит дурака валять, постыдись – ты же написал «Страну Муравию!» Оставшись наедине со своей совестью и советуясь только с нею, он, Твардовский, буквально соскреб со своего лубочного Теркина всю шелуху, наполнил его живой кровью и плотью, заставил жить в условиях действительной, а не придуманной войны, и вот тогда-то «Вася Теркин» стал Василием Теркиным – подлинным и бессмертным властителем солдатских душ и сердец, а сама поэма – лучшим литературным памятником Великой Отечественной».

Поэтому не случайно, когда пришла пора выполнить «гражданский долг выжившего – рассказать о павших», Михаил Алексеев пошел по единственно верному пути – говорить правду и только правду, говорить о том, как было, сведя литературную условность до минимума и отдав приоритет документальности. По замечанию С. Борзунова, М.Алексеев «принадлежит к писателям, наделенным особой силой наблюдательности, в творчестве которых, если так можно квалифицировать, школа общественной практики, непосредственного общения с людьми преобладает над школой собственно литературной.

Не случайно его герои являются одновременно литературными образами и реальными лицами, удачно найденными в человеческой среде и художественно воспроизведенными»[11].

Вот тут-то и пригодились ему фронтовые записные книжки, из которых, в сущности, и выросли как документальные повести «Дивизионка», «Автобиография моего блокнота», так и романы «Солдаты» и «Мой Сталинград», хотя первый более «литературен» по сравнению со вторым – в плане насыщенности художественным вымыслом, без которого искусство практически не существует. «Военные» повести М.Алексеева имеют циклическую композиционную структуру, что диктуется авторской жанровой установкой на достоверность изображаемого. Такое построение произведений, ориентированных на воспроизведение «правды жизни без всяких прикрас», – давняя традиция в отечественной литературе. В свое время выбор такой жанровой формы обосновывал Чернышевский в одном из литературно-критических этюдов. «…К чему это бесцеремонное драматизирование действительных событий, – спрашивал он, – которое так часто встречается в романах и повестях?» И, чтобы литература стала подлинно правдивой, практически влияющей на жизнь (это один из принципов утилитарной эстетики), а не «сладким десертом», советовал: «Выберите связное и правдоподобное событие и расскажите его так, как оно было на самом деле (курсив мой. – В С): если ваш выбор будет недурен (а это так легко!), то ваша не переделанная из действительности повесть будет лучше всякой переделанной «по требованиям искусства», т. е. обыкновенно – по требованиям литературной эффектности. Но в чем же тогда выкажется ваше «творчество»? – в том, что вы сумеете отделить нужное от ненужного, принадлежащее к сущности события от постороннего»[12].

Для автора, стремящегося к документальности повествования, вопрос о форме приобретает весьма существенное значение, поскольку иллюзия достоверности тесно связана с композицией произведения. Показательны, например, творческие раздумья Михаила Зощенко в период создания им цикла рассказов о партизанах («Никогда не забудете»). Первоначально это произведение задумывалось как повесть. «Однако, когда я стал писать эту повесть, – признавался автор, – я понял, что обычная повествовательная форма не вмещает в себя столь сложный и огромный материал. Причем этот материал нельзя было урезать или ограничить привычными рамками сюжетной повести. Это гасило документальность (курсив мой. – В С) и уводило подлинную жизнь к приглаженной беллетристике, что мне казалось здесь неуместным»[13].

Для Михаила Алексеева такой тип повествования особенно предпочтителен. И не только в «военных» документальных повестях. Вспомните его книгу о «мирной» сельской жизни «Хлеб – имя существительное», в которой он предупреждает читателей, что никакой повести в обычном смысле у меня не будет (курсив мой. – В С), ибо настоящая повесть предполагает непременный сюжет и сквозное действие, по крайней мере, основных ее героев, ни того, ни другого в этой книге нет. Не будет и главного персонажа, как намечалось бы в традиционной повести. Все мои герои в порядке живой, что ли, очереди побывают в роли главного и второстепенного»[14].

Так и в новеллистических «военных» повестях, лишенных последовательного фабульного действия, фронтовые побратимы писателя предстают перед нами в роли главных и второстепенных героев «в порядке живой, что ли, очереди», из которой и создается многоцветная мозаика войны. В разговоре с писателем А.Елкиным М.Алексеев признавался: «… совершенно очевидно, что «Солдаты», как и «Дивизионка», вышли из Сталинградской эпопеи, из битвы на Днепре, в Румынии, Венгрии и Австрии. Тогда гибли друзья, тогда жизнь жестоко поворачивалась ко мне и страшной, и героической своей стороной. Тогда я впервые подумал, что было бы преступлением не рассказать после победы о тех, кто не дошел до нее и чьей кровью она оплачена».

Это же он подтвердил и в беседе с С. Борзуновым: «…О фронтовом житье-бытье… все достаточно подробно поведано в моих повестях и в романе «Солдаты» – в нем хоть и встречаются имена вымышленные, а рассказано-то, в сущности, о боевом пути нашей дивизии»[15]. А на одной из встреч с однополчанами писатель рассказал об этом более подробно. Так, помощника начальника политотдела по комсомольской работе старшего лейтенанта Крупецкого он вывел в романе «Солдаты» под фамилией Саши Крупицина. Командир одной из рот Зибаров выступает как Забаров. Подлинные фамилии носят разведчики Аким Ерофеенко, Яков Уваров, артиллеристы Гунько и Фетисов. Под своими именами в повести «Дивизионка» выступают начальник политотдела полковник Денисов, а также офицеры Ата Ниязов, Андрей Дубицкий и другие[16]. Да и прототипом героя «Солдат», командира полка Баталина послужил «сталинградец» Григорий Михайлович Баталов, подразделение которого принимало участие в ликвидации окруженной армии Паулюса. Этот перечень можно было бы продолжать и продолжать.

Важно подчеркнуть, ориентация на факт, реальное лицо, документ – вот эстетическое кредо Алексеева-баталиста. В этом признавался и он сам: «На переднем крае, перед лицом смерти, человек весь на виду. Там, в огне войны, я и нашел своего героя. Он словно бы сам вошел в мои книги, вошел таким, каким я его знал и любил. Я не побоялся вывести в художественных произведениях героев с непридуманными именами и биографиями, и это, по-моему, только укрепило книги, сделало их правдивее. С тех пор моим писательским правилом стало во все мои книги наряду с вымышленными героями вводить людей, взятых прямо из жизни».

Эта позиция обрела особую принципиальность при работе над романом «Мой Сталинград», вошедшим в художественную летопись битвы на Волге.