Читать книгу Наследники Мишки Квакина. Том III - Влад Костромин - Страница 6

Рассказ участвовал в конкурсе короткого рассказа «Мой дом», проводимом риэлтерским агентством «Недвижимость линия закона» (г. Гомель, Беларусь) и радио «Гомель Плюс» 103.7 FM (РУП ПТЦ «Телерадиокомпания «Гомель», Беларусь)

Когда я был совсем маленьким, мы жили в деревне Пеклихлебы. Квартира на втором этаже панельки, балкон незастеклен. Однажды в воскресенье мать нашла на балконе гнездо с пищащими птенцами.

– Вить, а Вить, – сказала отцу, жующему на кухне, – у нас птенцы.

– У нас не птенцы, а спиногрызы, – отец зло посмотрел на меня. Я стоял на табуретке, ожидая, пока ему захочется послушать стишок. – Чего в рот заглядываешь? Это некультурно.

– Можно мне, – сглотнул слюну, видя, как челюсти отца безжалостно перемалывают бутерброд с салом.

– Чего тебе?

– Сало…

– По сусалам! Губа не дура, – почесал левой рукой ухо. – Я в твоем возрасте на лебеде и сныти жил, а тебе сало подавай.

– Не давай ребенку сала, – вошла мать, – руки будут жирные, шторы испачкает.

– Ну и пусть пачкает.

– Не тебе стирать!

– Видал, старшОй, – подмигнул он, – мамка не разрешает. Так бы я тебе дал, но мамку надо слушаться.

– Там птенцы, – снова начала мать.

– Где?

– На балконе.

– Большие?

– Нет, мелкие еще. Пищат так смешно, – улыбнулась мать.

– Жалко, – доел бутерброд и принялся делать следующий. – Можно было бы «цыплят табака» зажарить.

– Вить, тебе бы только пожрать! Голубь – птица божия. Его есть нельзя.

– Опять начались бабкины сказки, – недовольно поморщился. – Валь, я кандидат в члены партии, атеист, а ты про бога плетешь. Нет его!

– Хорошо, пусть нет, – боязливо перекрестилась, – но все равно, голубей есть нельзя.

– Почему?

– Голубь – птица мира.

– Сама ты птица мира. На голодный желудок никакого мира не будет, – начал жевать. – Война войной, а обед по расписанию.

– Я их оставлю?

– Оставляй, подрастут – посмотрим, на что они сгодятся.

Мать хлопотала над птенцами едва ли не больше, чем над новорожденным Пашкой, но выжила только одна голубка, которую мать прозвала Гулей. За лето Гуля окрепла и оперилась. Сидела на руках матери, важно ходила по квартире, гадила отцу в обувь. Никуда не улетала, следила с балкона за улицей.

– Вить, мы так можем голубей развести, продавать будем, – мать нежно гладила Гулю. – Разбогатеем.

– Как же, разбогатеем, – бурчал отец, вытряхивая с балкона помет из туфлей, – скорее в навозе утонем.

– Когда птичка обгадит, это к богатству.

– Тьфу ты, – плевался вниз, – опять бабкины сказки. Чему ты детей учишь?

– Учу ухаживать за животными, природу любить.

– Этих уродов, – погладил испачканной пометом ладонью меня по волосам, – только природу любить и учить.

Голубка крепла, наливалась. Часто сидела у меня на плече, смеша отца.

– Пиастры, пиастры, – непонятно кричал он. – Ха-ха-ха! подойди ближе.

Я подходил.

– Как курица прямо, – брал за клюв и качал, – натурально. – Гладил по перышкам, прощупывая грудку. – Как говорится, в строгом соответствии с законами диалектики, количество переходит в качество. Учись, карандух, – гладил меня по голове, вытирая пальцы о волосы. – Сегодня курица летает, а завтра жаришь ты ее.

– Гулю нельзя жарить, она хорошая.

– Шучу я, – зверски улыбался, – не боись. На безрыбье и курица птица.

В конце лета отца отправили руководить совхозом в Горовку и мы остались вчетвером: я, Пашка, мать и Гуля.

– Скоро в другую деревню переедем, – говорила по вечерам мать, стоя на балконе и гладя птицу, – там лучше будет.

– Почему лучше?

– Потому, – вздохнула, – что тут мы лишь семья помощника агронома, а там будем семьей директора, а это две большие разницы. Разбогатеем, – улыбалась мечтательно, а голубка курлыкала в ответ, – Гуля нам богатство принесет. Не зря на Витьку гадила.

В конце осени позвонил отец и велел паковать вещи.

– Дождались! – ликовала мать. – Наконец-то! скоро уедем из этой постылой деревни! Ура! – скакала по комнате с Пашкой на руках.

Утром на балконе застала соседского кота, жрущего Гулю.

– Гулю съели! – всплеснула руками. – Ты чего спишь, падла? – напустилась на меня.

– А что я?

– Ты должен был за хозяйством следить! – тяжелая рука матери сшибла меня с ног.

Я заплакал.

– Хнычь теперь, не хнычь – толку нет, – рассматривала истерзанное тельце. – Сгубили Гульку, – горько заплакала. – Вся жизнь теперь наперекосяк пойдет, – всхлипывала. – А ты спал, как тюфяк! Такой же лежень, как и батя твой!

Отрыдав, положила Гулю в морозилку:

– Похороним в Горовке, – достала кусочек сосиски. – На, и подмани эту скотину рыжую! Только по тихому, что бы никто не видел.

Мне было жалко дружелюбного кота, но ослушаться матери я не посмел. Дождался на лестнице и поймал доброго соседского Ваську.

– Пожалеешь, – прошипела мать, выхватывая у меня из рук Ваську и запихивая в посылочный ящик. – Подушку неси, – велела мне.

Я принес подушку, она положила ее на ящик.

– Это чтобы не орал.

– А с ним ничего не будет?

– Эта падла подождет… – потерла руки, – еще не вечер. Вот завтра как погрузим вещи, так и разберемся…

– А что ты хочешь с ним сделать? – подозревая недоброе, спросил я.

– Узнаешь.

И я узнал, сквозь слезы глядя из окна отъезжающего грузовика, загруженного нехитрыми пожитками, на раскачиваемое ноябрьским ветром рыжее тельце, которое словно поздний лист свисало с балкона на обрезке бельевой веревки.