Читать книгу Взятие Крутоторска - Владимир Арсентьевич Ситников - Страница 1

Едва проснувшись, выбиралась Тайка из марлевого полога, натянутого в сенях над деревянной самодельной кроватью от мух и комарья, и семенила босиком по седоватой росяной холодной траве в дом к бабушке Анюте. Вот и высокий просторный дедов дом.

– Кто это к нам летит-то? – будто не догадывалась бабушка, заслышав шлёпанье босых ног о половицы.

– Я. Кто ещё-то? – откликалась Тайка и швыркала носом.

–Да это ведь Кошкин Нос к нам прибёг, – узнавала бабушка Анюта. – Лезь за стол, деду помощник нужен тяпню хлебать.

Кошкиным Носом звала бабушка Тайку из-за того, что был у внучки аккуратненький маленький носик-кнопочка и большие угольно-чёрные длинно прорезанные глаза. Вроде бы девчушка, как девчушка, только чёрные горячие глаза были какие-то нездешние. Даже мать удивлялась:

– В кого ты такая черномазенькая-то?

А Тайке откуда знать?

Однако дед Степан припоминал, что его прабабка была эдакой же чернявой с угольными глазами. Говорят, с югов завезённая. Да признавался отец, что у него дед был чуть ли не цыганом.

Хлебая с дедом Степаном из одной глиняной чашки толоконную тяпню, Тайка успевала ногами болтать, мух сгонять со столешницы да ужасаться, размахивая деревянной ложкой, как воронища чуть сильку – цыплёнка не уволокла. Хорошо, что она в окошко увидела и с батогом выскочила и эдак вот махать стала. И показывала, как она отгоняла ворону от силек.

– Выходит, ты у нас – воронье пугало? – вставила слово баба Анюта.

– Да, я её так, она сразу заорала, – разошлась Тайка. – Под плетюху я сильку-то сунула.

– Мака, мака, – похвалила бабушка и погладила по голове.

– Я всегда эдак буду, – обещала Тайка.

– Когда ем – глух и нем, – остерёг её дед Степан. – Эдак-то ты в артели кажинный раз голодной останешься, опередят тебя едкие люди. За столом не зевай, наворачивай давай.

Тайке было непонятно, зачем торопиться, если бабушка Анюта опять в чашке тяпню замесит и молока нальёт. Корова-то своя у них да удоистая.

– Хороша кашка да мала чашка, – говорил дед Степан, облизывая ложку. – А ты на обед-то сотвори, старух, гороховицу, – заказывал он.

–Редька – бздунья, горох – пердун, – под неуёмный Тайкин смех откликалась бабушка и обещала, – будет вам гороховица.

Дед тоже посмеивался и гладил ладонью щетинистый подбородок, чтобы понять не пора ли бриться или дома, так можно погодить.

Дед шёл в ограду рукодельничать в старой рубахе с заплатанными локтями. Работы у него всегда было досыта: для палисадника штакетины выстрогать, бабушкину кастрюлю со сквозной дырой заклепать да запаять. Новую-то такую только в городе купишь. А ещё огородец ждёт. Дед не всем доверял свою рассаду поливать да прореживать.

– Дел столько – помирать недосуг, – говаривал он. – А помирать, дак день терять.

У бабушки Анюты дел тоже полно, а Тайка только меледит, отвлекает. Довертелась, в глаз ей чего-то попало. Бабушка деловито берёт в ладони Тайкину голову и принимается языком из глаза соринку выводить.

– Всё вижу, вижу, ничего не мешает, – обрадованно кричала Тайка после бабушкиного лечения.

– Не лазь, егоза, куда попало-то, – наставляла её бабушка.

А Тайка знала, куда ей надо торопиться. Подбиралась к дедовой этажерке, где, аккуратно складывал тот книги. Из всех книг больше всего Тайке нравились «Календари колхозника», которые выписывал дед Степан из интереса к сельскому хозяйству. В толстых этих журналах с мягкими обложками было так много картинок, что не оторвёшься: люди на лошадях, охота с собаками, море в бурю, три ребёнка тащат обледенелую бочку с водой. Вот и лазила она по календарям в поисках таких интересных картинок. Жалко, что читать не умела. Шести лет в школу не берут, а деда теребить из-за календаря остерегалась. Вдруг наругает, что муслякает страницы, и запретит листать без него календарь.

Бабушка, выглянув в окно, вдруг вскрикивала:

– Ой, опять ведь Алька летит. – Алька по кличке Орясина, – это Алевтина, тощая, долгая соседка. Не стучась, та заходила в дом будто бы за солью, а сама садилась на табурет и ни с места. Ей бы поболтать-потренькать. И хоть моложе она бабы Анюты, считала себя обиженной непосильной жизнью. Говорила, что она как веретея или искипельница, с утра до вечера в работе. Своих дочь и сына задолго до того, как радио заговорит, начинала будить:

– Солнышко давно взошло, а вы ищё протягаитёсь. Мы-то до света ране ставали. За столько-то лет я вся измантулилася. Гли сколь худа. А чо досталося: редикулит да горб. Могуты никакой не стало. Пока не разломаюся, ни сколь делать не могу.

– Шла бы ты, старуха, подальше, – недовольно кричал ей сын, с досадой отворачиваясь к стене.

Бабушке Анюте было жалко тратить утреннее время на разговоры, хотя она и сама в войну за «палки» робила, плуг и борону бабами по полю волочила, потому как лошади занемогли. И перед ней ведь судьба наливные яблоки не рассыпала, голубые пряники не выкладывала, сладкие орехи в карман не совала.

– Давай соли-то, Аль, из бурака отсыплю. Кошель-то принесла ле? – спрашивала бабушка соседку.

А Алевтина уже забыла, зачем пришла. Ей бы побахорить.

Отсыпала соли бабушка ей в свой кошель, а заодно оправдание себе находила, как отговориться да скорее спровадить раннюю гостью, которая только от дела отрывает.

– Ой, ой, заговорилась тут с тобой, Алюшка, а ведь Валя-то велела ребят проведать, поди, все уревелися. Пойду я.

Алевтина нехотя покидала соседей, недовольная тем, что не удалось вдоволь побахорить.

Из-за любви к бахоренью у Алевтины грядки на одворице все в дурнотравьи, картошка не окучена, как у них с дедом Степаном.

– День-деньской ведь в окошко с локтя глядит, рожу свою продаёт, а работушку не видит, а мы с курицами спать ложимся, с петухами встаём, – бросала с осуждением бабушка вслед Алевтине.

Дед тоже не уважал любителей праздных разговоров. И соседей таких называл пустомелями, даже пастуха Лёню Брюхова, который, хваля себя, доказывал, что как родился, сразу пастушить пошёл, титьку материну вовсе нисколь не сосал. Ему нравилось быть весёлым и бесшабашным. Пьяный пастух на всю деревню орал одну и ту же частушку:

Деньги есть, и девки любят.

И с собою поведут.

Денег нет, дак хрен обрубят

И собакам отдадут.

– Уж седина в бороду, а он всё как подросток, – осуждал Лёню дедушка.

У дедушки всегда дело в руках. Сам шил сапоги, а когда подколачивал подмётку деревянными гвоздиками, Тайка подавала ему эти гвоздики и гордилась, что помогает. И дедушка был доволен помощницей.

– Будет обувка неизносная. Запоют сапожки. Мы бересто подложили.

Тайке было непонятно, как запоют сапожки. И дедушка рассказывал, что скрипу – музыкальности придаёт сапогам бересто, которое кладут под стельку. И правда, ведь весело поскрипывали обутки, излаженные дедушкой.

Успевая слушать взрослые разговоры, Тайка рассматривала «Календари колхозника», любовалась бабушкиным лоскутным одеялом. Эдакое же обещала она Тайке сшить, но для одеяла надо много разноцветного лоскутья да ремков накопить. Наверное, уж только к зиме наберётся их на одеяло. Заказывала бабушка дочери Лёле, живущей в Ухте, привезти ремков от знакомой портнихи. Может, не забудет, захватит, когда в отпуск приедет.

Мама Валя знала, где отыскать свою старшую дочку Таю.

– Тайка, Тай, – звала она её через окно с улицы. – Бежи скорее домой. Ленка уже пробудилась. А мне на ферму пора.

Тайка с неохотой закрывала «Календарь колхозника» и выбиралась из бабушкиного дома в свою кособокую избу. Там уже трёхгодовалая Ленка, наверное, во всю базанит, слёзы с горох, Гришка в зыбке ногами дрягает. Надо всех успокоить, умыть, покормить, одеть и только после этого удастся выбраться на волю. А на воле она найдёт, чем ребятню занять. Ямку щепкой выроет. Это вам колодец. Воду из него станем тянуть. Но прежде надо сруб сделать. Ну-ко собирайте «брёвна». А «брёвна» – это сучки да палочки. И пыхтят, собирают «брёвна» и Ленка, и годовалый Гришка..

– Набрали? Молодцы!

А если ветер-сиверко дует или дождь, Тайка и в избе дело найдёт. Из швейной катушки, на которой уже ниток нет, можно трактор сделать, если отрезать из старых трусов кусок бельевой резинки. С одной стороны катушки лучинка, а на другой пластинка хозяйственного мыла. Закрути лучинку, намочи слюной мыльце и трактор, как заправдашний, пройдёт до средины стола. Только вместо мотора сама урчи. А потом опять крути лучинку да пускай «трактор». Ребятне на это страх как забавно глядеть.

Перед их домом отцов комбайн «Нива» стоит. С утра жать нельзя. Сыро. Пока жниво обветривается да сохнет, папка брёвна тёшет, ладит сруб для нового дома, а то изба у них старая, ещё дедова, угол просел. Из-под ловкого отцова топора соскальзывает на землю шелковистая белая щепа. Вот она-то и нужна Тайке, потому что на гладких этих щепочках можно чего хошь нарисовать углём. Ленка с Гришкой тоже пыхтят, этих щепок набирают, хотя не знают зачем. Но, как Тайка, возятся. Хорошо, что не ревут.

Отец уже четыре венца скатал, к осени сруб готов будет. А когда выстоится сруб, новый дом поднимут. Отец сам так обещал.

По застылку удавалось отцу Павлу Яковлевичу «сбродить» на охоту. В лесу раздавалось дальнее гулкое буханье. Редко отец возвращался пустым. А когда выходили охотничьей бригадой лося или медведя по лицензии отстреливать, закатывали на кровях в деревне целый пир.

Вот тогда-то ещё одно открытие сделала для себя Тайка. Оказывается, и отец её Павел Яковлевич вовсе необыкновенный человек. Когда собрались к ним мужики в избу на застолье, чтоб отметить на кровях добычу – лося завалили, пришёл тогда гармонист Санко Канин со своей потёртой, но голосистой гармозенью. И вот когда веселье разгорелось, сплясал Павел Яковлевич барабушку с выходом. Показал все двенадцать колен. Сначала вышел с частушкой:

Я берёзовую тюлечку

Качу, качу, качу.

Первый раз девчонку вижу –

Познакомиться хочу.

А потом пошёл отплясывать и крестиком, и, заводя ноги за запятки, и вприсядку. Все ему помогали, по скамье в такт лупили кулаками. А мама сказала:

– Почто за него вышла-то? Лучше его никто у нас в Несваричах не плясал. А ноги-то у него плясучие, потому что дед у него был цыган.

Оказывается, не просто цыган, каких видала Тайка, когда эти шумные люди останавливались табором около Казацкого Мыса, и ходили говорливые цыганки по деревням, предлагая погадать, выпрашивая куриные яйца, маслице, сметанку и деньги:

– Не пожалей копеечку для деток.

Про деда Кузьму говорили, что он от табора отбился, построил мельницу на реке Субботихе и зерно молол, запорошив свои чёрные патлы мучной пылью. Вот он, говорят, тоже плясал так плясал. И вот внук – Пашка в деда, быстроглазый и смуглый пошёл, видать, в него, и у Тайки чёрные глаза, наверное, от мельника Кузьмы.

Тайка рассматривала принесённых отцом чёрных, как головёшки, тетеревов с широкими красными бровями. Перо отливало синевой. Красивые. Она, присев на корточки перед скамейкой, гладила птичьи пёрышки:

– Хорошие. Летали, – и вдруг недовольно скривив дрожащие губёшки, кричала отцу. – Зачем ты их убил? Они ведь живые были, летали, никому не мешали.

Отец хмурился:

– Отойди, много ты понимаешь.

Один раз отец её на охоту брал. Сказал, что надо матери белку на воротник, не кошку же пускать. Белку или куницу стрелять без собаки несподручно, надо с собой второго человека – колотушечника, который бы по ёлке стучал дубиной. Тогда белка объявится. Но, видно, слабый колотушечник был из Тайки или белки ушли, ничего они не принесли тогда из лесу. Но отец потом взял собаку и куницу подстрелил матери на воротник.

Гордилась мама Валя таким воротником.

Нравилась Тайке пахотная весна, когда отец брал в колхозе лошадь и заезжал в огород, а потом под плуг всей семьёй садили картошку. Солнце сияет. Теплынь. Усталый, садился отец прямо на дернину.

– Рюмку принеси, – говорил он матери.

Мать шла и несла маленький гранёный стаканчик.

– Столько я не пью, – артачился отец.

– Дак ты ведь расплетёшься, – остерегала его мать.

– Разговорчики в строю, – прикрикивал отец.

Приходилось матери гранёный стакан нести.

– Вот это вспашка, – говорил удовлетворённо отец, принимая вслед за стаканом ломоть хлеба с куском солёного сала.

Когда уводили после пахоты мерина на конный двор, то усадил отец всю свою троицу детишек на его круп. Ух, какая высота! Стало Тайке всё широко-далеко видать с лошади. Она будто сразу выросла. Ленка притихла от страха и восторга, а Гришка петухом запел. Так и ехали вдоль всей деревни.

За бабушкиным огородом овражек, а в нём маленькая запруда. В этом прудике живут забавные юркие головастики с тоненькими хвостиками. Если опустить ладошку в воду, они подплывут и начнут тыкаться в палец.

В сенокос бабушка, возвращаясь с лугов, принесла как-то Тайке завёрнутые в листья подорожника соты бурого шмелиного мёда, а дедушка доставал из берестяного бурака тюричок крупной спелой-преспелой земляники. Хотелось им побаловать внучку.

Однажды поутру пришлёпала Тайка вместе с Ленкой и Гришунькой к бабушке Анюте, а у той стол весь в чашках да бутылках, и сидит за ним весёлая, нарядная и красивая гостья в городской кофте. Оказывается, приехала из города Ухта мамина сестра Лёля, младшая бабкина дочь.

– Крестницы мои, – обрадовалась Лёля и по целой шоколадине Тайке с Ленкой и Гришке в гостинец дала. А на шоколадине девчонка в платочке по имени Алёнка. И завёрнута эта шоколадина в серебряную бумагу, которая фольгой называется. Долго берегла Тайка картинку «Алёнка» и серебряную шуршащую фольгу. Это была самая ценная обёртка среди тех, какие удалось скопить Тайке. А там у неё были конфетные обёртки: «Ласточка», «Гусиные лапки», «Три медведя», «Яблочко», «Кис-кис». Целое богатство!

Шумно и весело стало в бабкином доме с приездом Лёли. По пути с фермы забегала мама Валя. Они с Лёлей наглядеться друг на друга не могли. Сёстры ведь. За столом пели песни. И Тайка пела с ними. В одну душу, по словам бабушки Анюты, лились голоса. А когда заводили патефон и плясали, то Тайка тоже отплясывала босячищем. Дома ведь у бабушки пол крашеный, гладкий.

– Почто ты, Лёль, замуж-то не выходишь? – выспрашивала сестру Валя. – Всё ведь у тебя на месте, куды с добром.

– Да, почто, Лёлюшка, семью не заведёшь, – подхватывала расспросы бабушка Анюта, – красивая, молодая, кровь с молоком, а безмужняя.

Лёля беспечно отвечала песней:

– Хороша я, хороша, да плохо одета, никто замуж не берёт девушку за это.

– Скажешь «плохо одета», да у нас сроду не бывало эдаких-то нарядов, как у тебя, – не соглашалась мама Валя.

– Не в одёже дело. Видно, у мужиков в Ухте глаза на затылке, красоту не видят, доброту не понимают, – не одобряла бабушка Анюта ухтинских кавалеров.

– Неуж даже завалящих нету? – не успокаивалась мама Валя.

– Да зачем мне завалящий-то? Пригреешь пьяницу, потом весь век мучайся с ним, – сердилась Лёля. – Мне бы вот дочку завести, эдакую же, как твоя Тайка. Я бы её как куколку одела.

– Забирай любую, хоть Тайку, хоть Ленку, – беспечно махала рукой мать. – У меня девок пруд пруди, а мы с Пашей ещё состряпаем. Чего мелочиться-то, – и гладила себя по круглившемуся животу. – Вон ещё какая-то Тайка скоро на волю запросится.

– А чо и возьму, – повеселела Лёля. – Поедешь, Тай, со мной в Ухту? – и подмигнула. – В Ухте у нас весело. Мир повидаешь. Я тебе куклу с долгими волосами куплю.

Кукла с волосами была давней мечтой Тайки. Но, говорят, только в городских магазинах – в самой Москве таких продают. И стоят они дорого. У отца денег на куклу не хватило, когда последний раз в Киров ездил.

– Поеду в Ухту, – согласилась Тайка. Тётя Лёля ей нравилась: добрая, неунывная, и куклу с волосами ей купит. Ей представлялось, как она будет расчёсывать куклины волосы, заплетать косы.

Тётя Лёля мечтательно ходила по родной деревне Несваричи, волоча цветастую косынку по седым головкам иван-чая и татарника. Видно, было ей приятно о чём-то вспоминать.

Вместе с Тайкой лазила Лёля по вересовым угорам, умиляясь, собирала махонькие рыжики. А потом, одевшись поплоше, ходили с пестерём за брусникой. Ягод было в том году пруд пруди.

– Ой, красота-то какая, – присев на краю брусничной багряной поляны, – кричала тётя Лёля. – Живёте тут и не понимаете, какое чудо рядом с вами.

– А бабушка Анюта говорит, что деревню нашу Несваричи выбрал сам Бог, – поправила Тайка тётю Лёлю.

– Что ты говоришь?! Наверное, вправду Бог выбрал. Я красивее наших Несваричей не видала. Так бы и осталась у вас, кабы в Ухту на работу не ехать, Там, наверное, больные ждут – не дождутся.

Была тётя Лёля медсестрой и ей казалось, что без неё в Ухте больным плохо.

Засеребрились росами травы, прохладными стали зори, и отпуск у тёти Лёли подошёл к концу. Наелась она в Несваричах оладий с деревенской сметаной и рыжиками, нахлебалась кислого овсяного киселя, тяпни и засобиралась в свою Ухту. И Тайка с ней. Мама Валя купила Тайке в сельмаге новое синее немарковитое платье в горошек. Красивое, с кармашком на груди. Кармашек для носового платка. А зачем платок портить, когда можно высморкаться двумя пальцами. Пускай носовик квадратиком спокойно лежит в кармашке.

Видно, Тайка была ещё очень глупа, потому что даже слезинки не выронила, когда в новом платье забралась с Лёлей в кузов попутного грузовика, едущего в Мураши. А мама подолом фартука глаза промокала и наказывала:

– Бастенько себя веди. Крёстную Лёлю-то слушайся.

Тётя Лёля в дороге заботилась о Тайке, как о дочке, все её прихоти исполняла. На мурашинском вокзале увидела Тайка, как взрослые да и ребятня покупают и едят какие-то белые продолговатые колбаски.

– Я тоже колбасы хочу, – запросила она.

– Это эскимо, а не колбаса, – поправила Лёля и купила ей такую белую «колбаску». Та оказалась сладкой и вкусной, как тёртое мороженое молоко, только слаще. Тайка лизала это эскимо и улыбалась. Счастливая началась жизнь. Если ещё куклу с долгими волосами купит ей Лёля, так вовсе всё будет хорошо.

Потом ей пить захотелось. Лёля купила бутылку шипучего сладкого лимонада. Он тоже оказался вкусный и порный, в нос шибает. «Сладко в городах-то пьют и едят», – решила Тайка.

Ехали они в поезде долго-долго. Тайка даже устала бегать с одной стороны вагона на другую, чтоб не пропустить чего-нибудь. Но по обе стороны в окнах мелькали бесконечные медностволые сосны и угрюмые старые ёлки. Изредка замирал поезд на покрашенных в рыжий цвет разъездах и опять леса, леса. Иногда вдруг под гулкий стук под пустотой возникала вода. Пересекал поезд по мосту какую-то реку, по которой, морща воду, шли чумазые буксиры и проплывали белоснежные нарядные теплоходы. «Вот бы на белом-то теплоходе-наряднике прокатиться», – думала Тайка. Лёле, видимо, тоже хотелось поплавать на таком теплоходе, и она мечтательно обещала:

– Вот вырастешь, так спутешествуем по Волге или Енисею.

Тайка не знала, кто такой Енисей, но ведь Лёля плохого не присоветует.

Город Ухта оказался большущий, даже крупнее Мурашей. Столько улиц и дома многоэтажные. Высоченные дымящие трубы – нефтеперегонный завод. Куда он перегоняет эту самую нефть, не известно. Но, значит, надо, раз перегоняет. Лёлина больница как раз при заводе. В городе магазины разные, не то, что у них в Несваричах, где всё в одном месте: и хлеб, и ботинки, гвозди и конфеты. А здесь еда отдельно, одежда отдельно и обувь наособицу. И даже игрушки отдельно. Там кукол продают с долгими волосами, но у Лёли денег тоже не хватило. Проездилась.

– Потом обязательно куплю, – пообещала она.

У Лёли в общежитии оказалась отдельная комната с тюлевыми занавесками на окне и высокой кроватью, на которой подушки горой. Угоститься деревенскими рыжиками и брусникой, посмотреть на маленькую гостью из Несваричей забегали Лёлины подружки-соседки.

– Ну чего ты умеешь, Таисья, показывай, – приказала портниха тётя Поля Вотинцева. – Частушки я люблю.

Тайке хотелось понравиться Лёлиным подружкам и она, приплясывая, выбирала в памяти те из маминых озорных припевок, над которыми больше всего смеялись в Несваричах:

Не любите голубое –

Голубое выгорит,

Не любите гармониста –

Всё сердечко выболит.

И на юбке кружева,

И под юбкой кружева.

Неужели я не буду

Гармонистова жена?

– Молодец, – похвалила её Поля. – А ещё.

Из-за вас, из-за вас,

Голубые глазки,

В попу делаю укол,

Хожу на перевязки.

Ой, подружка моя, Клава,

Как бы нам не прозевать.

Говорят, что по талонам

Мужиков будут давать.

Эх, любить, так любить

Только птичницу.

На перине станешь спать,

Есть яичницу.

Тут уж Поля не выдержала и захохотала: ой, девка – оторви ухо с глазом.

Тайка разошлась под похвалы и, отплясывая, ещё спела с десяток мамкиных частушек. Мама их знала множество и могла петь хоть до утра, и вот Тайке передалось. Изображала она топотуху и раскрасневшаяся, яркоглазая пела, пока не устала.

– Ну ладно, отдохни! Завтра пошлю к тебе свою Катьку, – пообещала Поля.

Веснушчатая, с куцей рыжей косицей пришла Катька Вотинцева в Лёлину комнату с фибровым белёсым чемоданчиком на одном запоре. Второй был сорван. В чемоданчике оказалось несчетно разноцветных лоскутков ситцевых, шёлковых, бумазейных и даже суконных.

– Вот сколько у меня отрезов, – похвасталась Катька. – Это кукольное приданое. Когда свадьба будет, так всё ей отдам.

Правда, самой куклы, которой должно было принадлежать это приданое, Катьке ещё не купили. Тайка сразу сообразила, чего надо делать. Она выбрала лоскутья посветлее и, завернув в них вату, сделала кукольное лицо, нарисовав химическим карандашом брови, глаза и две точки, обозначавшие нос. И Катьке куклу свернула. У Катьки она даже красивее вышла. Ну и пусть, не жалко. Зато с двумя-то куклами веселее. В гости к друг дружке можно ходить.

Когда стали шить для будущих магазинских кукол наряды, обнаружилось, что Тайка шьёт лучше Катьки, хотя у той мать – портниха. И юбка, и кофточка, и фартук – всё получилось, как настоящее.

Катька, уходя домой, забрала всю Тайкину работу и сунула в чемодан, хотя Тайке хотелось показать сшитые наряды тёте Лёле.

– Мои ведь отрезы-то, а не твои, – пояснила Катька. Тайке стало обидно и захотелось домой к маме в Несваричи. Она смотрела с тоской в окошко на дымящие трубы, и трубы эти расплывались от слёз. Тётя Лёля, придя с работы, сразу всё поняла и повела Тайку в магазин «Игрушки». И на этот раз кукол с волосами не оказалось.

– На следующей неделе должны поступить, – сказала продавец, а Тайке было невтерпёж заиметь свою настоящую куклу. Она упросила Лёлю купить обычного пластмассового пупса. Вот этого пупса и собиралась Тайка нарядить, чтобы он был в шапочке. Тогда не видно будет, что он без волос.

И шапочку сшила Тайка, а к шапочке кудри, но Катька опять надулась: мои отрезы.

И опять Лёля увидела Тайку в слезах.

– Да плюнь ты на эту жадину, – сказала она. – Я вон тебе купила цветные карандаши, краски и альбом. Рисуй всяконьких куколок в шляпах и с косами.

У Тайки слёзы на глазах сразу высохли, заискрились они весельем. Она очень любила рисовать. В Несваричах все дощечки разрисовала, а тут настоящие цветные карандаши и краски.

В городе Ухте самым неприятным временем оказалось бабье лето. Деревья жёлтые, листвой засыпаны дороги. Вроде красиво, но тепла в доме нет, и они с Лёлей мучились, ложась спать в рейтузах и свитерах. Однако Тайка сберечься не смогла и заболела корью. Теперь и Катьку-жадину к ней не пускали. Зато чуть полегче, брала она в руки карандаши, разводила краски.

Однажды пришла с работы Лёля и не узнала свою комнату. Везде: на подоконнике, на столе, к ковру пристёгнутые красовались альбомные листы, а на них цветы, лошади, коровы, мама с сестрой Ленкой, дедушка в шапке, бабушка чугунок каши несёт. Всех Лёля узнала.

Учительница-пенсионерка Маргарита Гавриловна, которой делала Лёля уколы на дому, приковыляв к ним с тросточкой, начала расхваливать Тайкины рисунки.

– Обязательно надо девочку записать в студию при Дворце пионеров, – говорила она Лёле. – Способности у неё.

Лёля не уверена была, что способности у Тайки появились, но повела в Дворец пионеров. Всё там было необычным. На подоконниках в светлой студии стояли белоснежные статуэтки и бюсты. Одна статуэтка – женщина без рук. Удивительно, почто ей руки оторвали? Кружком рисования руководил настоящий художник Аркадий Елизарович, высокий, со шрамом на щеке. Говорят, на войне он этот шрам получил. Посмотрел он Тайкины рисунки и посадил её за стол возле самого окошка.

– Портреты хочешь рисовать? Это хорошо, – похвалил он. – А чтобы лицо получилось, надо овал научиться закручивать, вроде яичка куриного. С этого и начинается портрет.

И Тайка рисовала «яичко». Самой нравилось, как из яичка получалось лицо. Конечно, не такое, какие рисует Аркадий Елизарович, но ей нравились её портреты.

– Ну вот. Понимаешь, – подхваливал её Аркадий Елизарович то ли потому, что Тайка была в кружке-студии самая маленькая, то ли потому, что вправду у неё что-то получалось.

О безрукой статуэтке Аркадий Елизарович сказал:

– Это Венера Милосская. Её такой и нашли.

А ещё был гипсовый голый мужчина, у которого вместо письки был листок. Но смеяться было нельзя, потому что Аркадий Елизарович уважительно называл эти статуэтки шедеврами.

Она с удовольствием ходила в Дворец пионеров, а тётя Лёля даже купила ей большую папку на тесёмках. Это для рисунков, чтоб не измялись.

Катька завидовала Тайке и, чтоб примириться, даже принесла без отдачи свои «отрезы», но Тайке перестали они нравиться. То ли дело рисунки, за которые её хвалит сам Аркадий Елизарович.

Под потолком в студии парила подвешенная на струне коричневатая долгоносая птица. У этой птицы – лесного кулика-вальдшнепа, по утверждению Аркадия Елизаровича, на сгибе крыла были два махоньких пёрышка, которыми можно проводить самые тонкие линии на портрете.

– Одно такое пёрышко у нас стоит двести рублей, а в Америке триста долларов, – заявил шестиклассник Клим Сухоруков. Он всё знал. И рисовал очень хорошо.

Тайка видела это пёрышко, по величине такое же, как маленькое железное перо-скелетик. Тайка рассказывала тёте Лёле об этом пёрышке, и та удивилась:

– Чудеса да и только.

Когда Тайка научится проводить таким пёрышком самые тонкие линии, никому не было известно.

Ещё запомнились Тайке в Ухте октябрьские праздники. Весь город вывалил в этот день на улицы. Шли люди с красными флагами, рядами, играли оркестры, под которые хотелось весело маршировать, и Тайка с тётей Лёлей маршировала. Почти все тётю Лёлю тут знали, махали бумажными цветами, кричали:

– Да здравствует советская медицина! – и орали: ура!

На площади, где праздничные люди остановились, чтоб слушать речи и призывы, она пролезла вперёд и всё увидела: военных с винтовками, милиционеров и пионеров, которые вышагивали так дружно, что, казалось, вздрагивает земля.

Из Несваричей пришло письмо. Тётя Лёля читала его и вздыхала:

– Домой тебя зовут. Сестрёнка родилась, Оля. Без тебя, говорят, нянчиться некому, да и в школу тебе скоро идти.

Когда Тайка сказала художнику Аркадию Елизаровичу, что скоро отец приедет и увезёт её в Несваричи, он очень огорчился.

– Ты – одарённая девочка, не бросай рисование. Может, из тебя настоящая Серебрякова получится. Для начала можно и копировать. Это придаст уверенность.

Кто такая Серебрякова, Тайка не знала, но, наверное, очень хорошая, раз хвалит её сам Аркадий Елизарович. А тот раздобрился и подарил Тайке пять листов бумаги ватман, а ещё альбом и акварельные краски.

– Рисуй как можно чаще. И учись распознавать цвета. К примеру, зелёный цвет – цвет весны и обновления. Белый – покой. Красный – горячий, – наказывал он.

Кукла с долгими волосами так и осталась мечтой. Зато страсть к рисованию пробудилась.

Ещё что запомнилось из ухтинского житья? Когда пустили тепло, стала Лёля для закаливания спать голышом, а свои красные плавки набрасывала на торшер и говорила:

– Чтоб деньги водились.

Все в общаге хохотали над этой Лёлиной шуткой. А когда дома в Несваричах Тайка также накинула свои трусишки на абажур и сказала: «Чтоб деньги водились», отец шлёпнул её по жопёнке и серьёзно сказал:

– Не трусами, а руками деньги-то зарабатывают.

А мать упречно попросила:

– Ты уж, Тай, не делай больше эдак-то. Нехорошо.

А почему нехорошо?

– Так ведь только от красных трусов деньги-то заводятся, – пыталась объяснить Тайка, но её не поняли, и она примолкла.