Читать книгу Взятие Крутоторска - Владимир Арсентьевич Ситников - Страница 3

Хотелось Тайке жить у бабушки и дедушки. Они-то утешат и приласкают, но отец как-то сторонился их. И была она меж двух семей. Их жалко и отца тоже. Как его одного оставишь с ребятнёй? А он недолго холостяковал. Выяснилось, что положила на него глаз соседка Александра Максимовна, по-простецки Шура. Вдовушка, у которой мужик подался на заработки да там и застрял. Знать, нашёл себе другую семью где-то в Нижнем Тагиле.

Иные женщины тонко понимают, когда и сколько времени надо, чтоб себя представить добросердечными да ласковыми, изобразить для чужих им ребятишек заботливую мать. Для этого надо слова говорить сладкие, масляным голосом. Ну а свои детки ближе. А потом общий ребёнок появился – Симка-Серафима, значит, плакса. Свалила Шура всех – и своих, и приёмышей Павла на Тайку. Тайка безотказная. Прибежит из школы и примется братьев и сестёр обихаживать да уговаривать, носы подтирать, мирить да кормить.

Чуть не поддалась уговорам подружек уехать из Несваричей. Особенно взбурлила эта решимость в выпускной день. Она платье выгладила, туфли почистила кремом. Готова идти на выпускной, а мачеха Шура взбеленилась:

– Наша очередь коров пасти. Чо, пастуха нанимать станем? Паси.

И погнала Тайка на поскотину несваричевских коров пасти в этот дождливый серый день. Сидела под ёлкой в старом отцовом плаще и ревела. Капли с ёлки катились ей на капюшон, а её слёзы на шею.

Где-то к обеду вдруг дедушка Степан, опираясь на батог, пришёл.

– Ты чо не сказала-то про праздник свой. Девки, подружки твои, всё крыльцо истоптали: «Где Тайка, да где Тайка? Сегодня выпускной, а её нет». Шура сказала – коров пасёшь. Вот я и прибрёл. Побегай-ко. Ищё поспеёшь.

– Не пойду я, пусть без меня, – заревела Тайка.

– Иди, иди – не обидься. На обиженных воду возят, – сказал дед и погладил по голове.

Лучше бы не гладил, а то у Тайки слёзы ручьём потекли, и безутешно спина затряслась.

Дедушка прижал её к себе.

– Иди, иди, милая, всё бастенько будет.

В резиновых сапожищах, с туфлями за пазухой, завёрнутыми в газету, побежала Тайка в Субботиху, где ихняя школа-десятилетка была. Прибежала запыхавшаяся, промокшая, в туфлёшки ноги сунула и в торжественный зал влетела, когда директор школы Тихон Петрович объявил:

– Аттестат вручается Таисье Неждановой. – И хотел передать учительнице, а Тайка влетела в зал. – Мы думали не придёт, а она легка на помине, – и захлопал ей в ладоши.

И прошлёпала Тайка к директорскому столу за аттестатом зрелости.

Обиделась она на мачеху Шуру и решила, что уедет из Несваричей. Хватит над ней измываться.

Видно, безвольная она, сговорчивая. Опять характера не хватило, чтобы укатить на все четыре стороны и там устраивать свою судьбу. Отец снова прослезился: «Как без тебя?» Уговорил. И опять пошла у Тайки жизнь поперёк себя. Папочка с тесёмками, где бумага с рисунками, теперь ждала её в дедовой клети. Недосуг за рисование браться. В глазах родни-то это бездельное занятие. Хватала иногда папочку, перебирала рисунки и удивлялась: неужели это я так лица умела выписывать? И опять с упречной грустью следила за ней своими оливковыми глазами персидская княжна. Она-то, казалось, всё понимала и даже сочувствовала Тайке.

Подружки, которые считали в школе, что у Тайки всё сложится ладом, потому как пойдёт она по художественной части, нашли себя. Писала Виринея-Верка Кайсина из эстонского города Таллина, что работает на заводе и учится в техникуме, а Люду Сысоеву уговорили пойти прямо из библиотекарей в районную газету. Оказывается, проявился ещё сильнее у неё дар к стихам, и заметки писать она навострилась.

Тайку взяли на работу в несваричевский клуб. Сказали – справишься – дело простое: запирай да отпирай двери, чтоб молодёжь в субботу потанцевала, а старики да ребятня посмотрели фильм, если киномеханик бабины с лентами привезёт. Зарплата только махонькая, но по деревне-то сойдёт. Зато клуб от её дома наискосок, недалеко бегать, и ребятня с ней туда же тянется. И на работе она как нянька.

До неё клубаркой была Калька Матанцева, девка языкастая, любившая себя похваливать. В клубе у неё по углам паутина болталась, лампочки и окна мухи засидели до сумрачного состояния. Начнут Кальку журить за грязь сельсоветовские начальники, она им в ответ: «Что я за ваши копейки должна стены вылизывать?» Притащит раз в месяц ведро-другое воды – хлобысть на пол, а потом шваброй да лентяйкой разгоняет её по углам и орёт хулиганскую песню:

– Всё ждала и верила, думала рожу, а пришла проверилась – с триппером хожу.

– Да ты что, – пугалась Тая.

– А чо. Не со сцены ведь, – оправдывалась Матанцева.

Калька и Таю настраивала легко относиться к обязанностям завклубом.

– Чо париться-то. По расценкам и стенки, – кричала она.

А Тае совестно было, что клуб такой зачуханный. Она пол с опилками каждую неделю промывала, а крыльцо косарём скоблила. Всю паутину смела, лампочки протёрла, стёкла в окнах ополоснула дважды да ещё занавески нашла, выстирала, выгладила и повесила. Заходили люди – замирали на пороге: туда ли попали? А бабки судачили:

– Эко диво приключилось, чистолюбивая клубарка появилась, хоть и тихая, уважительная.

Тайка ходила довольная тем, что люди обычное принимают за удивительное.

Ей хотелось, чтоб клуб стал не хуже, чем в центре колхоза – селе Субботиха или в центре участка – деревне Казацкий Мыс, где народу пруд пруди.

Она ещё взяла да свои «картины» вперемешку с ребячьими рисунками вывесила, чтоб у родителей был интерес посмотреть, какие одарённые у них растут детки. Выставка называлась «Край родной навек любимый». И вправду узнавали там люди свои перелески, любимые рябины и черёмухи местных жителей.

– Кто намалевал-то? – глядя на Тайкины рисунки, спрашивали несваричевцы.

– Да это прежние школьные выпуски, – уводя взгляд, отвечала она.

– Как взаправдашний живописец, – похвалил художника председатель сельсовета Алексей Васильевич Хоробрых. – Наверное, в академии учится?

– Наверное, – соглашалась Тайка.

Забежала в клуб приехавшая в командировку Люда Сысоева. Журналистка. У неё и сумка как у газетного работника, с блокнотами. Посмотрела Тайкину выставку рисунков. От неё не скроешь. Она-то знала, что Тайка рисованием баловалась.

– Ну, раскрывай, какие у Тайны тайны? – приобняв её, крикнула Люда. – А ведь неплохо, даже хорошо. Вот этот, этот и тот я возьму. Полосу делаю про школьные каникулы. Тут как раз всё, что надо: и купание, и грибы. Напечатаем. Может, ещё чего-нибудь нарисуешь?

– Да я не знаю, – пожала плечами Тайка. – Вдруг заругаются, скажут, коряво нарисовано.

– Что я по-твоему ничего не понимаю? – обиделась Люда. – Рисуй и привози.

Уходила Тайка на поветь дедовой избы, там раскладывала свои бумаги и карандаши. Вот рисунки: малышня в городки играет, футбол гоняет, после дождя по парным лужам босиком бегает, пастух верхом на лошади коров пасёт. В общем, деревенская несваричевская жизнь.

Но урывками приходилось рисовать, потому что забот не убавлялось: картошку окучивала, нежданно появившегося полосатого колорадского жука собирали всей семейной оравой. Как тут без неё? А ещё кормить, мыть надо ребятню.

Хотелось Тайке в клубе свой хор собрать, да как его без музыки-то соберёшь? Здесь под гармонь привыкли петь. Старый сипящий баян попросила деда починить и сама принялась играть: «Вот кто-то с горочки спустился», «На побывку едет молодой моряк» и другие протяжные песни, которые в народе поют.

Уламывала городскую Инессу записаться в хор, но та гнула губу: «Зачем?»

Конечно, баян – бандура не из лёгких, а она – хворостиночка. Главное тут – улыбаться, будто всё тебе влеготу. Вот и наигрывала, поулыбываясь, да глазками весело поблёскивала. А после того, как первую репетицию провела, сходила к председателю сельсовета Хоробрых Алексею Васильевичу: костюмы для певцов нужны. У того денег нет, но уговорил председателя колхоза дать средства на материал. Да какие костюмы? Просто одинаковые кофточки сшили, а кокошники Тайка сама смастерила, оклеив картон фольгой с блёстками да мишурой.

Оживился хор, выделились в нём две певучие озорные свинарки Маня и Паня Картошкины. Они зазывали молодёжь: «Хорошо у нас в хору, все орут и я ору». Маня и Паня частушек знали целую телегу с прицепом и пели их задиристо, подмигивая и притопывая:

Чёрна юбочка чи-чи,

И зелёная чи-чи.

Прочичикала милёночка –

Тепереча молчи.

Погоди, милой, жениться,

Походи по улице:

Ещё перина не готова,

Пёрышки на курице.

А частушки были у них на тему: «Две старухи без зубов говорили про любовь». Хохот стоял в зале. А Маня с Паней ещё и сами придумывали песенки, причём не только смешные, а ещё и ехидненькие. По-старушечьему будто толковали о деревенских новостях: ой, кума, чо содеялося.

В общем, из ничего чего-то получилось.

А вот дома почему-то отношения с мачехой Шурой не складывались. Пропала сладость в голосе и масло прогоркло. Всем Шура стала недовольна. Причём командовала не только Тайкой, но и бабушку с дедом задевала.

– Излом да вывих, почему за Вовкой не уследили? Вон парень упал и зуб выбил, – с порога кричала она, заскочив в их дом.

Дедушка Степан попытался одёрнуть новоявленную сноху.

– Погоди, Шура, поостынь. Такой быстрой как ты, моя баба Анюта не станет, а ты определённо будешь такой же, когда успешь потеряешь. Тогда поймёшь, что за ребёнком не углядеть старухе.

– Учить меня будешь, – огрызнулась Шура. – Больше ноги моей у вас не будет.

– Ну дак и ладно, – откликнулась бабушка Анюта.

Тайка понимала, что надо ей заступиться за стариков, а то вовсе мачеха Шура распояшется.

– Тётя Шура, Вовка сам полез на полати, когда в избе никого не было, – вмешалась она. – Выпал-то у него зуб молочный, так ему уже и приспело выпасть. Он сам не переживал, ждал, когда выпадет. Крутился да припевал: мышка, мышка, на зуб репный, дай костяной.

У Шуры лицо полыхнуло жаром:

– И ты ещё голос повышаешь? Да я отцу скажу, он тебя отходит вожжами. И титьки не выросли, и мозгов нет, – и, хлопнув дверью, выскочила из дедовой избы.

Тайка осерчала на мачеху. Не столько обидела угроза, что вожжами отхлещет отец, сколько слова про титьки. Не титьки у неё, а грудки махонькие. Разве она виновата, что они не большие, как у других девок и как у самой Шуры? Про Шурины титьки отец говорил: на одной сплю, другой будто одеялом укрываюсь.

Слёзы навернулись на глаза. Умела уесть Шура падчерицу.

В этот вечер Тайка не пошла домой, осталась ночевать у бабушки с дедом. Лежала на полатях и плакала. Пришла на ум ей частушка: «Матушка неродная – похлёбочка холодная, кабы родная была, щец горячих налила». И вспоминалась, конечно, мамушка, как песни она пела, как любила её, жданной называла и макой.

И на следующий день после клуба не пошла она домой, хотя бабушка Анюта говорила, что надо ей идти, ведь ребята-то не виноваты. Их жалко.

Отец Павел Яковлевич сам зашёл, подал бабке Анюте авоську со свежей рыбой.

– На Молому с мужиками ездили. Вот на ущицу вам, – и как ни в чём ни бывало заговорил с дедом Степаном про то, что тяжко жить у них на севере подзольном: ни урожаев, ни дорог.

– Полгода борешься со снегом, а полгода ждём, когда грязь подморозит, чтоб проехать можно было, – сказал он. – Комбайны не идут.

Дед, хоть теперь стал отец не такой уж близкой роднёй, потому что новую жену завёл, разговор поддержал:

–Да уж. Чтоб жизнь не казалась раем, картошку садим, а потом в грязи копаем. А народ-то бежит. Вон починок Жениховский, а без женихов да и без невест остался.

– Да, – со вздохом соглашался отец.

Дед ещё хотел сказать про то, что телевизор показывает землетрясение да тайфуны, которые всё подчистую сметают, а у нас никаких тайфунов, слава Богу, нет, а деревни сами исчезают, потому что забыли про них. Говорят, что вся история состоит из ошибок. Всех правителей считают мудрыми, а почему так-то получается, что всё ошибки да ошибки.

Уходя, отец Тайке сказал, что уезжает косить ячмень на дальнее поле, воротится поздно, а у Шуры на ферме отёлы начались, ребёнки спрашивают, где нянюшка Тая, так шла бы она домой, не носила обиды. Шура уж раскаивается, что лишнего наговорила.

В этот вечер Тайка долго сидела в клубе у тусклой лампёшки. На свет летели ночные бабочки. Одни, похожие на махоньких сов, другие почти бестелесные, прозрачные. Совки расчётливые. Полетают у лампёшки и опять умчатся во тьму, а другие, легкокрылые, будто сгорают. Были – и нет, валятся куда-то за стол.

Вдруг уловила Тая еле слышные шаги. В дверях стояла сестрёнка Лена. Босая, в одной рубашке, и вздрагивала от вечерней свежести.

– Нянюшка, – кинулась она к Тае на шею, – плохо нам без тебя.

Обняла её Тая. У самой слёзы полились.

Поплакали и пошли в свой дом. Ничего не поделаешь. Терпеть надо. И отца жалко.

Отец сказал, что раскаивается Шура, но вряд ли раскаивалась она, раз прибрала к рукам и отца, и его зарплату. Всё засовывала она в свой «партаманет». Прежде чем достать из «партаманета» рублёвку отцу на курево, оговорит:

– Дымишь как паровоз. Пореже бы курил, дак и деньги водились. А как разошлась Шура, когда отец дал взаймы деньги из зарплаты другу. – У тебя просят да ревут, а ты реви да не давай, – поучала она.

И свою махонькую клубарскую зарплатёшку отдавала Тайка в семью. Неудобно как-то порознь-то деньги держать.

Солнце съехало с горы. Наступил август с его дожинками, праздником первого снопа и первого каравая из мучки нового урожая. Решила Тайка агитбригаду сколотить да повеселить комбайнеров, а её вызывают в районный отдел культуры на семинар. Пришлось деньги на дорогу просить у Шуры. Та поначалу опешила в недоумении: какие деньги на какую дорогу? А потом достала «партаманет» и не отдала, а выбросила прямо на пол трёшник и какую-то мелочь, раскатившуюся по углам. Со слезами собирала Тайка медницу и серебрушки.

Доехала до Мурашей хмурая, с побитым видом, но у Люды в редакции настроение поднялось. Оказывается, напечатала подружка её рисунки в полосе «Каникулы» и даже выдала ей бухгалтерша, назвав неслыханным словом «гонорар» целых тридцать рублей. Вот это радость!

На семинаре её похвалили: невеличка деревня Несваричи, всего одиннадцать домов, а в клуб зайти – одно удовольствие и самодеятельность своя, потому что завклубом Таисья Нежданова с душой относится к делу. Праздник первого снопа придумала организовать.

Выпросила Тайка у Люды чёрной бумаги от фотографических пакетов. Показалось ей, что очень интересные будут рисунки, если пройтись по чёрному фону белилами. Ночь новогодняя. Ребятня играет в снежки, хороводом ходят. Такая вот мечта вдруг возникла.

На гонорар закупила Тайка «сластей» для ребятни, бабушке с дедом чаю, отцу сигарет «Прима», а себе краски. Когда раздала городские гостинцы, все обрадовались, кроме Шуры, хотя ей привезла Тая пачку печенья. Шура решила, что утаивает падчерица деньги от семьи, а сама, небось, питается с общего стола. Со слезами на глазах доказывала Тайка отцу, что есть такое слово «гонорар», и вот она получила его за напечатанные рисунки, и газету показала. Отец понял, а Шура долго ещё дулась на неё неизвестно за что.

Услышав похвалы за то, как хорошо работает клуб в Несваричах, пригласила Тайку привезти свой хор для концерта в Казацкий Мыс тамошняя завклубом Галя Криушина.

– Нам уж своя самодеятельность приелась, а потом мы к вам приедем.

Так и порешили.