Читать книгу Взятие Крутоторска - Владимир Арсентьевич Ситников - Страница 5

Наверное, зря она всё это придумала с поступлением в худучилище, но нестерпимая тревога давно мучила Тайку. Просидит она в клубе всю жизнь до старости и не увидит ни белого света, ни больших красивых городов, не осуществит свою мечту – не станет рисовальщицей. Надо ехать в Эстонию к Виринее-Верке Кайсиной или хотя бы в Киров, где, говорят, можно поступить в художественное училище. Только стара уж она, наверное, поступать. Туда ведь после восьмилетки берут. А вдруг повезёт? У неё ведь десятилетка. Экзамены сдаст.

– Я уезжаю, – объявила она отцу. – Наверное, в Эстонию.

Отец Павел Яковлевич покрутил седеющей головой, вздохнул:

– Тяжело нам будет без тебя. Но ничего не поделаешь. Подросли ребёнки, да и тебе засиживаться в девках не с руки.

И поехала Тайка неведомо куда.

– А вот и я, – услышал однажды утром за своей спиной Жека Тютрин. Оглянулся. Стоит перед ним Таисья Нежданова – клубарка, в лёгком модном платьице, худенькая. А ещё с чемоданом и картонной папкой. Жека в майке и тапочках на босу ногу. Гостей не ждал, в зубах ковырялся спичкой.

– Куда это ты намылилась? – спросил недоумённо он, разглядывая тонкобровую глазастую красотулю.

– Может, в Эстонию, а может, здесь куда поступлю, – ответила Тайка. Была уверена она, что перед нею откроются все двери, раз она решилась в конце концов покинуть свои Несваричи. Да и Жека божился, что поможет. Вот к нему и явилась первому.

– У тебя есть полсотни? – вдруг протянул руку Жека. – Позарез надо. Я задолжал за уроки Нонне Филатовне.

Что за Нонна Филатовна и почему ей Жека задолжал, Тайка не вникала. Тем более, что она была не только продуманно одета, но и богата. Получила под расчёт последнюю зарплату в отделе культуры за свою клубарскую работу, да бабушка Анюта с дедом сунули на прощание пачечку денег, свернутую в трубочку. Наверное, от своих «гробовых» отделили для внучки.

– В чужих-то людях и копейка будет дорога, – сказала баба Анюта.

Поплакала Тайка с ней да ещё с малыми сёстрами и братиками на прощанье и подалась на поезд. И вот она тут.

Жека унёс Тайкин чемодан куда-то на веранду старого покосившегося дома, в мутные окна которого глазели на них старухи и круглолицая девчонка. Жека явился в тенниске и босоножках. Девчонка с пулемётным треском подошв скатилась к ним по крутой лестнице и, протягивая Тайке руку, представилась:

– Я Тоня – Жекина сестра. А ты Тайка, да? – догадливо начала выспрашивать она. – Жека мне рассказывал, как он там, в Несваричах, всех вас с ума свёл, на дыбы поставил, – добавила Тоня. Видимо, много нахвастал Жека о своих поездках в Несваричи.

Вот и всё знакомство. Потащил Тайку Жека в какой-то Дом культуры, где назначена была у него встреча с артисткой Нонной Филатовной. Перед конкурсом дикторов надо было ему поднатореть в чтении текстов. Вот и нанял настоящую артистку.

А пока путь-дорога, Жека решил показать Тайке город, воображая, что она нигде никогда не бывала, хотя что-что, а свой-то областной центр она знала неплохо и, конечно, могла отличить телевизионную вышку от пожарной каланчи. Знала она после посещения музея Салтыкова-Щедрина, что в «Губернских очерках» называл писатель город Крутогорском. Вот по Крутогорску и шла она. Жека, размахивая руками, просвещал деревенщину Тайку Нежданову.

В пустом гулком ДК нашли пожилую сухонькую, непосидячую, вовсе не похожую в представлении Тайки на артистку, Нонну Филатовну. Была она чем-то недовольна. Наверное, Жекой, потому что расхаживая с дымящейся сигаретой, внушала ему своим низким прокуренным голосом, что он не знает классических пушкинских героев и что Толстой для него – непаханая целина.

– Это очень чревато, что ты Бабеля не отличаешь от Бебеля, а Бебеля от кабеля, а кабеля от кобеля, а кобеля от Нобеля, – безжалостно резала артистка.

– Кабель-то я знаю. Я ведь ГПТУ кончал. А Бабеля откуда мне знать, ведь я в Литературном институте не учился, – обиженно оправдывался Жека.

– Почему говоришь Бальмонт, ремонт, надо Бальмонт, ремонт. Пока не поздно, заведи хотя бы недорогой словарь корректора, раз на четырёхтомник Ушакова денег нет. Всё время надо себя проверять, тогда не будешь читать: столяр вместо столяр, мессия вместо мессия, положить вместо положить.

Жека, обиженный, потерявший уверенность, кивал головой. Наконец, начал читать статью из какой-то газеты. Нонна Филатовна хмуро слушала. Наверное, опять разразится упрёками. Но она неожиданно оговорила Жеку за другое:

– Наверное, думаешь, что Бога за бороду поймал, болельщицу и поклонницу привёл.

– Да это Тайка из Несваричей, – с пренебрежением махнул Жека рукой, стараясь показать, что вообще эта девчонка ничего из себя не представляет.

Тайка почувствовала себя виноватой в Жекиных неудачах и пролепетала:

– Извините, я случайно тут.

– Вы тут, девушка, не при чём, – успокоила её Нонна Филатовна.

Жека оставил Тайкины пятьдесят рублей на столе. Видимо, плату за ту ругань и наставления, которыми наградила его артистка.

Следующей точкой в их путешествии была редакция газеты, дом прессы. Шагая рядом с Жекой, думала Тайка о том, какую, оказывается, заковыристую профессию выбрал он себе. Ей бы, наверное, не выдержать таких трудностей.

Хотелось Тайке есть и пить. А Жека, видимо, и позавтракать успел и чаю попить. О ней же и думать забыл. Наверное, решил, что она только рыбными головами питается, а их тут нет. Жека говорил, что сегодня в редакции гонорарный день и долг он отдаст. А вообще в редакции он свой человек, и Тайка поймёт это, потому что пойдут сейчас в это четырёхэтажное здание дома прессы, где редакции всех областных газет.

Увидев вывеску кафе «Утро», Тайка повернула туда.

– Я есть хочу, – с досадой сказала она и подумала, что не такой уж обходительный и внимательный этот Жека, как она представляла себе, раз дома даже чаем не напоил и не спросил голодна ли, сыта ли она?

В «Утре» Жека не отказался от двойной порции пельменей и даже выпил стакан какой-то «бормотухи», как он сказал «для оптимизма». Она даже «для оптимизма» пить не стала. В чужие люди средь бела дня идти выпивши вовсе не пристало. Расплатилась за себя и за Жеку и повеселевшая двинулась следом за Тютриным в редакцию.

Вот и четырёхэтажное здание с вывеской: «областная», «орган»…

– Привет, Алла Ивановна, – всполошил Жека сонную вахтёршу. Остановился около мраморной мемориальной доски, на которой были выбиты фамилии погибших в Великой Отечественной войне журналистов. Поправил цветочки, положенные под доской. «Храбро сражались журналисты», – вздохнула она.

На втором этаже Жека распахнул дверь в зал, где два парня гоняли пинг-понг. Это Жека сделал нарочно, чтобы показать Тайке, что его тут знают все.

Зашли, по словам Жеки, в самый важный, самый интересный и самый шумный отдел информации. Там дым коромыслом. Стоит гвалт. Не разбери поймёшь, о чём кричат люди.

На планках, прибитых к стене, висели листы, почёрканные фломастерами и цветными карандашами.

– Макеты полос, – со знанием дела сказал Жека. Сорвал одну полосу, сунул Тайке в руки, ткнул пальцем:

– Мой репортаж.

Тайка села на краешек стула, с почтением прочитала заметку «Гибель слона». Оказывается, помер в цирке, а, может, в зверинце слон. Вот Жека и писал, как его препарировали в учхозе сельхозинститута. От чего погиб бедняга слон? Они ведь, кажется, живут, пока им самим не надоест. А этот вот окочурился.

Заведующий отделом, долгоносый, губастый пузан поучал кого-то в телефонную трубку:

– Рецензия без указания недостатков – это суп без соли. Любишь такой суп? Ну и дурак!

– Это Константин Ильич Федосов, – с почтением сказал Жека.

Забегала в отел маленькая старушка-курьерша, вешала новые полосы, заглядывали какие-то мужчины и женщины, двое парней и девчонка сидели за одним столом и чего-то строчили. Эти не шумели.

– Нештатники, – сказал о них с пренебрежением Жека.

– Садитесь, барышня, – освободил кресло от газетных подшивок лысеющий мужчина в очках. – Развлекайтесь пока, – и подвинул Тайке альбом с деревянными церквями. Кижи. А я понюхаю полосу, потом займусь вами.

– Да она со мной, – успокоил Жека лысого Олега Семёновича Смолева.

Тайка села, начала листать альбом, не понимая, зачем они сюда пришли и ей-то к чему эти знакомства в отделе информации? Смолев углубился в полосу.

– Я за гонораром, – бросил Жека и исчез за дверью.

– Ушёл ставить самую любимую подпись Михаила Светлова: «Пишите сумму прописью», – прокомментировал Смолев.

Два парня и девчонка отдали свою писанину Олегу Смолеву и ушли, но появился высоченный старик с огромным носом, сел, снял шляпу и загудел басом о каких-то лесных посадках. Олег Смолев и его хотел усадить писать, но тот начал рыться в мешковатом портфеле и положил целую тетрадь с его соображениями.

– Оставьте соображения, – принимая тетрадь, сказал Олег Смолев.

В углу, ероша курчавые волосы, что-то строчил ещё один писака. Ему шум, видимо, не мешал.

Заскочил высоченный парень в спортивном костюме:

– Ребята, свежий анекдот, – крикнул он, размахивая длинными руками, чтоб утих говор.

– Этого ещё не хватало, – пытался оборвать Федосов анекдотиста.

– Он короткий, – успокоил парень. – Японец говорит: русский язык изучить очень легко. В день запоминай по два слова и в конце года у тебя будет 730 слов и все они тут, – парень постучал себя по голове, – в зопе.

Федосов хохотнул, парень довольный, убежал по отделам разносить анекдот. А Смолев поморщился: – Он вчера его рассказывал.

– У Мюнхгаузена на каждый день был запланирован подвиг, а у Фимы – анекдот, – пояснил Федосов, – значит, на неделю не хватило.

Анекдотист словно слышал, что речь в отделе информации идёт о нём. Опять заскочил к ним:

– Армянское радио, парни. Только что рассказали. Вопрос поступил на армянское радио: правда ли, что Акопян выиграл по лотерее автомобиль «Волга»?

Ответ:

– Правда! Только не Акопян, а Григорян, и не «Волгу», а «Победу», и не автомобиль, а часы, и не по лотерее, а в преферанс, и не выиграл, а проиграл.

Грохнул смех. Фима, довольный, убежал разносить анекдот армянского радио.

Наконец, вернулся явно довольный Жека.

–Ну что, огрёб капитал? – спросил его Федосов.

– Огрёб, – откликнулся Жека.

– Ты бы хоть с барышней познакомил нас, – упрекнул Жеку Олег Смолев.

– Тайка, – пренебрежительно кинул Жека.– Из Несваричей.

– Разве так знакомят? – поморщился Олег.

– Тая. Таисья, – представилась Тая.

– Вон какое красивое имя – Таисья, Таис, а ты Тайка, – поморщился Олег.

– Да где уж, просто Тая, – засмущалась она. Олег взял её руку и поцеловал, вогнав Таю в краску. А Олег Семёнович, ощутив неожиданно жёсткую Таину ладонь, подумал, что, наверное, не боятся никакой работы эти ладошки, и ему стало стыдно за свои интеллигентско мягкие изнеженные руки.

В гонорарный день в отделе информации к вечеру возникали в головах сотрудников «соображения» о том, что надо это событие отметить. А вот с исполнителем всегда возникали затруднения. Вроде заведующему Федосову бежать за водкой, чтоб поить своих подчинённых, было не с руки, а остальные готовности не изъявляли.

– Я досыл готовлю с футбольного матча, – оборонил себя курчавый писака Федя Долгих.

– Все говорят, что я чесун, – упрекнул самого себя Олег Смолев. – У меня полгорода знакомых. Встретишь – выслушай, сам о себе расскажи. Час пройдёт, пока я вернусь.

– У нас же есть удивительно молодой, быстроногий, как олень, нештатный стажёр Евгений Тютрин. А стажёр по договору обязан бегать за водкой, пока его не примут в штат, – сделал открытие Костя Федосов.

Жека, видимо, знал о таком негласном стажёрском договоре, послушно сгрёб выложенные на краю стола рублёвки, взял синий федосовский портфель и, словно забыв о Тайке, двинулся в ближайший магазин. Судя по всему, он привык к исполнению этих обязанностей – доставлять в гонорарный день выпивку и закусь. В редакции ему же полагалось нарезать хлеб, выложить на тарелке с возможным изяществом огурцы и кильку. Больше-то на оставшиеся после покупки водки копейки ничего не возьмёшь.

Когда выстроилась разномастная посуда, жаждущая заполнения, Олег Смолев достал из ящика стола филигранную металлическую рюмочку, дунул в неё, протёр куском бумаги.

– Это вам, – сказал он Тае.

– Да что вы, зачем? Я не буду пить, – закрутила она головой, но благодарно посмотрела на заботливого человека.

– Журналист выпивший – это его рабочее состояние, – деловито поднял Константин Федосов алюминиевую завотдельскую кружку, и схватив измождённый солёный огурец, отправил в рот.

Второй тост предложил Жека за здоровье, а бывший моряк Федя Долгих вспомнил о страждущих матросах и сказал со значением:

– За тех, кто на вахте и кто на гауптвахте.

Олег Смолев к третьему тосту подбирался философски долго:

– Есть женщины, с которыми хочется выпить, а есть такие, за которых непременно надо выпить. А у нас сегодня гостья Таечка Нежданова. За её глаза надо особо выпить. Помните Лев Толстой в «Воскресении» сравнивал глаза Катюши Масловой с мокрой чёрной смородиной. А у Таечки глаза такие, что я не знаю, с чем и сравнить. Гораздо красивей смородины.

– Короче, за несравненные глаза, – прогудел Костя Федосов. – Неплохо звучит. Поехали!

– Вот именно: за несравненные, – подхватил Федя Долгих и затянул, – эти глаза напротив.

Тая смутилась:

– Да что вы, глаза, как глаза. Наговорите, – отмахнулась она.

Жеке понравилось, что Таины глаза привлекли такое внимание и начал тщеславно нашёптывать Косте Федосову:

– Она, как кошка, меня любит. Специально из своих Несваричей ко мне прикатила.

– Молоток, – коротко одобрил Жеку Костя Федосов.

А Олег Смолев покачал головой:

– Молодая самоуверенность так и прёт из тебя, – сказал он Жеке.

«Ох, Жека, Жека, всё перевернул, всё истолковал так, как ему хотелось, – с обидой подумала Тая. – Наверное уверен, что приятели примут это за правду. А на самом деле всё это враньё. Она зашла к Жеке проездом в Эстонию. Подумаешь, самовлюблённый диктор Левитан».

Наверное, не надо было ей опоражнивать филигранную рюмку, но все убеждали, советовали, просили, что выпить надо: знакомство же. И она выпила. И ей стало свободнее и проще. И она сбивчиво начала рассказывать Олегу Смолеву о том, что мечтает научиться рисовать, но, наверное, ничего не получится, потому что учиться надо с детских лет, а она уже столько времени пропустила. Ей уже двадцать один.

– Хотите, Таис, я вас устрою в народные промыслы? Шкатулки расписывать. Это тоже искусство, – утешал Олег Смолев. – У меня там директор знакомый. У вас получится.

– Не знаю. Я маслом-то не писала, – оправдывалась она.

– Это элементарно, – успокаивал её Олег Смолев.

Ещё Тайке захотелось рассказать Олегу Смолеву легенду о княжне Сати и о том, что есть у неё портрет этой персиянки, но, наверное, Сати – это просто её фантазия. Вот если бы поступить в художественное училище и маслом нарисовать портрет персиянки.

– Нынче вы опоздали, а в следующем году поступите, – утешал её Смолев. – А завтра я вас свожу в народные промыслы. Приходите в двенадцать. Тут недалеко.

Находились ещё какие-то очень необходимые и красивые тосты. За «трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете», за чувство долга, за правду. И, конечно, водки не хватило. Ещё собирали деньги и ещё бегал Жека в магазин. Тайка тоже хотела положить свои рублики, но все так шумно возмутились, что ей стало стыдно.

– Забыли, забыли тост, – орал Федосов, – мой любимый – за остервенение глаза. – Выпили за остервенение глаза. Наверное, журналистского, чтоб всё видел насквозь.

Всем хотелось понравиться Тае. И зав отделом Костя Федосов, вроде суровый мужчина, после «остервенения глаза» растаял. Откуда-то вытащил шоколадку и сказал:

– Женщина должна выглядеть так, чтобы мужчине хотелось её съесть, а не накормить. А мне угостить вас хочется, Таечка.

– Да что вы! – смутилась Тая, опешившая от неожиданного каскада лестных пожеланий и восхищений.

Зашёл «на огонёк» в редакцию басовитый друг Кости Федосова, диктор радио Виктор Шершнёв. Этот был одет куда изысканнее газетчиков: в белой рубашке с красивым галстуком. Он загудел своим поставленным голосом:

– Привет, ветераны эротического фронта! Как я вас давно не видел, – и выставил бутылку коньяку.

С помпой приезжавшие и приезжающие из столичных городов прославленные земляки: писатели, журналисты, артисты, художники великодушно обрушивали на крутогорских аборигенов неожиданные сенсационные новости, старались удивить и подразвратить крутогорцев. Те умиленно, с открытыми ртами внимали столичным мэтрам, стремились приблизиться к ним, угодить, напоить в робкой надежде, что там, в столицах, замолвят за них словцо, продвинут сборничек стишат. Всесильные москвичи, конечно, клялись в дружбе и обещали широкую поддержку. Но памяти у столичных гостей почему-то на всех не хватало, и они в Москве плохо узнавали приехавших с рыжиками и дымковской игрушкой крутогорских друзей и уже забывали называть приятелями.

Впрочем, к чему повторяться. Бессмертный Николай Васильевич Гоголь уже давным-давно познакомил в «Ревизоре» с этим свойством людей, показав Ивана Саныча Хлестакова с его необузданным хвастовством, столичным всесилием и мелким тщеславием. А разве куда-нибудь делись Добчинский и Бобчинский, жаждущие, чтоб о них узнали в столице? Живы они, живы почти в каждом из нас. Но это к слову.

Завезённые в Крутогорск столичные сплетни и сенсации не пропадали в туне, их передавали из уст в уста, ссылаясь на самого Петю, Вову, Юру. Заезжие земляки воздавали за проявление свободолюбия и смелости коктебельскую песенку: «Среди долины Коктебля лежит родимая земля: колхозы, бля, совхозы, бля, – природа». Сыпались не очень свежие эпиграммы вроде:

Иван Андреевич Крылов

Не ел с секретарями плов,

Не добивался он чинов,

Ни грамот и ни орденов.

Был лежебока, умник, скромник

И умещался в однотомник,

Но совершенно не таков

Наш баснописец Михалков.

И вовсе с запретной смелостью подавали эпиграмму на лауреата Сталинских премий Семёна Бабаевского – автора романа «Кавалер золотой звезды».

Не всякий бриллиант прозрачней воды,

Не всякое золото звонко,

И весь «Кавалер золотой звезды»

Не стоит хвоста «Золотого телёнка».

А если к этому добавлялись весёлые афоризмы поэта Михаила Светлова: «Я не люблю занимать деньги. Берёшь чужие, а отдаёшь свои», «Когда всадник задумывается, то лошадь бежит в другую сторону», «У рака будущее впереди», «Я пью больше, чем надо, но меньше, чем хочется», «Если у людей телосложение, то у меня теловычитание», «И под липой можно дать дуба», «Жаль, что в рай надо ехать на катафалке», то успех и репутация неотразимого остряка гостю была обеспечена.

Впрочем, теперь всё это поставляет телик.

Накопителем и разносчиком такого московского «фольклора» был в то время Виктор Шершнёв, потому что ему приходилось вести интервью и беседы с заезжими знаменитостями.

Сегодня он тоже явился с анекдотом:

– Так вот, ветераны эротического фронта, пришёл в регистратуру посетитель: «Мне нужен врач «ухо, горло, глаз».

– Такого не бывает, чтоб горло и глаз, – ответили ему. – Есть лор и офтальмолог.

– А как же мне быть: я слышу одно, а вижу другое?

– Да, бывает. И всегда было.

Поржали всласть и огорчились: оказывается, собирался Виктор уезжать из Крутогорска не то в Сыктывкар, не то в Нарьян-Мар.

– Как я там без вас буду? – вздыхал он, разливая коньяк.

– А мы-то без тебя, Виктор-диктор, как? Может, Жека только скрасит наше существование. Он у нас Левитан, – бросил немногословный Федя Долгих.

– Ну-ка, прочитай вот этот абзац, схватив газету, ткнул пальцем Шершнёв в газетную передовицу.

Жека прокашлялся и для начала подпустил коронное вступление, которое подняло переполох в Несваричах и в Казацком Мысу.

– Правительственное сообщение. Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Журналисты Крутогорска прощаются с прославленным диктором Виктором Васильевичем Шершнёвым.

Шершнёв захохотал:

– Молодчик! Далеко пойдёшь!

Польщённый Жека пожаловался, что его не берут в дикторы.

– И меня не сразу взяли, – утешил его Шершнёв. – За тех, кто читал сообщение о великой Победе.

За это, конечно, грех было не выпить. И все загалдели, чокаясь.

Умели журналисты «заливать» в любом смысле: и выпить, и наговорить красивых слов. Их досталось в этот вечер Тае-Таис-Таисье сполна. Она, переполненная благодарными чувствами, вдруг встала и сама сказала:

– За вас, настоящие благородные мужчины – труженики пера!

Это всех тронуло. Конечно, они настоящие скромные и деловитые труженики пера. Только не все это понимают. К примеру, редактор зря их гоняет за то, что иногда принимают на грудь. Таин тост растрогал газетчиков и они начали с умилением вспоминать о своих поездках, о необыкновенных людях, с которыми встречались: плотогонах, милиционерах, сталеварах, настоящих деревенских Кулибиных – братьях Кожемякиных, председателях Червякове, Ронжине, с которыми лично были знакомы. Конечно, о гороховом киселе с льняным маслом, которым угощал Александр Дмитриевич Червяков.

Федя Долгих обижался, что не попал на Олимпиаду в Москву.

– Я целый год освещал-освещал спорт, а меня послали в Богородское, а на Олимпиаду поехал Касимов. Разве это справедливо?

Олег Смолев, утешая Таю, говорил, что учиться рисовать никогда не поздно. Он знает водителя троллейбуса, который начал рисовать в пятьдесят лет. Да и вот недавно информация прошла, что у артистки Телечкиной проклюнулся талант и она рисует букеты цветов, натюрморты. Причём вполне прилично.

– А я портреты хочу. Я хочу всех своих соседей из Несваричей нарисовать и, конечно, маму, бабушку с дедушкой, тётю Лёлю, – вдруг призналась Тая. – Ещё у меня пять сестёр и братьев, так я их тоже хочу нарисовать. – Её потянуло на полную откровенность. Она открыла свою заветную папку и показала рисунки Смолеву.

Олег Смолев умилился и даже вновь поцеловал Тае руку.

– Если бы я был детский поэт, я бы попросил вас оформить свою книжку, – признался он.

– Да вы что, разве можно? – изумилась Тая. – Кто я. Клубарка.

– Нет, вы одарённый человек, – хвалил Таю Смолев.

В конце концов её утомила пьяная неразбериха с её перехлёстами. Ведь сегодня в три утра она поднялась в Несваричах, чтоб поспеть к поезду, а теперь уже вечер.

– Хорошо с вами, но я пошла. Мне надо на вокзал, – вставая, сказала она. – Чемодан надо у тебя взять, – напомнила Жеке.

– Какой вокзал? – возмутился Жека.

– В Эстонию уезжаю, – напомнила она.

Она в Несваричах мечтала, как свистнет по-ямщицки паровоз и умчит её к Виринее в неведомую Эстонию. А вот задержалась.

Было уже темным-темно в переулках, а на небе ночь обильно высеяла звёзды, когда они с Жекой двинулись из редакции к нему домой. Жеке ещё хотелось выпить, но магазины были закрыты, и он утешался надеждой, что у матери Варвары Диевны найдётся что добавить. Тае было не по себе от того, что она не позаботилась о ночлеге и вот теперь идёт с этим Жекой и неизвестно, где приклонит голову. Может, только на вокзале.

– Гостиницу «Россия» не обещаю, но топчан найдётся, – уверял Жека и пробовал на всю улицу по-левитановски пробасить своё коронное: «Внимание, внимание, говорит Москва».

– С ума сошёл. Люди спят, – пыталась усовестить его Тая. – Это ведь не в деревне. Тут столько народу.

Жека артачился, поддразнивал Таю, повторяя своё: «Внимание!», но ближе к дому притих.

Спать пришлось Тае действительно на топчане, в каком-то дровянике, где уже посапывала носом Жекина сестра Тоня.

– Явились – не запылились, – прикрывая ладонью глаза от света лампочки, пробормотала она и скомандовала Тае: – Ложись к стене. Я люблю свободу.

Тая осторожно, с виноватостью разделась и перебралась через Тоню к дощатой стене. Быстрее спать. Умаялась нынче. А завтра в Эстонию.

Средь ночи Тая всполошённо проснулась от того, что кто-то беззастенчиво и требовательно прижимался к ней и шарил руками по телу.

– Кто это? – с испугом подвигаясь ещё ближе к стене, вскрикнула она.

– Тихо, тихо, курочка, петушок пришёл,– послышался успокаивающий голос Жеки. Его руки ещё решительнее стали шарить по телу, лезли в ноги, срывая с неё плавки.

– Да ты что, с ума сошёл? Я не хочу, – шептала она. – Нельзя. Уходи. Закричу.

– А я хочу, – бормотал он.

– Нельзя. Я не хочу. Услышат. Нельзя. – отбивалась она. Но он был сильный и настырный, бормотал уже обвиняя её:

– Сама приехала. Значит, хотела, – хрипел он и впился губами в шею, потом в груди. Разомкнул её ноги, развёл руки, чтоб не отбивалась.

Думая о том неизбежном первом общении с мужчиной, Тая представляла всё не так. Прислушиваясь в ночи к любовному шёпоту отца с матерью, знала, что это происходит с ласкового согласия. А тут грубое требовательное и командное насилье. Зверь какой-то. А она, она такая слабая, безвольная, не могла вырваться.

У неё полились из глаз слёзы от обиды, от того, что Жека всё совершает без её согласия и желания. Конечно, она очень слабая, безвольная, раз подчинилась. Надо было отбиваться, кричать, вырваться и убежать, но куда. И какой бы был позор, когда на её крик собрались бы люди и увидели её полуголую и начали разбираться, судачить, в конце концов обвинили её в том, что сама залезла в постель к Жеке. И пьяная. Ну не пьяная, а выпивши. Значит, таковская. Ой, как нехорошо, как стыдно, как обидно.

Наконец она вырвалась, отвернулась к стене.

Тайка забылась обессиленная и огорчённая, но Жека опять разбудил её, навалился, требуя:

– Раздвинь ноги-то. Ты что как неживая. Ну, шевелись. Не приятно что ли?

– Не хочу я, – со стоном шептала она. – Подлец, зверь, негодяй ты. Я не хочу.

– Все не хотят, а потом хотят, – хрипел Жека. Он был уверен, что делает всё, как надо.

Ей казалось, что это продолжалось ещё не раз.

И, конечно, она сама во всём виновата. Конечно, приехала добровольно, выпила тоже добровольно. Какой позор! Какое унижение!

Вспомнилась вдруг частушка, которую пела в Несваричах свинарка Паня: «Дура я, дура я, дура из картошки. Дура я ему дала, протянула ножки!» И прокралась упречная мысль: может, я ничего не понимаю, потому что ни разу со мной такого не было. А потом опять захлестнула обида на себя: «Зачем я уехала ни с того ни с сего из дома? Работала бы в своём клубе, а потом дождалась, когда вернётся из армии Витя Машкин и вышла за него замуж. Он тихий, ласковый, он бы не стал её обижать и всё было у них по-хорошему. А этот – зверь. Он опять будет болтать, что она, как кошка, любит его, даже сама приехала.

Утром, ещё в постели, довольно потягиваясь, Жека поднял руки над головой и проговорил:

– Ну и насмешила ты меня. Девственницей оказалась. Что для меня себя берегла, что ли?

– Как тебе не стыдно, – вспыхнула она.

– Ну вот всё ведь хорошо было. Улыбнися, дорогая, покажи своё лицо и дай мне денег на винцо, – пошёл на попятную Жека.

– Что, я радоваться должна за то, что ты силком меня взял? – сердито бросила она и всхлипнула.

– Это уж не важно, кто кого брал. Что посмеешь, то и пожмёшь. Пойдём, жрать хочется, – умиротворённо проговорил он. – Там мать чего-то заверетенила.

– Принеси мне мой чемодан, – попросила она. – Там у меня всё женское.

Жека чемодан принёс.

Пришли в тесную с выцветшими обоями комнату, где стояли, как в общаге, три старые железные кровати. В крохотной кухоньке присадистая, квадратная, этакая тумбочка, мать Жеки Варвара Диевна готовила омлет. На огромной сковороде пузырилось это жарево. Сестра Тоня крошила луковое перо, уверяя мать, что пойдёт сегодня на швейную фабрику «Заря», где её собираются взят на работу.

– Дармоеды, сидите у меня на шее, – ругала Жеку и Тоню, а может, и Тайку заодно Варвара Диевна.

Жека, чтоб не слышать упрёки, включил проигрыватель.

– Распушил хвост! – кричала Варвара Диевна, – ходишь гоголем, а трёх копеек не заработал. За квартиру не плачено.

– За такую квартиру нам должны доплачивать, – резонёрствовал Жека. – Погоди, мать, мешками скоро будешь деньги носить, когда возьмут меня на телевидение. Знаешь, сколько они там рубят?

Он был уверен, что телевизионщикам сыплют деньги без счёта.

– Опять лахудру припёр какую-то. Ты зачем её привёл? Где у нас жить? Завтра Алика из санатория привезут. Куда её класть? – напустилась Варвара Диевна вновь на Жеку.

– Они в дровянике будут, – вставила вразумляюще Тоня.

– А осенью, а зимой? – напоминала Варвара Диевна.

Тая виновато слушала упрёки замученной нуждой и теснотой Жекиной матери и горестно думала, в какую пакость она вляпалась. Оказывается, Жека-то таскает в дровяник девок. И её затащил, как последнюю дуру.

И теперь она не знала, что ей делать. Молча снести обиды и упрёки или, обидевшись, убежать, куда глаза глядят. Она поднялась и пошла в дровяник. Пересидеть грозу. Жека зайдёт за ней и она скажет, что больше не останется тут, уедет в Эстонию, потому что ждёт там её Виринея-Верка Кайсина и работу уже подыскала.

Неожиданно в проёме дверей появилась сама Варвара Диевна. Тайка сжалась. Неужели и тут будет ругаться эта баба?

– Не спишь, – спросила та неожиданно мирным голосом.

– Нет. Сижу. – ответила уныло Тая.

– Ты, девка, не обидься, – примиренно вздохнула Варвара Диевна. – Сходи поешь с моими оболтусами. Извини, не сдержалась. Иди, иди.– Потом опять вздохнула и проговорила с сочувствием. – Ох, натерпишься ты с ним, – и забрав порожние сумки, пошла тяжёлой поступью на работу.

Видно, допекли деточки Варвару Диевну или вообще горестно сложилась вся её жизнь.

Тая вернулась в дом, где Жека командовал за столом.

– А я за тобой хотел бежать. Садись, а то Смолеву обещали прийти к двенадцати.

Всё помнил Жека. Тая села, поковыряла омлет. Есть не хотелось. Не то настроение.

У Жеки было невозмутимое состояние духа. И опять он насмешничал, хотя ей вовсе не хотелось слушать его шуточки.

– И на что я польстился: оказывается, у тебя ни уха, ни рыла, ни титек, ни жопы, – выговаривал он, стараясь задеть и обидеть её.

– Какая есть, – обиженно отвечала она, думая о том, что лучше бы не было вовсе вчерашнего злополучного дня. И зачем она уехала из Несваричей?

В «Народных промыслах», куда сводил Таю Олег Смолев, директор, могучий мужик, которому бы трёхсоткилограммовую штангу поднимать, показал ей хрупкие шкатулки и шкатулочки, точёные деревянные игрушки, и говорил, что работа эта только кажется простой, а вот не у каждого получается. Художественный вкус надо иметь. А есть ли у неё такой вкус, только опыт покажет.

Смолев уверял, что у Таи вкус есть и что он видел её очень хорошие рисунки.

Договорились, что Тая походит в ученицах, и если понравится да покажет себя, посадят её на роспись и дело пойдёт.

Хороши были шкатулки, игрушки, но ведь надо где-то жить. Не тесниться же ей в Жекином дровянике. Осень не за горами. Придётся выбираться из дровяника. Впятером жить в тесной комнате, не приведи Господь. Ломала Тайка голову, куда ей податься, но никакого разумного выхода не находила.

Как-то странно жили эти Тютрины. Вечером все поджидали, когда придёт с работы Варвара Диевна. В увесистых засаленных двух сумках приносила она из столовой, где работала кассиром, всё, что оставалось после обедов и ужинов: котлеты, макароны, масло, хлеб, стряпню, пластины яиц, иногда целых полбидона битых яиц, которые можно было сразу выливать на сковороду. На ужин им и на будущий день этого всего хватало. Тая не ела, а клевала, говоря, что она днём пообедала и есть не хочет.

– Ну, как знаешь, – с обидой говорила Варвара Диевна. – У тебя и так кожа да кости.

А впереди у Тайки была ночь с Жекиными приставаниями.

Вовсе тесно стало у Тютриных, когда появился ещё один член семьи Альберт, мальчик, больной менингитом. Таисья поняла, что когда сменят незавидное житьё в дровянике на квартиру, будет куда хуже, потому что в комнате ей места нет. И кто она собственно? Случайная приблудшая овца.

Жека, выбираясь из дровяника, говорил, что со своей бабой спал. Он уже точно определил её место возле себя. А она не знала, кто она ему. И вообще куда ей деваться? Подневольное житьё, неожиданно навалившееся на неё, только угнетало и не сулило никакого просвета. И деньги, казавшиеся большими, таяли. Заметила она, что убыло их наполовину: то ли Жека взял, чтоб опять платить артистке, то ли сестра Тоня, которую почему-то отказались принимать на швейную фабрику «Заря», прихватила. Наверное, дебильноватым показался её вид, и опять бегала Тоня по городу в поисках работы.

Тая недоумённо думала о себе: неужели безвыходность вовсе доконает её и возбудит отвращение к жизни? Нет, надо как-то справляться с обстоятельствами и с самой собой. А как справляться? Где выход? Теперь без денег в Эстонию не поедешь. И перехватить их негде. Возвращаться домой, в Несваричи, стыдно. Всё прокутила и домой прикатила. Тая ходила по городу, читала объявления, куда можно устроиться на работу. Звали во многие места. Но ей надо было найти такой завод или фабрику, где бы предоставлялось общежитие.

И вот наконец объявление: требуются рабочие на комбинат «Искож». И внизу спасительное: общежитие предоставляется.

Она забрала свой чемоданишко и папку, сказала сестре Жеки Тоне, что уезжает в Эстонию. Там ей сулят и хорошую работу, и общежитие. Подруга там.

Села в троллейбус и покатила вовсе не на юг, в сторону вокзала, а наоборот, на север, где спасительный и долгожданный комбинат «Искож». И пусть не ищет её Жека, потому что ничего, кроме обиды, не осталось в её памяти от его вероломной любви и неприкаянного совместного житья. Тем более, что не понимала она: любил он её или просто смеялся. А ей зачем такая жизнь?