Читать книгу Ода одуванчику - Владимир Гандельсман - Страница 9

Потому что я смертен. И в здравом уме.

И колеблются души во тьме, и число их несметно.

Потому что мой разум прекращается разом.

Что насытит его, тем что скажет, что я не бездушен,

если сам он пребудет разрушен, —

эти капли дождя, светоносные соты?

это солнце, с востока на запад летя

и сгорая бессонно?

Что мне скажет, что дождь – это дождь,

если мозг разбежится как дрожь?

Так беспамятствует, расщеплено, слово, бывшее Словом,

называя небесным уловом то, о чём полупомнит оно.

Для младенческих уст этот куст. Для младенческих глаз.

До того, как пришёл Иисус. До того, как Он спас.

Есть Земля до названья Земли, вне названья,

где меня на меня извели, и меня на зиянье

изведут. Есть младенческий труд называнья впервые.

Кто их создал, куда их ведут, кто такие?

Усомнившись в себе, поднося свои руки к глазам,

я смотрю на того, кто я сам:

пальцы имеют длину, в основании пальцев – по валуну,

ногти, на каждом – страна восходящего солнца,

в венах блуждает голубизна.

Как мне видеть меня после смерти меня,

даже если душа вознесётся?

Этой ночью – не позже.

Беспризорные мраки, в окно натолпившись, крутя занавеску, пугая

шуршаньем, бумагу задевая, овеют дыханьем дитя.

Дитя шевельнёт губами.

Красный мяч лакированный – вот он круглит на полу.

А супруги, разлипшись, лежат не в пылу, и пиджак обнимает в

углу спинку стула, и масляет вилка на столе, и слетают к столу

беспризорные звуки и мраки, и растут деревянные драки веток в

комнате, словно в саду.

А бутылка вина – столкновенье светящихся влаг и вертящихся сфер,

и подруга пьяна, и слегка этот ветер ей благ – для объятий твоих,

например. Покосится страна и запаянный в ней интерьер.

Вот вам умное счастье безумных, опьянение юных и вдох для достания

дна.

Одинокая женщина спит-полуспит. Если дом разобрать, то подушка

висит чуть пониже трубы заводской, чуть повыше канавы. Станет

холодно пуху в подушке. Спит гражданка уснувшей державы, коченея

в клубочке, как сушка.

Ты пейзаж этот лучше закрой.

Ночь дерева, каторжника своих корней, дарит черномастных коней,

разбегающихся по тротуару.

Ночь реки, шарящей в темноте батарей, загоняет под мост отару

золоторунных огней.

Ночь киоска, в котором желтеет душа киоскёра.

Ночь головного убора на голове манекена.

Ночь всего, что мгновенно.

Проживём эту ночь, как живут те, кто нищи. Разве это не точный

приют – пепелище? Что трагедия, если б не шут, тарабанящий в днище?

Вот почему ты рвёшься за предмет, пусть он одушевлён, – чтоб

нищенствовать.

Там, где пройден он, к нему уже привязанности нет.

Две смерти пережив – его и в нём свою, – не возвращай земного лика

того, кто побеждён, как Эвридика. Для оборотней мёртв его объём.

Лишь ты владеешь им, когда насквозь его прошёл, твои края не те, где

нищенствуют вместе или врозь, – но нищенствуют в полной нищете.

Здесь расстаются, нервы на разрыв испытывают, ненависть вменив в

обязанность себе для простоты, здесь женщина кричит из пустоты лет

впереди.

Печальнейший мотив.

А более печального не жди.

Старушечьи руки, и рюмочка из хрусталя, и несколько капель

пустырника, и опасенье, что жизнь оборвётся вот-вот, но ещё, веселя,

по капле даётся, и вкусно сосётся печенье. И крылышки моли из

шкапа летят, нафталя.

В большую глубину уходит кит, чернильной каплей в толщу океана

опущена душа левиафана, полночная душа его не спит.

Он с общим содержаньем столь же слит, сколь форма его в мире

одинока, и, огибая континент с востока, – уходит, как чутьё ему велит.

И высится в море терпенье скалы, осаждённой таким неслыханным ветром морским, что слышится ангелов пенье.

И разум упорствует, противоборствуя тьме. Но тотчас, из хаоса

выхвачен самосознаньем, он хочет бежать бытия и вернуться к зиянью,

подобному небу, когда оно ближе к зиме.

Бедняжливый узник в своей одиночной тюрьме страстей, он расхищен

на страхи, любовь, покаянье, и нет ему выбора – только принять

умиранье всего, что он слышит, принять его в ясном уме.

Я верил в бога Ра,

я богоравным был,

пока в ладье я плыл,

пока сиял он дивно,

пока я неотрывно

весь день за ним следил.

Я был ребёнком, мир

мой бог мне даровал,

я жил, я ликовал,

и в той песчаной почве

мой мёртвый предок порчи,

спелёнутый, не знал.

И вдруг мой бог погас,

и стала жизнь темна,

и, не нащупав дна,

я побежал, безумясь,

в пески, где, как Анубис,

лежала ночь одна.

Там верховодил лев,

там царствовал орёл,

там друга я нашёл

земной надёжней тверди,

он спас меня от смерти

и сам её обрёл.

И вот с лица Земли

могучий друг исчез,

я землю рыл, я лез

за ним в земные недра,

но не нашёл, как ветра,

его ни там ни здесь.

И я пошёл бродить,

и я бродяжил век,

и увидал ночлег —

то некто шел из Ура,

был препоясан шкурой

овечьей человек.

И я пристал к нему,

и пас его стада,

и в поздний час, когда

стада и травы никнут,

я трижды был окликнут:

«Ты слышишь голос?» – «Да».

И духом я окреп,

и жертвенник возжёг,

и агнца я рассёк,

звезде падучей вторя,

и предо мною море

мне расстелил мой Бог.

Так посещает жизнь, когда ступня снимает

песчаный слепок дна,

так посещает жизнь, как кровь перемещает

вовне, и, солона,

волну теснит волна, как складки влажной туши

лилового и мощного слона,

распластанного заживо на суше,

и в долгий слух душа погружена,

так посещает жизнь, как посещает речь

немого, – не отвлечься, не отвлечь,

и глаз не отвести от посещенья,

и если ей предписано истечь —

из сети жил уйти по истеченье

дыхания, – сверкнув, как камбала,

пробитая охотником, на пекло

тащимая – сверкнула и поблекла, —

то чьей руки не только не избегла,

но дважды удостоена была

столь данная и отнятая жизнь.

Я Сущий есмь – вот тварь Твоя дрожит.

Ляжем, дверь приоткроем,

свет идёт по косой,

веет горем, покоем

и песчаной косой,

это жизнь своим зовом

обращается к нам,

вея сонным Азовом

с Сивашом пополам,

ты запомни, как долог

этот мыслящий миг,

что проник к нам за полог

и протяжно приник.

Проснувшись от страха, я слышал: он вывел меня

из ряда предметов, уравненных зимней луною,

ещё затихала иного волна бытия,

как будто в песке, несравненно омытом волною,

ещё возбегали в ту область её мураши,

нетрезвые пузы, зыри, не успевшие смыться,

и запечатлелась озёрная светлость души,

пока на окраинах доцокотали копытца,

причиною страха был ангел, припомненный из

ангины и игл, бенгальским осыпанных златом,

и если продолжить, то чудные звуки неслись,

и створки горели, просвечены тонко гранатом,

и, женщина, ты —

из белого тела была ты составлена так,

как песня того, кто тебя бесконечно утратил,

тот лирик велик был и мной завоёванных благ

он более стоил, поэтому их и утратил,

он был вожаком, протрубившим начало поры,

когда с водопоем едины становятся звери,

и в джунглях у Ганга топочут слоны как миры,

и тени миров преломившись ложатся на двери,

и фермер Флориды следит, как порхающий прах

монарха, чьи крылья очерчены дельтой двойною,

своим атлантическим рейсом связует мой страх

с его стороною,

и запах был тот, что потом к этой жизни вернёт,

явившись случайно, явившись почти что некстати,

и свет, что так ярок, и страх, что внезапно берёт,

впервые горят над купаньем грудного дитяти.