Читать книгу О себе, Времени и Геофизике Автобиография - Владимир Григорьевич Ингерман - Страница 10

В августе 1961 г. мы с Нелей прилетели в столицу Таджикистана – Сталинабад. В Управлении геологии и охраны недр нам дали направление в гостиницу в центре города и сказали, что наши назначения будут готовы через несколько дней.

Хоть мы оба были выходцами с Кавказа, Сталинабад поразил нас обилием фруктов. Особенно запомнились необыкновенно сочные, сладкие и пахучие персики. Весь город был пронизан светом, яркими красками и наполнен запахами фруктов. Пожив в этом раю несколько дней, мы получили назначение в Южную геофизическую экспедицию, которая находилась в поселке Орджоникидзеабад, недалеко от Сталинабада. Кто-то из управления отвез нас в экспедицию и представил её руководству.

Вскоре после нашего приезда Сталинабад был переименован в Душанбе. Это было слегка измененное первоначальное название города, которое означало базар по понедельникам. Душанбе был переименован в Сталинабад в 1929 году, город Сталина продержался 32 года.

Орджоникидзеабад оказался небольшим рабочим поселком, на краю которого и находилась наша экспедиция. Прямо за экспедицией простиралось большое хлопковое поле. Нас поселили в нечто типа гостиницы, выдали постельное белье, спецодежду и сказали, что наш дом в процессе строительства и будет готов через пару месяцев. Кстати, так и случилось. Через два месяца мы въехали в наш дом.

Все дома делались из самана и состояли из небольшой прихожей с печкой и двух маленьких комнат. Электричество было единственным атрибутом цивилизации. Чистейшую горную воду мы черпали прямо из арыка, который протекал в нескольких шагах от дома. Единственный на всю экспедицию туалет находился в самом центре между жилыми домами, административным корпусом и базой Экспедиция состояла из различных полевых партий и лаборатории, где исследовались горные породы. Полевые партии были разного характера, партия по исследованию скважин, сейсмическая, электроразведочная, магниторазведочная, гравиоразведочная и т.п. Состав экспедиции был довольно молодой, средний возраст не превышал 30 лет.

Меня назначили инженером-оператором в партию по исследованию скважин, на профессиональном жаргоне это называлось «каротажная партия», а Нелю инженером в лабораторию.

Моим начальником оказался парень из Казахстана, Лев Ишанкулов. Он встретил меня весьма любезно впрочем, как и все остальные. Лев сказал, что заказов на исследование скважин пока нет, так что я могу не спеша осмотреться. Через пару дней мне надоело осматриваться, и я пришёл к нему с требованием работы. Он начал мне объяснять специфику производства, когда заказы идут очень неравномерно, и объяснил, что простои бывают, но нечасто. Мне, однако, совершенно нечем было заняться, поэтому я настаивал на своем, закончив тем, что если тут работы нет пусть меня переводят туда, где она есть. Тут Лев выскочил из своего кабинета и убежал в административный корпус, где находилось руководство экспедиции.

В поле. 1961.

Через некоторое время появился ведущий специалист экспедиции Кубаткин с каким-то скважинным прибором и пультом. Он торжественно разместил все это на столе по ремонту аппаратуры и сказал, что это экспериментальный скважинный прибор с новым видом датчиков для регистрации радиоактивности. Как выяснилось, прибор работал с люминесцентным датчиком. В таком датчике каждый гамма-квант, проходящий через него, вызывает слабое свечение, которое усиливается фотоумножителем и затем регистрируется.

Люминесцентные датчики были более чувствительные, чем применявшиеся до них газоразрядные. Прибор прибыл в экспедицию год назад, Кубаткин снял с него чехол и подключил к сети скважинный снаряд и пульт. Прибор радостно затарахтел, каждый щелчок говорил о том, что через датчик пролетает гамма-квант. Мы окружены естественной радиоактивностью, и прибор это прекрасно демонстрировал. Но тут Кубаткин с видом фокусника отсоединил датчик. Я ожидал, что воцарится тишина, но прибор продолжал тарахтеть, как будто ничего не произошло. Довольный Кубаткин сказал, что ты, мол, искал работу, вот разбирайся. На сём он удалился.

Я повторил эксперимент Кубаткина несколько раз с тем же результатом. Получалась какая-то ерунда: прибор регистрировал радиоактивность в отсутствии датчика радиоактивности. Мой взгляд упал на стоящий на столе осциллограф, и ввиду отсутствия других идей я решил посмотреть, что же он там регистрирует. Я знал, что импульсы гамма-излучения, связанного с естественной радиоактивностью, имеют разную амплитуду, длину и форму. Каково же было моё удивление, когда я увидел, что все импульсы были прекрасно сформированы, как бы отпечатаны на одной матрице. Стало ясно, что прибор сам генерирует эти импульсы.

Я пришёл домой со схемой и стал тщательно её изучать, естественно не нашёл никаких генераторов импульсов. Тогда я углубился в книгу по электронике, которую благоразумно привез с собой. В схеме был дискриминатор, задача которого отсекать импульсы с низкой амплитудой. И тут я прочёл, что плохо отрегулированный дискриминатор может работать как генератор импульсов. Там же было написано, как следует регулировать дискриминатор.

Утром я кинулся к своему прибору и подпаял сопротивление к катоду дискриминатора, датчик был отсоединен, и прибор тут же умолк. Фокус Кубаткина был разгадан. Я начал проверять всю схему и обнаружил ещё массу ошибок. Благо, схема была правильная, но сборка соответствовала схеме очень приблизительно. Разность напряжения между пультом прибора и скважинным снарядом была 150 вольт. Стоило мне забыться и, ковыряясь в скважинном снаряде одной рукой, переключить что-то на пульте, как меня сотрясало 150 вольт. Это было дополнительным стимулом, чтобы завершить ремонт как можно скорей. Через несколько дней всё работало как часы, скважинный снаряд проэталонирован и был готов к производственным испытаниям.

Вскоре пришёл заказ на исследование скважины. Скважины, которые мы исследовали, бурились для поиска разных полезных ископаемых, для добычи воды или под различные гражданские или военные объекты. Нефтяных или газовых скважин у нас не было.

Мой первый выезд был на какую-то мелкую скважину, неизвестно на что пробуренную. Руководил всей работой наш техник, он же парторг экспедиции Бушкин, я должен был просто наблюдать и учиться. К своему удивлению, я обнаружил, что регистрацию скважинных наблюдений Бушкин проводил не на автоматической станции, а на полуавтоматическом каротажном ррегистраторе. Нам в институте такие регистраторы показывали как исторические экспонаты, а тут вдруг этот архивный экспонат оказался рабочим инструментом.

Суть такой ручной регистрации состояла в том, что оператор крутил специальную ручку, связанную с самописцем. Задача оператора состояла в том, чтобы поворотом ручки компенсировать сигнал от скважинного пробора. Однако Бушкин все время сигнал то перекомпенсировал, то недокомпенсировал, рисуя нечто вроде синусоиды. В какой-то момент лебедка остановилась, то есть скважинный снаряд стоял неподвижно. Однако Бушкин это не заметил и продолжал крутить ручку то направо, то налево, не слыша насмешки рабочих, которые так же, как и я, наблюдали за ним. Короче, на базу мы привезли сплошной брак.

Я спросил Леву, что происходит, где современная каротажная станция, и почему регистрация полевых измерений ведется на музейных экспонатах? Он замялся и сказал, что станцию не смогли запустить, и руководство экспедиции забрало её под вахтовую машину. Это был какой-то бред, и, не стесняясь в выражениях, я высказал все, что думаю по этому поводу. Лёва как бы со мной соглашался, он сказал, что кроме него в партии специалистов с высшим образованием не было, только техники, а он был занят административной работой и интерпретацией данных исследования скважин, так что ему было не до станции. Вот теперь появился я, и он постарается вернуть нашу станцию.

Это ему удалось, и довольно скоро он мне дал ключи от автобуса, на котором была смонтирована станция для исследования скважин (каротажная станция). Лёва сказал, что я уже доказал, что могу доводить до рабочего состояния скважинные приборы, теперь мне надо сделать то же с каротажной станцией. Надо сказать, что наши станции в чем-то напоминали пульт управления большого самолёта. По крайней мере, количество различных приборов, переключателей, тумблеров, индикаторов и т.п. было соизмеримо. Я на таких станциях никогда не работал, только видел на практике, как это делают другие. Однако принцип работы станции я знал, и соответствующие книги у меня были.

Станция, которую мне дали, была как бы новая. Однако она успела поездить по таджикским дорогам, и все, что могло растрястись, отвалиться и отпаяться перешло в это новое состояние. Я начал с грубой проверки всех блоков и вскоре обнаружил, что самописец не выдержал дорожных испытаний, у него были порваны почти все нити управления, короче, восстановлению не подлежал. На эту новость Лёва сказал, что у нас есть новый самописец на складе, но он, правда, другого типа, чем тот, который стоял на станции. Новый самописец, по сути, был фоторегистратором. Это означало, что измерительная панель, один из центральных узлов станции, должна быть переделана под фоторегистратор. Лёва дал добро на переделку станции, освободив меня от текущих выездов на скважины.

Вначале я проверил фоторегистратор, он оказался в рабочем состоянии. После чего приступил к изготовлению измерительной панели. Измерительную панель для родного самописца пришлось удалить, так как она совершенно не подходила. Надо было сделать новую панель. В экспедиции были обширные мастерские с большим набором всевозможных станков. Я сделал чертеж панели, исходя из габаритов станции, и вскоре получил каркас. Мне показали, как пользоваться сверлильным станком, и вскоре изначальный кусок железа превратился в мозаику отверстий для приборов, переключателей, индикаторов и т.п. Однако мастерские были не приспособлены для нанесения надписей на металле, поэтому панель получилась как бы слепая. Из-за нехватки деталей я вынужден был отклониться от стандартной схемы. Насыщение панели аппаратурой, пайка и настройка заняли несколько недель. Ещё несколько недель ушло на отладку всей станции. Не прошло и двух месяцев как станция была готова к исследованию скважин.

Первый выезд станции на скважину был как боевое крещение, к которому готовилась не только моя каротажная партия, но и руководство экспедиции. Вызов оказался ночным, тем не менее на скважину поехали все инженерно-технические работники (ИТР) моей партии, включая Леву и нескольких человек из руководства экспедиции. Это был мой дебют. Даже специалисты, которые имели опыт работы на таких станциях, ничем не могли помочь ввиду индивидуального дизайна измерительной панели и отсутствия на ней каких либо надписей.

Дебют оказался успешным, станция работала, как часы. Были небольшие проблемы с измерительными приборами, но мы с ними коллективно справились. Под утро мы привезли первые в истории экспедиции результаты исследования скважины, записанные на современной по тем временам автоматизированной каротажной станции.

***

С Нелей. 1962.

В Таджикистане резко континентальный климат. Даже летом, когда днём жарко вечера и ночи прохладные. Воздух насыщен ароматом полей и трав, небо черное, с огромным количеством звёзд. Когда мы ночевали в поле, я обычно располагался в спальнике на крыше каротажной станции, это было нечто вроде звёздной колыбели с метеоритными дождями и спутниками, которые смотрелись, как маленькие звёздочки, прочерчивающие небо в разных направлениях.

Очевидно, наблюдение этих спутников и своего рода потрясение, связанное с первым полетом в космос нашего соотечественника Юрия Гагарина, навело меня на мысль записаться в космонавты. Мне казалось, что освоение космоса ещё более романтично, чем моя работа в экспедиции. Кроме того, я понимал, что в освоении космоса задействованы самые передовые разработки и технологии. Я отправил письмо с заявлением в комитет по исследованию космического пространства. Адреса я, естественно, не знал, он наверняка был засекречен. В общем, послал письмо типа на деревню дедушке. Самое интересное, что я получил ответ на официальном бланке. В ответе меня благодарили за желание работать на освоение космоса и сообщали, что в настоящее время в космонавты принимают только военных летчиков со стажем. Эта история будет иметь продолжение.

Через 2 года моей работы в экспедиции, осенью 1963 года, у нас случилось землетрясение 6.5 баллов. Дело было вечером, я читал книгу дома, как вдруг услышал мощный низкочастотный гул, как будто лава ворочала огромные валуны, затем вода стала расплескиваться из ведра, и стали падать на пол всякие предметы со шкафа и со стола. Я даже не осознал, что это землетрясение, однако меня переполняло какое-то радостное возбуждение. Я схватил своё ружье, выбежал из дома и стал палить в воздух. Оглянувшись, увидел, что ребята из экспедиции, которые были в это время дома, делают то же самое. Все это продолжалось несколько минут, затем гул стих, мы успокоились и разошлись по домам, не придав происшедшему большого значения.

Однако в последующие несколько дней экспедиция была завалена телеграммами от наших родных и близких. Газеты сообщили о землетрясении, которое обошлось без жертв, но тем не менее всполошило наших близких.

Впоследствии, размышляя о происшедшем, я решил, что, наверно, мощные низкочастотные волны могут управлять поведением людей и возможно прочих живых существ. В нашем случае эти волны вызвали радостное возбуждение. Возможно, существует и такая волна, которая заставила бы нас стрелять друг в друга. К счастью, наше таджикское землетрясение оказалось добрей.

Много лет после этого я парил на воздушном шаре в Техасе, и наш водитель предупредил, что он включит газовую горелку, которая повергнет в страх собак на земле. И действительно, горелка генерировала высокочастотный сигнал, и тут же мы услышали вой собак.

Я был свидетелем града размером близким к куриному яйцу. Попав под такой град в поле без укрытия можно было бы расстаться с жизнью. К счастью, я находился у себя на базе, когда это началось. Стоял такой грохот, что похоже было, что мы попали под артиллерийский обстрел. Слышно было, как ломается крыша. Все окна с наветренной стороны здания были разбиты вдребезги. Интерпретатор Шура, которая проработала в поле больше 20 лет, и, казалось, ничего не боялась, залезла в шкаф. Обошлось без жертв, но материальный ущерб экспедиции был весьма серьёзный. Когда все кончилось, я стал рассматривать градины покрывшие землю. Было два типа градин: градины, типа кристаллов, которые росли из ядра в середине, другой тип состоял из многочисленных градин обычного размера, слепленных в одно яйцо.

Для обогрева дома, особенно в зимнее время, надо было топить печку. Первый год дрова нам попались ужасно сырые, которые только чадили и дымили. Однако довольно быстро я нашёл способ растопки. После чистки печки я высыпал золу на газеты. Перед очередной растопкой эта зола смешивалась с керосином и поджигалась. Самые сырые дрова подпитывались этим керосином и разгорались с одной спички.

Мы с соседом построили нечто вроде летней кабинки, на которую водрузили бочку с распылителем от душа. Наливать бочку, правда, приходилось ведрами из арыка, поднимая их по лестнице. Зато в течение дня вода согревалась от солнца, и вечером после работы можно было принять душ. Время от времени мы ездили в ближайшие колхозы с хорошими турецкими банями, где источником тепла является нагретый пол.

По утрам я начал обливаться ледяной водой из арыка, однако в первую осень это оканчивалось простудами, так что пришлось ждать весны. Когда достаточно потеплело, я повторил свои эксперименты с обливанием уже с большим успехом и не прекращал их вплоть до отъезда из Таджикистана. Обливание и гантели было всем, что можно было себе позволить из спортивных развлечений. Еще, правда, был в экспедиции стол для настольного тенниса. Вечерами и в редкие выходные мы там резались часами, играя на вылет. Как я уже писал, состав экспедиции был очень молодой, так что всякие праздники, дни рождения и встречи без повода организовывались легко и спонтанно. Достаточно просто было быть на базе, а не в поле.

Естественно, все это сопровождалось хорошей выпивкой, закусками и, конечно, танцами. Вообще, жили как бы большой дружной семьёй. Иногда заходили в гости просто ведомые запахом хорошей пищи.

Надо сказать, что почти все сотрудники экспедиции, жившие вокруг меня, были вооружены. У меня, к примеру, была двустволка Зауэр 3 кольца 16-го калибра, которую мне подарил тесть перед отъездом. Помимо этого, как представитель руководящего состава, в который я быстро вошел, я мог получить пистолет в спецчасти экспедиции. Связано это было с практическим отсутствием блюстителей порядка как в нашем поселке, так и в отдаленных районах республики, куда мы постоянно ездили. В то же время у нас была дорогостоящая аппаратура и часто радиоактивные источники, которые мы использовали для скважинных измерений и калибровки. Кроме того, сами результаты скважинных исследований в большинстве случаев рассматривались как секретные. Я, однако, от пистолета благоразумно отказался, следуя примеру отца.

Праздник в экспедиции. В центре мы с Нелей. 1963.

Отец получил именной пистолет, когда закончил с отличием Военно-Медицинскую Академию им С.М. Кирова в г. Ленинграде. После окончания войны и демобилизации он сдал все штатное оружие, однако по закону именной пистолет мог оставить. Тем не менее он его тоже сдал. Когда я спросил, зачем он это сделал, он рассказал мне, что по советским законам того времени, если ты убил человека, но сам не имеешь даже ранения, тебя посадят в тюрьму. Отец по натуре был весьма вспыльчив, стрелял без промаха. После войны криминальная обстановка в стране была весьма высокая, так что вероятность нападения была высока и отец решил не рисковать своей свободой.

В 60-е годы в Таджикистане в этом смысле мало что изменилось по сравнению с послевоенным Кавказом, так что я решил последовать примеру отца. Оглядываясь назад, думаю, поступил правильно.

Как мне рассказали, незадолго до моего приезда в экспедиции произошел следующий инцидент. Одна из сотрудниц экспедиции, симпатичная незамужняя женщина, будучи в Орджоникидзеабаде, заняла у местного товарища небольшую сумму денег, которых ей не хватало на покупку какой-то дефицитной вещи. Потом она эти деньги неоднократно пыталась ему вернуть, но он сказал, что денег не возьмет, и они должны пожениться. Дело тянулось несколько месяцев, и прямо перед моим приездом толпа местных жителей направилась в экспедицию с намерением забрать нашу сотрудницу. Экспедиция находилась на краю Орджоникидзеабада и представляла собой улицу, вход в которую начинался с моста через арык.

Таким образом, мост представлял собой стратегический, с точки зрения военного дела, объект. К счастью, кто-то из сотрудников, проезжая на машине, заметил эту толпу, двигающуюся в сторону экспедиции. Он успел предупредить всех, кто был не в поле, и около 15 человек с ружьями и пистолетами заняли позицию прямо перед мостом. Когда толпа подошла, они увидели оружие, и движение замедлилось. Им было предложено повернуть назад. Они сразу это не поняли. Тогда последовал залп в воздух из всех стволов. Этого оказалось достаточно, толпа рассеялась.

Однажды наши ребята пошли на танцы в поселок, я в это время был в поле. Танцевальная площадка находилась в парке, играла живая музыка. Как это часто бывает на танцах, не поделили одну из девушек, и группа местных окружила одного из моих товарищей. Он достал пистолет и очень медленно сказал: «Кто первый подойдет, застрелю!». Говорил он медленно всегда, так как в детстве сильно заикался. Его от заикания вылечили, и это был рецидив детской болезни. Местные ребята не знали, конечно, эту историю, и восприняли происходящее как сверхспокойствие, которое обычно охлаждает горячие головы. Все окончилось хорошо.

Со мной произошел, однако, более серьёзный случай. Как-то я с Нелей и ещё одна пара пошли вечером в кино. В вестибюле мы разошлись, рассматривая картины. Когда прозвенел звонок, и я стал искать Нелю, то увидел, что какой-то парень дергает сзади воротник её пальто, пытаясь привлечь к себе внимание. Я быстро подошёл к ним, и, не успев подумать, увидел, как моя правая рука (мой третий автономный орган) залепила парню нечто вроде оплеухи. Он тут же вцепился в меня с предложением выйти и поговорить. Мы вышли, и тут стало ясно, что тэт-а-тэт разговора не будет.

Нас окружило не менее 15 парней, Неля и другая пара при этом остались за кругом. Мой противник держал меня левой рукой, а правой пытался залезть в голенище своего сапога. Я подозревал, что там у него нож и как мог блокировал его правую руку. Мы топтались на месте, и тут кто-то ударил меня сзади. Я не стал поворачиваться и тут же стал бить своего противника. Драка перешла в динамическую фазу. В какой-то момент я увидел, что, очевидно, попытки моего оппонента достать нож должны увенчаться успехом. Дальше произошло что-то совершенно непонятное. Я стал на одну ногу, моё тело приняло почти горизонтальное положение, другая нога согнулась и резко разогнулась, нанеся страшный удар в лицо противника. Удар усугублялся ещё тем, что на мне были тяжёлые геологические ботинки. Противник рухнул на землю без всяких признаков жизни. Все обомлели и расступились. Я подобрал оброненную перчатку и вместе со своей компанией зашел в кинотеатр.

Удар, который я нанес, я никогда раньше не видел даже в кино. Значительно позже мне сказали, что это удар из карате. Как я смог это сделать одному Богу известно. Думаю, он меня и спас, уже не в первый раз.

Однако история на этом не закончилась. Мы заняли свободные места в кинотеатре, и вскоре за нами села толпа моих недавних оппонентов. Один из парней прошептал, что живым мне отсюда не уйти. Другому мужчине в нашей компании, геологу Лёве Гамову, ничего объяснять было не надо, он тихонько выскользнул из зала и побежал в экспедицию. Я остался с двумя женщинами, теша себя надеждами, что не убил своего противника.

Кино окончилось, и зал опустел, осталось только нас трое. Я знал, что вскоре должен начаться следующий сеанс, но мы не выходили. Минут через 10 после официального начала следующего сеанса в зал заглянул директор кинотеатра, сказал: Сидите, и исчез. Мы сидели. Вдруг дверь распахнулась, и в зал вошла группа моих коллег из экспедиции. Первым буквально ворвался здоровенный парень из Белоруссии, Коля Войтович. У меня его образ до сих пор стоит перед глазами, олицетворяясь с легендарным воином-освободителем. Все ребята были в плащах, под которыми явно угадывались контуры стволов. После короткого приветствия ребята из экспедиции образовали живой коридор, по которому мы вышли к машине, стоявшей против кинотеатра.

Как я позже узнал, мой противник остался жив. Он был представителем осетинской диаспоры. После этого случая несколько месяцев выходя в поселок, я брал с собой нечто вроде кастета. На меня больше не нападали, однако в моём доме, который находился прямо около стратегического моста, о котором я писал, стали бить камнями окна. Приходишь домой, окно разбито, и в доме камни. Я просидел несколько вечеров в засаде со своим ружьем, потушив все огни в доме. Патроны при этом были заряжены солью. Никто, однако, не пришел. Я перезарядил соль на мелкую дробь, и тут они пришли. Ещё до первого метания камней окно раскрылось, и я сделал дубль по ногам. Народ исчез и больше не приходил.

Примерно спустя полгода после этих событий в экспедицию поступил симпатичный осетин Феликс. Мы подружились, нас сблизило ещё то, что оба занимались боксом. Мы даже умудрились сделать боксерский ринг в красном уголке экспедиции. Просуществовал он, правда, недолго, так как красному уголку был нанесен существенный ущерб. Феликс жил в поселке. Когда я рассказал ему о драке, он принял меры и вскоре заверил меня, что со стороны осетинской диаспоры поселка никаких недружественных актов по отношению к работникам экспедиции больше не будет. Так фактически и случилось.

Забегая вперёд, замечу, что Феликс женился на одной из сотрудниц экспедиции. Прошло больше 10 лет, я работал в Тюмени и выступал по тюменскому телевидению. Как выяснилось, Феликс работал в это время в Тюменской области в Нижневартовске. Он увидел моё выступление и вскоре примчался в Тюмень. Встреча была очень радостная. Однако это было время, когда не было интернета, электронной почты, социальных сетей, мобильных телефонов, да и обычные телефоны были далеко не у всех. Короче, к большому моему сожалению, мы опять потерялись.

***

После запуска автоматизированной каротажной станции к полуавтоматической регистрации уже не возвращались, за исключением редких случаев, когда скважины находились в горах, и к ним невозможно было подъехать на машине.

Вскоре после этого события наш начальник экспедиции ушёл на повышение, и на его место назначили моего непосредственного начальника Леву Ишанкулова. На свою прежнюю должность начальника каротажной партии Южной Геофизической Экспедиции Лёва назначил меня. Он по-прежнему оставался моим непосредственным начальником, только у нас обоих поменялись должности. Назначение пришлось на первое мая, что было вторым днём после того как мне исполнилось 22 года. В моё распоряжение попало более 20 человек, каждый из которых был старше меня. Кроме того, за моей партией было закреплено несколько специализированных машин, склады, мастерские, группа обработки данных исследования скважин и большое количество разной аппаратуры.

Работа партии была мне уже знакома, я также знал, что у нас большой дефицит специалистов, способных самостоятельно делать нашу основную работу – исследование скважин. Мне необходимо было этих специалистов где-то найти. Естественно, это была долговременная задача. Между тем посыпались заказы, и мне приходилось разрываться между работой в поле и на базе экспедиции.

Дорога до скважины занимала от нескольких часов до дней. Когда мы, наконец, добирались до скважины по тряским таджикским дорогам, и я включал аппаратуру, то, как правило, она не работала. Необходимо было быстро найти причину и наладить аппаратуру. Время, которое мы занимали на скважине, считалось для буровой бригады непроизводительным, они не получали за это время зарплату. Поэтому любые наши задержки воспринимались крайне негативно. Буровики пытались войти в станцию, чтобы объяснить мне, что я неправ. Мне ничего не оставалось, как выталкивать их, чтобы не мешали работать.

Но в целом, несмотря на такие стычки, мы с буровиками жили дружно. Как правило, это были здоровые ребята с прекрасным чувством юмора. Надо отметить, что мат у них был доведен до уровня поэзии. Я обожал беседы с ними в редкие часы каких-либо не зависящих от нас простоев.

Работу мы выполняли практически без срывов. Я научился довольно быстро диагностировать аппаратуру и восстанавливал неисправности с помощью паяльника и небольшого набора запасных частей.

Как я сейчас знаю, на западе мои коллеги таких проблем не имеют. Они приезжают на скважину в кондиционированных машинах с комплектом запасной аппаратуры по асфальтированным дорогам. Если какой-то прибор не работает, его заменяют запасным. Если и запасной не работает, вызывают по радиосвязи машину, которая привозит исправную аппаратуру.

В мою бытность в Таджикистане слово «кондиционер» нам вообще знакомо не было. На нашей первой автоматизированной станции я установил фоторегистратор, показания которого можно было увидеть только в достаточно темном окружении. Поэтому даже в жару под палящим солнцем во время работы на скважине я должен был закрывать все окна и двери. Внутри металлической станции температура поднималась до уровня хорошей бани, маленький электрический вентилятор только гонял раскаленный воздух. Я раздевался до плавок и, чтобы не терять работоспособность, периодически выскакивал из станции и выливал себе на голову ведро воды или глинистого раствора, когда воды под рукой не было. Это работа в экстремальных условиях была существенно тяжелей, чем ночные исследования скважин.

Были, правда, и совершенно другие случаи. Иногда нам надо было определить наличие водоносных горизонтов в мелких скважинах. Мы делали контрольный замер сопротивления бурового раствора, и затем этот раствор обильно солили. Делали опять замер сопротивления, оно было существенно ниже контрольного. Если в скважине был водоносный пласт, то пластовая вода вымывала соль и сопротивление против такого пласта начинало повышаться. Мы это фиксировали, продолжая делать замеры сопротивления с различными временными интервалами. При малой скорости пластовой воды работа могла растянуться на сутки. Тут между замерами можно было и поплавать в реке, если такая оказывалась рядом, сделать шашлык или просто поиграть в карты, не спеша и с удовольствием.

Каждая скважина это своя история. И таких историй у меня накопилось огромное множество, как у хорошего охотника. К примеру, исследовал я как-то скважину под шахту для ракеты. Заказ пришёл из военного ведомства, и по дороге на скважину ко мне подсел лейтенант. Дорога была на уровне бездорожья, и, приехав кое-как на скважину, я обнаружил, что в силовом блоке на станции произошло короткое замыкание, и он слегка дымится. Запасного блока у меня, конечно, не было, и я сказал лейтенанту, что надо возвращаться на базу. В то время у нас уже было несколько станций, и я мог вернуться назад на исправной станции через день или два. Однако лейтенант взмолился, что его могут разжаловать, у них там были очень жесткие сроки, потому что международная обстановка и т.п. Конечно же, мне не хотелось подводить военного. Я попробовал работу на нормальном режиме и тут же понял, что мы просто скоро загоримся. Я снизил напряжение, приборы работали как сонные, блок чадил, но по крайней мере была надежда, что он сразу не загорится. Короче, в этом режиме мы работу довели до конца. Блок не загорелся, лейтенант мужественно сидел рядом со мной, пока мы не закончили и полузадушенные не вывалились из станции.

Я исследовал скважины, пробуренные под будущим телом плотины Нурекской электростанции. Это была стройка союзного масштаба. С самими исследованиями проблем не было, однако их интерпретация была очень ответственна, так как надо было описать породы, на которых эта огромная плотина будет построена.

Очень интересные были поездки на Памир. Добирались туда несколько дней, при этом большая часть пути проходила вдоль реки Пяндж, которая была границей с Афганистаном. Я, конечно, не мог не сфотографироваться рядом с пограничным столбом, хотя это было и запрещено. Мало того, обычно мы на Памир ездили летом в жару. Ужасно хотелось искупаться в горной реке, которая была совсем рядом. Однако это была граница, и добраться до реки можно было только перепрыгнув через сравнительно низкие проволочные заграждения, и пройдя по вспаханной полосе.

По дороге на Памир. 1962.

Граница в то время была мирная, никаких происшествий не было. Это служило мне слабым оправданием, когда я преодолевал препятствия и окунался в холодное течение Пяндж. Плавал я на спине близко к нашему берегу, наблюдая за возможными секретами пограничников и готовый в любой момент выскочить на берег. К счастью, эти освежительные процедуры обошлись без последствий.

Ночевать приходилось тоже на границе. Выбирали место на дороге пошире, где можно было расположиться, по крайней мере, не на проезжей части. Раскладывали раскладушки, на которые укладывали спальные мешки и засыпали под черным Памирским небом с невероятным количеством звёзд. В течение ночи нас несколько раз будил конный разъезд пограничников со стандартным вопросом: «Почему ночуете на границе?», на который следовал стандартный ответ: «А где ещё ночевать?». После чего мы показывали заранее приготовленные под подушкой паспорта, и наряд удалялся. Через несколько часов нас будил уже другой наряд, и беседа дословно повторялась.

Один раз, правда, мой водитель Николай нарушил рутину. Мы все спали на улице, а он в автобусе. Во время диалога с пограничниками вдруг с грохотом открылось окно автобуса, и Коля рявкнул: «Руки вверх!». Я при этом смотрел на пограничников. Ни у одного из них рука даже не потянулась к пистолету, несколько секунд длилась тяжёлая пауза, пока Коля не расхохотался, давая понять, что это была шутка. В общем, граница действительно была мирная.

Мы видели в предгорьях Памира высоких, светлокожих и со светлыми глазами таджиков. Как говорят, это потомки солдат Александра Македонского.

Мы обычно ехали до Хорога и, засидевшись в машине, сразу после прибытия мчались в горы. Один раз с нами было несколько не столь молодых людей из Управления. Они тоже помчались за нами, но вскоре тут же присели. Сказывалась высота больше 2-х километров, однако мы такую высоту не воспринимали.

Памирские скважины находились в горах, куда автоматическая станция не могла подъехать. Поэтому там приходилось использовать полуавтомат, и везти все оборудование к скважине на ишаках. Ишаков нам давали, однако, управлять ими было гораздо сложней, чем машиной. Они понимали команды только на таджикском, которым мы не владели. Команды состояли из слов с большим количеством шипящих звуков, которые мы не могли толком выговорить. Возможно, из-за нашего акцента, а может и просто из вредности ишаки делали все наоборот. Мы шли к скважине по узким горным дорогам, и если проводник находился между ишаком и скалой – ишак пытался растереть его об эту скалу. Если проводник находился с другой стороны – ишак пытался его сбросить в обрыв, если сзади – ишак убегал вперёд, спереди – останавливался. В общем, было весело.

На границе с Афганистаном. 1962.

***

Я четыре года колесил по Таджикистану во времена, когда дороги были далеки от совершенства, понятие автосервиса практически отсутствовало, и не было никакой связи с внешним миром. Тем не менее существовало золотое правило, которое всеми выполнялось неукоснительно. Как бы ты не торопился, если в пределах поля зрения оказывалась стоящая машина, обязательно надо было подъехать и узнать все ли в порядке. Это золотое правило спасло много жизней.

Была знаменательная поездка в Ленинабад для получения новой каротажной станции. Я прилетел в Ленинабад со своим водителем Николаем, так как дорога назад была неблизкая. Получив станцию, мы поехали на ней домой. Дорога лежала через Самарканд. Надо заметить, что незадолго до этой поездки у меня была командировка в Москву, и мне удалось попасть на концерт в Государственном Кремлёвском дворце съездов, который открылся пару лет назад. Когда мы заехали в Самарканд, Кремлевский дворец съездов, который считался как бы вершиной современного зодчества, совершенно потускнел в моих глазах. Его даже нельзя было сравнивать с гениальной архитектурой XIV и XV веков, которую я увидел в Самарканде. Вообще, город был основан 1000 лет до нашей эры. Я был далек от искусства и архитектуры, тем не менее внутренний голос сказал мне, что я не могу просто проехать через Самарканд.

Мы нашли маленькую гостиницу, и Коля погнал станцию в экспедицию без моей помощи. Я остался в этом чудном городе. Туристический бизнес в то время там был на нуле. К примеру, я пришёл к гробнице Тимура, которая была даже не огорожена. Там не было ни души, ни посетителей, ни охраны. Примерно такая же картина была и на мемориальном комплексе, медресе, мечети Биби Ханум, обсерватории Улукбека. При этом краски на этих постройках были настолько яркие и сочные, как будто их нанесли вчера, а не несколько веков назад. Два дня я бродил по Самарканду, поражаясь превратности истории вообще и Узбекистана в частности. После этого исторического экскурса я прилетел в экспедицию и окунулся в текущую работу.

В Таджикистане не было выдающихся памятников архитектуры прошлых столетий, но их заменяла красота природы. Иногда по дороге на скважину мы заезжали в придорожное кафе, нависшее над горной рекой. Мы наслаждались прохладой, исходящей от реки, горными видами и изумительной форелью из этой речки.

Правда, чаще останавливались попить чаю в чайхане. Мы разувались и садились на мягкие одеяла, расстеленные на полу. Пока чайханщик делал нам чай, сидящий рядом таджик вежливо протягивал свою пиалу с чаем, приложив руку к сердцу. Я все же вырос в семье врача, и хоть пока я жил дома, часто старался ускользнуть от строгих правил гигиены, которым меня учил отец, стал строго их придерживаться, как только уехал из дома. Часто такая протянутая пиала исходила от человека, который был в несколько раз старше меня. Отказаться было просто немыслимо, и я с благодарностью брал пиалу и, прикладывая её к наружной стороне нижней губы, делал несколько глотков. Зелёный чай с лепешкой и белые таджикские конфеты Пичак часто были нашей основной едой в поле.

Таджики в то время жили очень бедно, я видел селенья, где пахали, используя быков, и вместо окон использовали бычьи пузыри. В это время наши средства массовой информации вещали по всем каналам, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Мне было чуть больше 20, но верилось с трудом.

В то же время таджики были исключительно гостеприимными людьми. Они собирали деньги иногда годами, чтобы устроить свадьбу. Нам несколько раз приходилось проезжать мимо таких истинно народных гуляний. Нас всегда останавливали и предлагали разделить с ними праздник. Если мы возвращались на базу и не торопились, мы, как правило, останавливались и с удовольствием ели чудесный таджикский плов и восточные сладости.

***

Со временем у меня в партии было создано несколько отрядов. Отряд это производственная единица со своей техникой, машинами и персоналом, способным проводить самостоятельные исследования скважин. Однажды один из таких отрядов привез результаты исследований, показывающие четкую радиоактивную аномалию, свидетельствующую о наличии в скважине пласта, который можно разрабатывать с целью добычи радиоактивных минералов. Начальник отряда стал работать самостоятельно недавно, скважина была обсажена железной колонной и доступна для повторных исследований. Прежде чем докладывать об открытии я решил проверить результаты. Проверка показала, что первоначальные замеры были верными. Тогда я провел дополнительное исследование, которое показывало положение муфт в обсадной колонне. Сопоставив все данные, мы обнаружили, что границы радиоактивной аномалии в точности совпадают с границами одной из обсадных труб. Это не могло быть случайностью, ясно, что радиоактивность исходила не от пород, а от колонны.

Со временем нам сообщили, что эта колонна была сделана из металла, выплавленного из радиоактивной руды. Соответствующие органы проследили все изделия, изготовленные из этой плавки. Они в частности нашли радиоактивный станок и рабочих, которые облучились, работая на этом станке.

Кстати, о радиоактивности. В те времена разные страны проводили испытания ядерного оружия. Мы постоянно эталонировали наши приборы для радиоактивного исследования скважин. Как это ни удивительно, мы практически всегда наблюдали существенное повышение радиоактивного фона, связанное с очередным ядерным испытанием, независимо от того, в какой точке земного шара это испытание проходило. Оказывается, планета наша не так уж и велика.

Время от времени мы получали источники нейтронов для специальных исследований скважин. Мы использовали эти источники для облучения породы, нейтроны вызывали вторичное гамма-излучение, которое регистрировалось. Это излучение показывало, в частности, пористость пород. Источники нейтронов приходили в огромных парафиновых контейнерах с военизированной охраной. Все это вызывало интерес окружающих, и однажды я застал такую картину. Мой техник Бушкин, он же парторг экспедиции, получил контейнер и, окружённый группой рабочих и шоферов, торжественно извлек источник из контейнера и, держа его над головой, чтобы всем было видно, повествовал о том, что это такое. Я эту лекцию прервал, и после того как источник был водворен на своё место в контейнере, прочёл короткую лекцию о радиоактивности и защите от нее. Контейнер, в частности, был из парафина, потому что парафин очень хорошо поглощает нейтроны. Другой способ защиты это расстояние от источника. Чем больше, тем лучше. Мы сделали специальный двухметровый манипулятор, и с тех пор ближе, чем на два метра, никто к источнику не подходил.

***

Коллектив у меня оказался исключительно работоспособный и непьющий. Мы получали спирт для промывки аппаратуры, он стоял на виду, но не было ни единого случая, чтобы этот спирт использовался не по назначению. Многие не только работали, но и продолжали при этом учиться, хотя работа, кажется, занимала все время. В те годы была шестидневная рабочая неделя, то есть люди должны были работать 48 часов в неделю. В полевой геофизической экспедиции эти часы часто удваивались, так что времени едва хватало на сон. Никто, однако, никогда не роптал, и люди делали то, что надо было делать.

Исключение составлял мой техник Бушкин. С началом эры автоматизированной регистрации его работа заключалась в ремонте аппаратуры на базе экспедиции. Делал он эту работу исключительно медленно, так как больше половины рабочего дня слонялся по базе и болтал со всеми, кто его слушал. Я как бы мог не обращать на это внимание, учитывая, что он парторг экспедиции. Однако с одной стороны он создавал плохой прецедент, с другой стороны просто отвлекал людей от работы.

Я провел с Бушкиным пару бесед. Ответ был, что-де я молодой и не понимаю роли партийной работы. В конце концов, я ему сказал, что, учитывая размер нашего коллектива, даю ему на партийную работу один час ежедневно, остальное время он должен заниматься работой, за которую получает зарплату.

В экспедиции для получения зарплаты мы каждый месяц подавали табель, в котором против каждой фамилии стояла цифра «8» для рабочих дней недели. Фактически, как я уже говорил, люди работали гораздо больше, но эта сверхработа оплачивалась другим путем, о котором я скажу позже. В табеле стояли только цифры 8. Табель подписывался начальником партии и табельщиком. Табельщиком у меня была техник интерпретатор Шура, которая до этого проработала около 20 лет в поле на геологоразведочных работах. Сейчас Шура работала только на базе, но полевая закалка чувствовалась, ни бог, ни черт ей были не страшны. Бушкин как бы был все время на глазах у Шуры, и я попросил её вести хронометраж времени, который он проводит на рабочем месте. Шура с удовольствием согласилась.

По истечении месяца Шура показала мне рабочие часы Бушкина. Я сказал ей прибавить к ним один час и занести в табель. В итоге, в табеле у всего персонала стояли восьмерки, а у Бушкина в основном тройки, четверки и пятерки. Мы с Шурой поставили свои подписи, и она унесла табель в бухгалтерию экспедиции. Мы создали прецедент. Как я и ожидал, в тот же день меня вызвал начальник экспедиции и лаконично потребовал переписать табель. Я столь же лаконично отказался. Лёва и грозил, и уговаривал, но все было безрезультатно.

Я понимал, что меня не уволят. С одной стороны был закон, что молодых специалистов увольнять нельзя. С другой стороны в партии катастрофически не хватало людей. Была масса случаев, когда я расписывался за водителя, инженера-оператора, начальника отряда и за инженера-интерпретатора.

Через несколько дней в экспедицию приехал представитель Управления Геологии и Охраны Недр из Душанбе. Представитель заявился прямо в интерпретационную комнату моей партии, меня вызывать не стали. Сделал он это исключительно не вовремя. С одной стороны, гораздо лучше бы было, если бы я в это время был в поле. С другой стороны, накануне один из моих мастеров отремонтировал трёхколесный велосипед своего сына в наших мастерских, и я раскатывал на этом велосипеде, когда товарищ из Управления к нам и заявился.

Я не помню, что он говорил, но мы с Шурой не отступили. Я только заметил, что один час партийной работы вполне достаточен для нашей экспедиции, и что парторг должен быть примером в работе.

История кончилась тем, что Бушкин получил меньше половины своей нормальной зарплаты. После этого, по его просьбе, он был переведен в другую партию. Он зла на меня не держал и время от времени заходил поболтать. Впоследствии он решил построить инкубатор для выведения цыплят, и мы помогали ему техническими советами и радиодеталями. Эксперимент, правда, оказался неудачным, все цыплята спеклись, не успев родиться.

Тогда я особо не думал о происшедшем, однако, оглядываясь назад, понимаю, что событие было из ряда вон выходящее. Молодой специалист, не проработавший в экспедиции и 2-х лет, смог уволить парторга экспедиции. Для советской системы конца 60-х это было невероятно.

Где-то через год меня избрали комсомольским секретарём экспедиции. Наша комсомольская группа была гораздо представительней партийной организации как по числу, так и по занимаемым должностям. На четвертый год моей работы в экспедиции наш начальник Лёва Ишанкулов собрал ведущих специалистов, которые практически все были комсомольского возраста. Лёва был единственным человеком с высшим образованием в нашей партийной ячейке, насчитывающей меньше 10 человек. В комсомольской ячейке при этом было больше сотни сотрудников. Лёва сказал, что надо укреплять нашу партийную ячейку и предложил нам вступить в партию. Все, включая меня, согласились. Вскоре, однако, мне пришлось из экспедиции уехать, и я в партию так и не вступил, к огорчению моего отца.

***

Как я писал, работали мы много, но и получали немало. Оклад начальника партии был 150 рублей в месяц. К основному окладу добавлялись полевые, премиальные, высокогорные и безводные, так что оклад практически удваивался. Вместе с окладом Нели мы получали где-то 500 рублей в месяц. В то время молодые специалисты получали в среднем 90 рублей. Мой отец, заслуженный врач Дагестана, получал около 150 рублей. На четвертом году моей работы безводные в экспедиции отменили. К нам приехала очередная комиссия, устроили банкет, и один из членов этой комиссии после изрядного подпития упал в арык. Это, очевидно, навело его впоследствии на мысль, что с водой у нас проблем нет, и безводные отменили, что, впрочем, не сильно сказалось на нашем материальном положении.

В нашем поселке свободно продавались всякие вещи, которые были огромным дефицитом в России. Одним из таких дефицитов были холодильники. Со временем мы с Нелей отправили по холодильнику родителям.

Денег явно было больше, чем мы могли потратить, и мы записались в очередь на покупку машины «Москвич». В те времена машина стоила примерно 4 годовых оклада молодого специалиста. При этом в свободной продаже машин не было. Были, однако, предприятия особой государственной важности, которым давали новые машины для реализации среди сотрудников. Моя экспедиция была одним из таких предприятий. Машин давали не много, так что надо было ждать несколько лет. Помимо денег для покупки машины надо было иметь рекомендацию руководства предприятия и положительные характеристики от партийной и профсоюзной организаций.

Случилось так, что после двух лет моей работы нам дали Волгу для распределения среди сотрудников экспедиции. Волга в то время была лучшей и, естественно, самой дорогой машиной советского производства. Стоила она 5600 рублей, и в очереди на неё был только мой начальник отряда Яша Шаповалов.

Машину нам выделило Управление геологии и охраны недр Таджикистана. Руководство экспедиции должно было в течение одного-двух дней сообщить имя покупателя и внести деньги. Яша приехал в экспедицию из Украины раньше меня и ждал эту машину 3 года. Однако ему дико не повезло, в эти самые дни, когда надо было покупать машину, он был на удаленной скважине. Мало того, в районе этой скважины прошли сильные дожди, дороги залило и размыло, так что выехать было невозможно. Им сбрасывали продукты с вертолета.

Начальник экспедиции предложил эту Волгу мне. Это было так же приятно, как и неожиданно. Тем не менее я сказал, что купить эту «Волгу» не могу, так как у нас денег чуть больше, чем 3 тысячи. На что Лёва сказал, что других кандидатов нет, и если я не куплю машину, то её передадут в другую организацию. Он также сказал, что деньги мне займут. Отдать Волгу на сторону было как бы подрывом престижа экспедиции, и народ стал приносить мне деньги. Какая-то сумма была оформлена от бухгалтерии экспедиции, однако, главные поступления были от моих коллег. Они просто отдавали мне деньги, по тем временам совсем не маленькие. Я составил список, кто сколько мне дал. На этом все оформление «кредита» и закончилось. В итоге у нас образовалось 5700 рублей, так что после того как я пригнал машину в экспедицию из Душанбе, у нас было ещё 100 рублей на её обмывание. В обмывании участвовали все, кто был в это время на базе.

Мы раздали долги в течение года, но этот год я относился к своей жизни как-то более трепетно. На меня давил груз ответственности. Случись что со мной, и масса людей, доверившихся мне, потеряют свои деньги.

Мы купили наиболее престижную в Советском Союзе машину, когда мне было 23 года. Это было весьма необычно, о чем в частности свидетельствовал визит сотрудников Комитета государственной безопасности (КГБ). Они навестили наше скромное жилье и поинтересовались его содержимым. Нам скрывать было ничего, и мы показали им нашу утварь и гардероб.

Кататься на своей машине, в общем-то, было некогда и некуда, за исключением редких выездов в Душанбе на базар или в баню в соседний колхоз. Куда бы я ни приезжал на Волге, местные старожилы отдавали мне поклон, хотя без сомнения полагали, что я шофер. На такой машине мог ездить только очень большой начальник (раис), а шофер большого начальника в Таджикистане очень уважаемый человек.

Приобретение Волги оказалось как бы вкладом в наше дальнейшее обучение. После четырёх лет работы в Южной геофизической экспедиции мы с Нелей поступили в аспирантуру в Москве. Стипендия у нас была 90 рублей, чего явно было недостаточно, учитывая, что мы ещё и снимали жилье. Тут-то Волга, которая была срочно продана, и помогла нам безбедно прожить 3 года в Москве.