Читать книгу Сожженная рукопись - Владимир Иванович Кочев - Страница 16

Едва шагнув на берег, упали, их рвало. Сколько лежали без чувств – может, час, а может, минуту? Очнулись, очухались: над ними стояла бабка-Баба Яга, будто сошедшая к ним из весёлой сказки. День угасал, она повела их молча ко своей малухе, что стояла напротив. О чём спрашивать? И так всё знала: в лесу поблудили, одёжку оборвали, гнус рожи поел, один на переправе чуть не утоп, едва на ногах стоят. А тот вон, востроглазый, в жару весь, вот-вот от «болести» свалится. Как-то не словами говорила она. Её избушка не на курьих ножках была невелика, да вмещала всё для жизни: и стол, и лавки, и печь на полкомнаты, и божницу с иконой. Добрая Баба Яга выставила на стол всё, что было: картофь да молока козьего кринку. Не набросились ребята на еду, а ели, пили помаленьку.

Бабка ни о чём не расспрашивала ребят: «Айдате вон туды в хоромы, ночуйте». Она показала на дом, что напротив Кара-камня.

Здесь всё было огромно, будто жили тут великаны. Печь стояла посередь избы на крепком из брёвен полу. Во второй комнате – своя печь, поменьше. Лавки, стол, полати – всё из брёвен вытесано. Но в доброй избе всё вверх дном перевёрнуто, будто Мамай воевал. Добра там уж не было, а дерюжка, чтоб выспаться, с избытком каждому нашлась. Прямо за окном бурлила река, налетая на Кара-камень. А он и не глядел себе под ноги, гордо стоял, выпятив грудь, сдвинув набекрень зелёную шапку. Необычная красота удивляла.

Зло отпустило ребят, осталось там, за рекой. Андрюша лежал под дерюгой, его то морозило, то бросало в жар. То ли в бреду, то ли наяву он видел Бледного. Тот являлся к нему и молчал. Но Онька знал, о чём спрашивал отважный пахан.

«Ты предал меня, ты не поверил мне – офицеру, дворянину».

«Но я спасал Сёмку. Ты сам учил: рисковать можно собой, но не другом», – отвечал ему мысленно Онька.

«Погляди, что с Братишками стало, я расстрелял их, как зло человечества».

«Но почему ты не сделал это раньше?»

«Вот в этом я виноват, не кори себя». Бледный приставил револьвер к виску и выстрелил. Андрюша, вскрикнув, вскочил. Но Николая Павловича Кравцова уже не было – он застрелился.

Сёмка, не понимая, что случилось, успокаивал, придерживал друга. А Андрюша то кричал, то по-детски плакал. И, наконец, тяжело дыша, обессилев, успокоился. Всю ночь Семён не отходил от него: то давал попить, то мочил его лоб, пытаясь остудить.

Едва рассвело, появилась на пороге бабка. В руках её была кринка, но не с молоком, а с отваром. «Пои его, как захочет», – сказала и пошла. На пороге, обернулась, перекрестила. «Через три дни поправится», – добрым голосом добавила она.

С каждым днём Андрюше становилось легче. Сёмка приходил от доброй бабки с полной кринкой молока. А через три дня Андрюша поднялся, как заново родился. С радостной вестью они оба и пришли к доброй бабушке. Чем её благодарить?

«А давай-ка, баушка, дров тебе наколем, на зиму запас будет», – догадался Сёмка.

«На зиму-то, поди, не надо, а на баньку порубите. Сами попарьтесь, и я обмоюсь перед смертью. Да и с Богом, ступайте отсель». Такими загадками говорила бабка. Всё здесь было не так. Тут леса-дерева не жалели, строили крепко да основательно. И шарниры дверей излажены из крепких корней. Видать, давно строилось это пристанище. А баня, печь-каменка уж сложена по-новому. Огневище обложено чугунными чушками. Откуда здесь литое железо, как попало сюда, в эту глушь? Всё после бабушка поведала. В паводок, когда вода уж у крылечка «плёшшотса», плыли тут барки, железо демидовское сплавляли. По разным рекам железный товар до самой Москвы доходил. А чтоб вода где надо подымалась, в нужном месте плотину отпирали, а где надо, запирали. И весточку подавали – пушки бухали. А после, как дорогу железную положили, река и не нужна стала. В жаркое лето она мелеет, броди да собирай на дне каменном «чушки» литые. Вон у того Кара-камня барки бились.

Ребята с охотой ели зарумяненные из печи печёнки, хоть и без соли. А теперь подливали и подливали из медного чайника чай с душистым настоем, да с сушёными ягодками. Здоровый пот проступал на лбу. Всё было просто и благостно.

Загадка эта баушка, по лицу как есть Баба Яга, а душой добрей доброй. Но «ничо» не скрывала она, «ничо» не утаивала». Малуха её вот-вот падёт, но ей и хватит. Господь приберёт намедни, сама просила. Будет, пожила. Свет не мил стал. Нехристи храм нарушили, иконостас «раззорили», а ноне налетели, староверов трясли. Золото в иконах искали. А образа наши все золотые: потому, как лико там Господне. Да в поганых руках и золото помеднеет. Вспомнив про Бога, она повернулась к божнице и перекрестилась: «Прости, Господи».

«А что за отвар такой ты нам, бабушка, давала?» – простодушно спрашивал разомлевший Сёмка.

«То не отвар, дитятко, – молитва… Молитва с того свету подымат». И в подтверждение своих слов она вспомнила случай.

«Покойный хозяин мой, царство ему небесное, чуть не кончился, – молитву запамятовал. Давно то было. Он золото мыл на Сибирке. Варнаки, отпеты да не схоронены, заявились к нему на заимку. Всё честь по чести: обогрелись, штей с салом похлебали, а потом грабить стали. Песок из мешочка ссыпали, промеж себя поделили. Да пока решали, кому грех на душу брать, хозяина порешить, он молитву творил. Могутный был, бывало, и на медведя хаживал. Да токо норовом тихой, жалела я его. Лежит не лавке, глаза закрыл, молитву твердит».«Что же, баушка, у него и ружья не было? А на медведя хаживал», – не поверил Сёмка.

«Всё было, солдатики, – продолжала бабка. – И ружьё, и ножик, токо это на зверя. У нас вера строгая. Все заповеди блюди, и заглавную особо: «не убий». За смертный грех Господь не простит, покарат. Людям добро делай, да не для показу, а по совести внутре… Ну, так вот, – продолжала она. – Твердит молитву, а втору-то половину и запамятовал. Но ничо, снова перву половину твердит. А варнаки уж решили, кому грех брать – хозяина убивать. Подошёл один замахнулся, да отступил, и ножик обронил, испужалса. Бормочет: гли, робя, сатана лежит, половина здеся, а половины нету. Разбежались оне со страху кто куды. Хоть и не зима была, а замёрзли в лесу. Собирал их хозяин и схоронил по-людски, и грехи их отмаливал».

Такую вот историю поведала бабка ребятам. В малухе её под божницей красовался наклеенный на стену портрет Николая Второго и царицы.

«Не боишься, баушка, а ну власти нагрянут?» – не унимался Сёмка.

«Через мой порог лихоимец ногу не поднимет», – закончила бабка.

Ребята засиделись в гостях, уходили уж затемно. Завтра решили отправляться спозаранку. Уходя, Андрюша достал свой потайной червонец и протянул бабке: «Возьми, баушка, на похороны от нас». «И возьму, не обессудьте, пущай по-божецки в домовине схоронят». Солнце давно уж взошло, а ребята отсыпались – когда ещё придётся поваляться, понежиться. Но права была бабка – надо было уходить спозаранку. Сёмка, вставший по нужде, вдруг увидел из окна такое, что заставило отскочить от него.

Растолкал Оньку. На дороге у реки стояла бричка. Лошадь держал под уздцы ГПУшник. Всадники, человек десять, спешились, сдерживая ретивых коней.

Какую-то пожилую женщину, которую, видимо, привезли на бричке, подвели к реке. Человек в плаще и сапогах о чём-то зло говорил. Старуха, прямая и высокая, одетая во всё чёрное, не переставая, крестилась. Крестилась, но по-своему: двумя перстами, а не «щепоткой», и платок на ней повязан необычно. Одежда её была почему-то мокрая. Затем человек в плаще дал знак, и двое, схватив её за руки, опустили в воду. Она не сопротивлялась, но, видимо, теряя сознание, начинала дёргаться. Выждав ещё какое-то время, её поднимали. Приходила в сознание, её рвало. Затем, овладев собой, выпрямлялась. Человек в плаще говорил что-то зло, а старуха снова крестилась. Так повторялось несколько раз, она не сдавалась.

Первым не выдержал человек в плаще. Махнув рукой всадникам, он направился к бричке. Бричка – это большая корзина с рессорами и колёсами. Вместо подножек были прикреплены стремена. Но нога человека в плаще соскользнула, и он лицом ударился о борт. Из носа закапала кровь. Корзина затряслась, как от хохота. Осуждающе посмотрели всадники на хренового ездока. Вырвав из бокового кармана наган, человек, резко развернувшись, подскочил к старухе. Охранники отпрянули. Он несколько раз грохнул. Эхо повторило выстрелы. Но разрешения на её смерть, видимо, не имелось. Все пули принял на себя Кара-Камень. Арестованная, стоявшая неподвижно, снова начала креститься, губы её что-то шептали. Выпустив злость, человек в плаще чуть успокоился. Спрятав наган. Размазал под носом кровь. Затем, приблизившись к самому лицу измученной старухи, что-то негромко сказал. Она вздрогнула, на секунду задержав в кресте руку. Видимо, сказанное им подействовало. Посвистывая, человек в плаще твёрдо поставил ногу в висящую подножку и лихо запрыгнул в корзину. Старуху подвели к бричке, она не могла приподняться, и её, как мешок, забросили. Человек махнул рукой, и бричка, сопровождаемая эскортом, ринулась из села.

Вот тебе и глухое село. Здесь оказалось опаснее, чем в городе. Опричники уехали. Село ожило. Люди зашевелились, залаяли собаки, замычали коровы. А ребята, опасаясь новой беды, покидали селение. Ещё раз заглянули к доброй бабушке. Она всё, всё знала и не скрывала от «робят». Та гордая женщина, которую пытают, – настоятельница староверческого молельного дома, успела спрятать от нехристей старинные образа да обрядную утварь. Помрёт, да не скажет.