Читать книгу Алфавит грешника. Часть 1. Женщина, тюрьма и воля - Владимир Лузгин - Страница 5

Да, волк-одиночка. Пустынник и странник,

Годами и ветром по миру гоним.

Но если я чем-нибудь стрелян и ранен,

То только лишь взглядом небрежным твоим.

Да, волк-одиночка. Схизматик и схимник,

Не вынесший клятв и зароков пустых.

Но если не холоден мне снежный зимник,

То только от прошлых объятий твоих.

Да, волк-одиночка. Чарун и чудесник,

Уставший и грустный седой соловей.

Но если даны мне от господа песни,

То только во славу улыбки твоей.

Да, волк-одиночка. Банкрот и растратчик,

Напрасно мечтавший о дне золотом.

Но если умру, незаметно и кратче,

То только, чтоб ты не узнала о том.

Дабы друг не дрогнул пред бедой,

Дабы гордо ржал и бил копытом,

Напои колодезной водой

Скакуна каурого досыта.

Не жалей ядрёного овса

И пшеницы золотой отборной,

Чтоб горели чёрные глаза,

Словно угли дьявольского горна.

Хлеб нарежь и круто посоли,

Намешав на витаминах с йодом,

Дай из рук, погладь и похвали

Стать его, походку и породу.

Бархатом протри луку седла,

Затяни пурпурную подпругу

И надень стальные удила

Своему единственному другу.

Давно у милой я в долгу

И с каждым часом всё сильнее,

Да и, наверно, не смогу

Всецело расплатиться с нею.

За губы, что, как плод в раю,

Доныне пахнущие мёдом,

Волнуют плоть и кровь мою,

Желая или мимоходом.

За эти карие глаза,

Отведшие невзгоды мимо,

Когда житейская гроза

Казалась непреодолимой.

За руки, чем душа моя

Из бездны выхвачена смело,

И, чтоб в себя вернулся я,

Согрето зябнувшее тело.

За грудь, вскормившую детей,

Моих детей, и, между нами,

Так ждавшую среди ночей

Мной ласк не доданных ночами.

За то, как, мучаясь, жила,

Себя казня стократно строже

Среди обыденного зла

И по моей причине тоже.

А то, что верил и любил,

Помочь старался – зря иль кстати,

И каждый день с ней рядом был,

Не принимается к оплате.

Поэтому, как благодать,

Жду до последнего мгновенья,

Коль даст господь мне дописать

О ней моё стихотворенье.

Денег нет. Ума палата.

Или всё наоборот.

Или истинная плата

Только в будущем нас ждёт.

В час, когда суд справедливый,

Раздевая донага,

Перечтёт деривативы

За наличные блага.

Ну, а те, что всё проели,

Промотали, извели,

Поуже добились цели,

К коей в этой жизни шли.

Вероятно, так и будет,

Если выбор невелик,

И себя до света будит

Грязный пакостный старик.

Диагноз мой поставлен точно.

Не увисев на волоске,

Я растворюсь в воде проточной,

Растаю в глине и песке.

Мой разум – плакальщик о сыне,

Необъяснимых связей плод,

Замолкнет, сгинув в мешанине

Солей, ферментов и кислот.

А тело по каморкам узким

Растащат тысячи жуков,

Как я, не пивший без закуски,

Хватал куски у мужиков.

И лишь немного непонятно:

Душа моя, мой индивид

Используется многократно

Иль только мне принадлежит.

А с нею крест, плита с вазоном,

Июльский дождь, пурга зимой,

И ты с обидой затаённой

Одна бредущая домой.

Доверялись бы мы до конца матерям,

Нас судьба не свела бы и не закружила

В буйном вихре страстей, пред которыми нам

Устоять, как не борется кто, не по силам.

Не стелила бы вьюга своих простыней,

Не узнали бы мы запах летнего сена,

Что ложилось периной под любимой моей,

Под моей дорогой, а точнее – бесценной.

Промолчал бы ручей с ключевою водой,

Не забылись бы мы навсегда, без оглядки

На летящие годы, что кукушкой ночной

Беспощадная жизнь отмечала в тетрадке.

Если бы не будила нас вместе заря,

И при этом сердца в ритме общем не бились,

Смог бы я пред тобою бахвалиться зря

Обещаньями, что вполовину не сбылись?

Но свершилось как есть, нет дороги назад,

И грядёт наказание неудержимо,

Знаю, впрочем, насколько и кто виноват

И за что благодарен любимой.

Довольный выпавшей удачей,

Отъевшись, ногу залечив,

Стал сукин сын своим на даче,

В кошачий влившись коллектив.

В горах вынюхивал оленей,

Карабкаясь как скалолаз,

И умостившись на коленях,

Ждал обожания и ласк.

И подражая псам этапным

Стоял, рыча, при воротах,

Пока в душе его внезапно

Не пробудился дикий страх.

Он выл, всю ночь не умолкая.

Он знал: с сегодняшнего дня

Ждёт жизнь его совсем другая,

Уже не здесь и без меня.

Поэтому среди знакомых

И лиц, неведомых ему,

Затихнув, спрятавшись за домом,

Искал ответа – почему.

Глядел, как пьяные мужчины

Носилки чуть не у земли

До белой с надписью машины,

Ругаясь матерно, несли.

Мотор сначала фыркал, торкал,

Потом, заладив как ханжа,

Заныл и покатил под горку,

Бабахая и дребезжа.

А он понёсся вслед газели

Меж дач, просёлком, большаком,

До пены и до дрожи в теле,

Тоской к хозяину влеком.

Но где ему с его судьбою

Авто летящее догнать,

Когда срослась кость кочергою

И не докармливала мать.

При том, что гулко так и часто

Ещё не било сердце в бок,

И он вернулся на участок,

И у калитки мёртвым лёг.

А ты, отпраздновав поминки,

Сороковины, через год,

Хотя не скажешь без заминки,

Решила – этот подойдёт.

Догорает последняя свечка

И, желаньям моим вопреки,

У судьбы не отнять ни словечка,

Ни тем более полной строки.

Что написано, то и зачтётся.

Да уже зачтено: без затей

Называют меня инородцем

На отчизне холодной моей.

Мол, лицом ни в отца и ни в деда

И примера с них брать не спешил,

Разве что не убил и не предал,

Но и не по-хорошему жил.

И гуляя в обнимку с лукавым,

Золотые надежды губя,

Не нажил ни богатства, ни славы,

Чтобы сделать счастливой тебя.

Но на слёзы и боль невзирая,

Не хочу и не спорю с судьбой,

Столько лет отводившей от края

С леденящею тёмной водой.

Дожидаясь подруги своей,

Огорчён, озабочен и жалок,

Бросил он у закрытых дверей

Аккуратный букетик фиалок.

Значит, снова почти до утра,

Сколько хватит здоровья с упрямством,

С ним разделит окурков гора

Одинокое горькое пьянство.

А случится ночною порой,

В миг прозренья немыслимо краткий,

Сочинит он сюжетец такой,

Что забудет её без оглядки.

И одно станет в сердце гореть

Посильнее псалма и намаза:

Как бы в книгу судеб посмотреть

Хоть бы скошенным краешком глаза.

Там меж строчек людские пути

От зачатья до смертного края

И заклятья, как их обойти,

И, греша, удостоиться рая.

Знать бы пулям и петлям о том,

Не пришлось бы по баням и тирам

Рвать судьбу, как прочитанный том,

За фанерною дверцей сортира.

Дорогой, из быта астраханского,

Из широт едва ли что не рай,

Прихвати хорошего шампанского

И ко мне на север приезжай.

Приезжай к товарищу пропащему,

Несмотря на ветер и мороз,

Погулять, как встарь, по-настоящему,

Во всю силу, надолго, всерьёз.

А потом, когда луна засветится

Или надоест бухать двоим,

Мы Большую с Малою медведицей

Выпить брудершафт к нам пригласим.

И не дай им, боже, кочевряжиться –

В два ствола напомним небесам,

Что бывает, если кто откажется

Заглянуть на праздник в гости к нам.

Если же ещё чего захочется,

С иностранных сайтов, например,

Позвоним, приедут переводчицы

На любую сумму и размер.

После, в раже, в небольшом подпитии,

Выйдем прогуляться меж домов,

Совершив последнее открытие

На глазах растерянных ментов.

И пусть до обеда в заточении

Будем ждать неправого суда,

Но запомнит наше приключение

Этот городишка навсегда.

Дождь пошёл вперемежку с крупою,

Стопроцентно удачу суля,

Лишь не дрогни, рука, с перепою,

И осечься не сметь, капсуля.

Мастерами расставлены точно

В снег по грудь косяки профилей

Под сияющим солнцем полночным,

В майский день, что не знает ночей.

Вот и гуси, за стаею стая,

Сыплют с тёплых китайских озёр,

Предпочтя чужеземному краю

Заполярный родимый простор.

Чтобы вовремя отгнездоваться,

Подрастить хлопунцов и потом,

На крыло их поставив, подняться

На порывистом ветре крутом.

Но куда им до магнумских новшеств!

И господь вряд ли в силе помочь

В миг, когда на картечь напоровшись,

Загогочут и кинутся прочь,

И, оправившись, духом воспрянут,

Набирая потерянный лёт,

Иль подранками в сторону тянут,

Или мёртвые бьются об лёд.

А потом кто-то сделает снимок

И на кровь выпьет граммы свои,

Закусив золотым апельсином

После сала домашней свиньи.

Должен не кто-то, а лично сам

Встать и ударить он

Волчьей картечью по злым глазам,

И поменять патрон.

После не в яму, не в чистый луг,

Сколько бы не был нем,

Членораздельно и внятно вслух

Всё рассказать всем.

Господи! Дай нам хоть одного,

Способного сделать так,

Чтобы рассеялось бесовство

И отступил мрак.

Боже! Грехи ему отпусти,

В водах своих омой,

Если не поздно ещё спасти

Падший народ мой.

Душа твоя открыта неспроста.

В ней царствуют покой и постоянство,

Она легка, воздушна и чиста,

Как кукла из японского фаянса.

И знают все, что ты наверняка

Её достойна поступью и взором,

Ты так чиста, воздушна и легка,

Как кукла из китайского фарфора.

Но мир вокруг циничен, зол и груб,

А куколки хрупки и уязвимы,

И не спасёшься ты от пьяных губ,

Хотя и будешь звать его любимым.

Дым над городом, над полями,

Впрочем, трудностей не чиня,

Просто вспомните: рядом с нами

Ингушетия и Чечня.

Боже праведный, это ж было,

А потом закрутило так,

Что, казалось, навек отбило

Жажду драки у забияк.

Обещали кому угодно:

Никогда, никогда, никогда,

Так в движении сумасбродном

Оглянитесь же, господа.

То не тучи темны от града,

И хотя далека беда,

Просто вспомните: с нами рядом

Адыгея и Кабарда.

Дьявол, видимо, выбрал нас

Двух, единственных в целой России!

Не случайно – в который раз,

Словно вижу тебя впервые.

Грудь и бедра, и тонкий стан,

Как положено быть фигуре,

И, приложенные к устам,

Пальцы в розовом маникюре.

Не с иконы и не с лубка:

Туфли, платьице да косынка,

Пусть подвыпившая слегка,

Но – картинка.

Об одном, даже зубы свело:

Я прошу, чтобы не было хуже:

Брось позорное ремесло,

Коли я в твоём будущем нужен.

Или ты лишь играла, когда

Подавала горячую руку

Без кокетства и без стыда,

Как в охотку вступившая сука.

И заранее зная ответ,

Улыбаясь, как будто в поблажку,

Свой расстегивала жакет,

А на мне разрывала рубашку.

То ль намеренно, то ль невзначай,

От безумия губы спекутся,

Если это любовь – отвечай:

Что тогда в этом мире паскудство?

Не спроста дьявол выделил нас,

Двух, единственных в целой России –

Вот я гляну в последний раз

И увижу тебя впервые.

Грудь и бедра, и тонкий стан,

Как положено быть фигуре,

И, приложенные к устам,

Пальцы в розовом маникюре.

Но возьмёшься за старое, мразь,

Зря ли куплен тэтэшник на рынке,

Вот и ляжешь в осеннюю грязь,

Как и должно дешёвой картинке.