Читать книгу Алфавит грешника. Часть 1. Женщина, тюрьма и воля - Владимир Лузгин - Страница 9

За ручьем, где у птиц водопой,

Открываются вашему взору

Сосны, лезущие толпой

По засохшему косогору.

Дальше – куст алычи да айва

Под колючим присмотром кизила,

Да чужая, по пояс, трава

Чьё-то поле заполонила.

Выше – старый, разбитый аул.

Улиц абрисы видятся еле,

Будто иблис крылами махнул,

И Ермолова трубы запели.

Но беспечно, как пьяный лезгин,

Что в кровавых набегах успешен,

Пляшет ветер, прорвавшись с равнин,

Между каменных мшистых проплешин.

А над всем этим смутно видны

Ледники дагестанского плато

В окружении голубизны

Бездны неба без точки возврата.

Задумано ловко неведомой силой,

Узнать бы подробней, какою, хотя,

Кому это знание жизнь удлинило,

Признав и заслугою важной зачтя.

У времени выбор предельно короткий,

И тем он обиднее для мужика,

Когда всего вдоволь за вычетом водки,

Которой всегда не хватает глотка.

Последнего, самого нужного телу,

А может душе, кто их в этом поймёт.

Так не пожалей мне в стекле запотелом

Сто грамм под с зернистой икрой бутерброд.

Заедали мы хлебом с луком

Водку горькую, как вина,

Да с попутчиком одноруким

Откровенничали спьяна.

Он в чеченские войны – в обе,

Отличился не раз, потому

Загудел в полинявшей робе

По этапу на Колыму.

Впрочем, в лагере не терялся,

У хозяина под рукой,

Коль помилования дождался

Ради преданности такой.

После зоны был влёт устроен

Меж подобных крутых ребят,

Знающих, что они герои,

И не знающих, что творят.

Ну, а те, пусть в него стреляли

Под Аргуном и Ведено,

Компаньонами в деле стали,

Если дело у них одно.

С видом тёртого полутяжа,

С шеей бычьей величины

Он обслуживал с ними даже

Категории «А» чины.

И под песню про грады в поле,

За распятых мальчишек встав,

Кровь чужую по личной воле

Лил у Марьенки и Витав.

Окропив и своей немало

Чернозёма и простыней,

Он, заштопанный как попало,

Едет к матери, жить при ней.

Ни семьи и не счёта в банке,

Без руки, но с двойным свищом.

И приняв по последней банке,

Мы уснули. А что ещё.

Закат, уменьшаясь до кромки горящей,

До ниточки блеклой, растаял, дымясь,

И лунный фонарь засигналил над чащей,

С известными лицами выйдя на связь.

За ним или вместе свирепые совьи

Глазищи зажглись меж мохнатых ветвей

У полуразрушившегося зимовья

На севере крайнем Отчизны моей.

Где рос и учился подростком неловким.

Был бит и ославлен, и выжит толпой,

А дальше пошло уже без остановки,

В согласии полном с обычной судьбой.

Под взглядом которой не лёг и не сгинул

Среди чистоплюев, блаженных, блатных,

Держа, не сгибая, ни плечи, ни спину,

Когда награждали иль били под дых.

Седой. Постаревший. Уставший до боли.

Встающий не выспавшись. Верящий в сны.

Но сам, ещё сам, выбирающий роли

Из тех, что мне господом припасены.

Поэтому сердце моё, то и дело,

На родину тянет – на день или час,

Пока ещё в силе рассудок и тело,

И лунный фонарь над тайгой не погас.

Застава. Обычный, обыденный май

За гранью полярного круга.

Кому-то, с мошной – экзотический край,

А мне – место выслуги друга.

За окнами полночь, но ночь ни при чём

На море и острове оном,

Раз солнечный диск у бойца над плечом,

Как пуговка Наполеона.

И чистое небо вокруг, потому

Не скроешь ни жеста, ни взгляда,

Как это обычно в кромешную тьму

Декабрьского снегопада.

Не зря же в заброшенных концлагерях

Не тронут гвоздя нганасаны,

Ведь каждому ясно, что в этих местах

За каждым следят неустанно,

Когда по Навину над стылой землёй,

Ведя окровавленным оком,

Холодное солнце стоит день-деньской

Высоко, высоко, высоко.

Заставлю сердце я – запоминай,

Что мне открылось в сумерках белесых:

Дождь ухватился в облако, за край,

И с ним, крепясь, поплыл над стихшим лесом.

И улыбался, ясно почему –

Висела радуга над свежею отавой,

Но молния ударила ему

По пальцам, затекающим в суставах.

Обидно? Да. Так это ж не внове!

А он заплакал и, тряся струями,

Дождь побежал по скошенной траве,

Похрустывая стебельками.

Зашипело и вот, за вагоном вагон,

На Кавказ покатились железные зыбки.

Полдень, солнце, апрель и пустынный перрон:

Ни цветка, ни руки, ни слезы, ни улыбки.

Видно, диктор не смог отыскать нужных слов,

Что пора на Чечню уходить эшелонам,

И захлопнулись двери на железный засов,

Если красный сменили зелёным.

Льётся водка рекою. В разгаре бура.

Анекдоты про чукчу и Вову.

Раз такая в Отчизне настала пора,

Мы на всё без раздумий готовы.

Никого не кляня – ни властей, ни народ,

Знаем: сдадены карты – по чистой, вслепую,

И вернутся домой те, кому повезет,

И останутся жить, ни о чём не тоскуя.

А чего им: любой, вроде, сыт и здоров,

И лишен до конца бесполезных иллюзий,

Что сегодня ему до далёких краёв, –

Где в положенный срок батальоны разгрузят.

Терек буйствует там и растёт барбарис.

Ну и главное: там, директивам согласно,

Бородатые горцы с пацанами сошлись

И мешают зелёное с красным.

Потому и ползут за вагоном вагон –

По железным полозьям железные зыбки.

Полдень, солнце, апрель и пустынный перрон:

Ни цветка, ни руки, ни слезы, ни улыбки.

Звенит капели телефонный зуммер,

Апрельским утром под окном опять!

Но не спешите, я ещё не умер,

И дай мне бог, чего он хочет дать.

Пускай врачу из скорой показалось,

Что не смогу без шприца и микстур

Перенести уже такую малость,

Как перепад ночных температур.

Ату его, он действует по схемам,

Изложенным в студенчестве ему,

Тогда как мне известна эта тема

По сердцу дорогому моему.

Моя болезнь прописана природой,

Процентов где-то восемьдесят пять,

А остальное – водка, нервы, годы

И то, что не могу тебя обнять.

Так и живу, не в силах повиниться,

Сколь ни хочу гордыню победить,

На свете этом одинокой птицей,

Которой проще каркать и вредить.

Тем более, чего там мне осталось –

Туман стихов да блеск клавиатур,

Когда играет роль такая малость,

Как перепад ночных температур.

Здравствуй, бархатное утро!

Значит, снова ночь прошла

И в серебряные росы сконденсировалась мгла.

Здравствуй, солнце!

Звёздной речкой описало ты дугу,

Чтобы алый парус вспыхнул на восточном берегу.

Здравствуй, жизнь!

Люблю и славлю, как бываешь ни горька,

До последнего мгновенья – взгляда, вдоха и глотка.

Здравствуй, милая!

Я снова возвращусь к твоим ногам,

Ну, а то, что слаб и болен, даже вида не подам.

Здравствуй, счастье!

Счастье жизни, солнца, утра и – живой,

Неразмененной подруги с поседевшей головой.

Так чего ворчу и хнычу,

И чего ещё хочу,

Если всё, что нужно людям, мне сегодня по плечу.

Зельем добрым начинены

Печи огненные, и так:

Не укроешься у жены

И не спрячешься меж гуляк.

А вода кипит в сто ручьёв,

А от масла дым, гарь и смрад,

И не выручит даже отчий кров,

Как не спас тогда божий сад.

Зелья дьявольского полно,

Не затушишь и не смягчишь,

Кто не пробовал – всё равно:

Разгорится сильнее лишь.

Вот и думаем, как нам быть,

За здоровьем следя своим,

И чтоб было чем заплатить,

Продаёмся и шестерим.

Заумь листьев, ветерком гонимых,

Белый стих лебяжьего крыла,

Как всегда, но прохожу я мимо,

Сколько бы ни пела, ни звала.

Я тебе от сердца благодарен,

Как забыть: полночная свеча,

Гибкий стан и взгляд манящий карий

Из-за в белом свитере плеча.

Навсегда останутся со мною

Бархат губ и шёлк густых волос,

Дрожь и боль горячею волною –

Всё, что испытать нам привелось.

Но не думай в прошлое вернуться,

Если получилось так у нас:

Это ветви бесконечно гнутся –

Человек ломается на раз.

Ну, а я, храня о прошлом память,

Трезв, свободен, весел и здоров,

На лугу ромашек поздних замять,

В небе звёзды – сорок сороков.

Над рекою – старый дом родимый,

Лодка – два отстроганных весла,

Заумь листьев, ветерком гонимых,

Белый стих лебяжьего крыла.

Звезда твоя с моей звездою

Сошлись по воле сил мирских,

Чтоб, где чужие были двое,

Явилось четверо родных.

И сколько жизнь людей не мучит,

Губя сознание и стать,

Ничто нас в жизни не разлучит,

И никому меж нас не встать.

Ну, а когда погаснут звёзды,

И звук последний отзвенит,

Земля, как раньше свет и воздух,

Меня с тобой соединит.

Зеркало лжёт, как и все зеркала

С их амальгамой слепою,

Если ты та же, какою была

В миг нашей встречи с тобою.

В платье горошком, в платке голубом,

С кожей нежней горностая,

Стройная, гибкая, ну и при том

Иконописно простая.

Локоны ветер взвивает, пьяня,

Солнце слепит и не слепит,

Ты, улыбаясь, глядишь на меня,

Слушая жалостный лепет.

Разве по силам течению лет,

Пусть – с непомерною ношей,

В чём-то ухудшить менталитет

Девочки этой хорошей.

Нет, навсегда ты осталась такой:

Зря ли исходит истомой

Сердце, лишь тронешь горячей рукой –

Бархатной и невесомой.

А отражениям лживых зеркал

Верить, поверь мне, не надо,

Если ты та, что я годы искал,

Пряча тоску под бравадой.

Зеро мне выпало, зеро,

Тогда как ставил на себя я:

В мечтах не ездить на метро,

Ведя жизнь сказочного бая.

Тебя до ног озолотив,

И как с отрочества хотела,

В шёлка забрав любой извив

Мною излюбленного тела.

Чтоб быть с тобой без выходных,

Без тяги к новым приключеньям

В объятьях девок молодых,

Приставленных для развлеченья.

И ты поверила в меня,

Моим зарокам и посулам,

Судьбу свою соединя

Чуть ли не с карликом сутулым.

Живя в стеснении – в ответ,

Смеясь, что звали бедолагой,

Надеясь: тяжесть горьких лет –

Оплата будущего блага.

Оно придёт и ты ждала:

Пусть не всего, пусть – частью, долькой,

Но, не дождавшись, умерла,

Не разуверившись нисколько.

А у меня болит ребро

Иль что осталось от него там,

Зеро мне выпало, зеро,

Наперекор моим расчётам.

Зимою. Тундра. Вечером. Таймыр.

Румянец щёк. Усталая походка.

След утренний – уже почти пунктир.

Обеденный – лежит довольно чётко.

И день прошедший видя на снегу,

Почти пройдя, как и замыслил, путик,

Отделаться от мысли не могу,

Что я мишень в пристрелянном маршруте,

Где ствол ведёт надёжная рука,

В плечо вдавив протекторы приклада,

Уверенная, что наверняка

Меня достанет с первого заряда.

Будь проклят этот год и день, и мразь,

Нам лгавшая о том, что люди – братья:

Когда рука с оружием срослась,

Она не приспособлена к объятьям.

Поэтому, умерив крови бег,

Замедлю шаг, не замедляя хода,

Приглядываясь из-под пухлых век

С поправкою на возраст и погоду.

Нам для двоих средь тундры места нет –

Так было, есть и будет в мире вечно:

Поземка замела вчерашний след

И заметёт сегодняшний, конечно.

Ну, а пятизарядное ружьё,

Одно из двух, как это року надо,

Одно из двух – его или моё,

Решит задачу с первого заряда.

Зной безумствует, жжёт который день.

И ни дождика, и ни тени,

Ночью кажется – расцветёт сирень,

Утром выглянешь – нет сирени.

И ничьей нельзя отыскать вины,

Как ни мучишься – нет ответа,

Несмотря на то, что конец весны,

Завтра первое, завтра лето.

Снова год прошёл. Ах, какой был год!

Сколько предавших и умерших,

Будто дьявол взял землю в оборот,

Как лазутчиков брали в СМЕРШЕ.

А вокруг палит зной который день.

И ни дождика, и ни тени.

Ночью кажется – расцветёт сирень,

Утром выглянешь – нет сирени.

Лишь вороний гай – и о чем шумят,

Если встретятся даже двое:

Или молятся богу невпопад?

Иль скандалят у водопоя?

Впрочем, и у нас радость впопыхах,

Да не радость, а отголосок,

Весть из прошлого о других годах,

Что глядят на нас с чёрных досок.

Не поэтому ли который день

И ни дождика, и ни тени.

Ночью кажется – расцветёт сирень,

Утром выглянешь – нет сирени.