Читать книгу Встретимся завтра - Владимир Мавродиев - Страница 7

Взобравшись на пятый этаж по серым стёршимся ступеням, Степан Степаныч остановился перед дверью квартиры Марии, перевёл дух. Особой одышки после подъёма не было, и он удовлетворённо подумал: «Всё ж сказались, бегато…»

С «бегами» было вот что. Прошлой осенью, посредине октября, в небольшой красный уголок, где привычно коротали вечера дворовые «козлятники», пришёл его давнишний сосед Михаил Денисыч и непривычно бодрым голосом заявил:

– Здорово, сидуны, кости ещё не полопались от такой рыбалки? Третий стол со свету сживаете. Бегать надо, бе-гать…

– Куда? – сверкнув казёнными зубами глянул на него дед Волков, местный гроссмейстер по части домино.

– Не куда, а откуда, – присел Михаил Денисыч на чёрный кожаный диван ещё послевоенных времен. – Из могилы убегать надо. В строго обратном направлении двигаться…

– Ты б, агитатор, повеселей чего-нибудь рассказал. А на кладбище толпой скорбной вроде мы тебя провожать не так давно собирались?.. – ловко парировал дед Волков, красиво, почти без шума помешивая на столе желтовато-рябые костяшки.

Было дело, с почти состоявшимся кладбищем… На день Советской Армии зашел Михаил Денисыч сюда же, в красный уголок, по-простому – в «Угол». Как всегда, службу флотскую вспоминать стал, войну… Да и сел вдруг, белый весь, на этот самый диван, где сейчас восседал чуть ли не румяный, уверенно-довольный, пахнущий ваксой и одеколоном. На руках отнесли его тогда к «скорой», жена уж телеграммы бить хотела, да полегчало ему, слава Богу.

Через полтора месяца вышел Денисыч из больницы, полный вроде, да такой же белый… Тихонько ходил по двору, с газеткой. Сядет, почитает. Встанет, походит. Опять сядет. Вся жизнь. Инфаркт – шутка что ль?

До пенсии оставалось ему два года, жалко было Степану Степанычу Мишку – сосед, да какой! – за двадцать восемь лет хоть слово б плохое или ещё что. Ну жёны шумели иногда пустяшно, да детишки-пацаны во дворе кулачились, и то без фингалов… Лодку на паях когда-то покупали – вот какие соседи были. Когда Мишка вниз, в отдельную, переезжал, и рад был Степан Степаныч за друга, и грустил немного. Понятно, что своё есть своё, плохо что ль, если Мишкина комната им отошла хоть к старости лет, но грустил. То на кухне посиживали зимами, рачницы плели, то, ближе уж, телевизор осваивали. А теперь и рядом, вроде, да не каждый раз зайдёшь. Сыны вымахали, Мишкин Борька женился, внука ждут.

Отошёл Мишка тогда быстро. Даже покуривать стал, но жена ему дымину эту в момент перекрыла. Потом чудить начал.

Выходит как-то Степан Степаныч на балкон – рано, в седьмом утра, – а внизу у подъезда Мишка присядает, и бодро так. «Ты чё, – тому, – опять в больницу просишься? Тебе сейчас степенно, как профессору, ходить надо, а ты, как Колька наш, прыгаешь». – «Зайди, – в ответ, – ко мне, Стёпа, объясню я тебе вкратце, чего ты ещё не понимаешь, по образованию своему, музыкально-тракторному…» – «Тоже мне, специалист, арбузо-литейщик…» – обиделся Степан Степаныч, но через полчаса зашёл.

Мишка крякал в ванной, вышел взъерошенный, без майки. Жена Аня чистила на кухне картошку, не без удовольствия поглядывая на мужа.

– На вот, ознакомься, – сунул Мишка Степану Степанычу какие-то бумажки.

Оказались они вырезкой из журнала и назывались «Бегом от болезней». В общем, физкультура.

– И когда побежишь, далёко ли? – сняв очки не без ехидцы спросил Степан Степаныч.

– А вот для начала поупражняюсь во дворе, а потом побегу. Хочешь на пару, подключайся, пока не поздно.

– Мне, Миша, только из кухни в гальюн бегать, и то при экстренном случае, а то лучше пешочком. – Аня прыснула. – Я лучше у тебя тренером буду. Как же спортсмену без тренера? С носилками присяду где-нибудь рядышком, а ты бегай себе, бегай… Только далеко от телефон-автомата не убегай, пригодится, не дай бог.

Шутка шуткой, но Михаил Денисыч бегал уже четыре месяца и не помирал. Потощей стал, издали вроде подлинней, даже говорить побыстрее начал. Раньше – прикурит, покахикает, потом уж: «Ну что, Стёпа… Скоро Кольку женишь? Пора…»

А теперь встретит – и как из ведра: «У тебя ж балкон, Стёпа, ты хоть по выходным зарядку делай. Хочешь я тебе комплекс дам, программу, специальное для нас, дедов, оздоровление. А то побежим сразу. Это я после инфаркта разбегался долго, а ты здоровый лоб. Помнишь, в горсаду после войны ты эти… рога бычьи сломал? А пианино, помнишь, как тащили в квартиру нашу? Ты нижний торец один держал. Амбал ты, Иван Поддубный. Тебе марафон бегать надо, а ты на набережной полчаса прибором потрясти боишься…»

Вот такой краснощёкий разговор был теперь у недавнего инфарктника бледного.

– Рыба! Мослы на стол… – дед Волков засмеялся, щёки его запрыгали чуть не выше ушей. – Двадцать восемь – списали… Ну что, контровую бахнем?

– А ну её к черту, – Степан Степаныч встал, – одиннадцатый час. Пойдём, Михаил, на воздух.

Двор шумел ещё не осыпавшимися вязами. Тёмные лужи вздрагивали, как бы покалывая округу холодным металлическим блеском. После доминошной духоты хотелось вдохнуть на полную. Так во сне иногда – снится, что тонешь, на дно тебя тянет, проснешься в поту, а на голове одеяло. Скинешь его и дышишь, дышишь. Вот и сейчас так.

Степан Степаныч вздохнул, ощущая в боку привычные иголочки. «Иван Поддубный»… Это когда пианино-то тащили? Двадцать лет назад… Смешно не смешно, может, и побегать иногда с Мишкой вместо посиделок этих?.. Забыл и рыбалку. Рыбу-то перевели, да не в ней дело теперь. Выбраться хоть иногда из города на вольный ветерок…»

– Я, Михаил, эта… с пенсии тренировочный куплю и тапки… Покажешь маршрут. Только пораньше, с шести, не спите вы?.. Ну, договорились. А чё? Гололёд скоро, самое время нам бегать, песочком улицу посыпать, всё людям польза… – пошутил Степан Степаныч и, попрощавшись с соседом на первом этаже, полез на свою верхотуру.

С тех пор пару раз в неделю бегали они по набережной, а если погода грязная да скользкая, то просто ходили побыстрей, разговаривали. Курево, на друга глядя, тоже забросил, и, к удивлению, легко. Недельку покашлял, поплевался, семечки погрыз, мундштук пососал, коль совсем невмоготу. И отвалила от него однажды баржа эта дымная, на радость Мишке и его журнально-оздоровительным теориям.

…Стоя на пятом этаже у квартиры дворничихи, Степан Степаныч в который уж раз нажимал на кнопку звонка, но никто не открывал. Потоптавшись, пошёл вниз, сел на лавку у подъезда, решил подождать Марию или сына её, Юрку.

* * *

Мария впервые появилась в их дворе в середине пятидесятых, приехав откуда-то с верхов, с Севера. Тогда многих гнал из деревни трудный и нежирный кусок, а баб так ещё и поиск возможных сказочных городских женихов. Спрос на нянек и домработниц в обеспеченных семьях был постоянным и даже модным, в особенности на деревенских. Считали их, видно, скромными, работящими и менее требовательными: города, мол, в глаза не видали, и за то спасибо скажут, что приютит кто, одёжку со своего плеча подбросит, кормить с общего стола будет, денег маленько вдобавок – чего ж желать ещё, бездомным-то? На завод всегда успеется…

Но Мария мало походила на этаких скромниц. Высокая, полногрудая, какая-то вся спелая невесть с каких харчей, с белым чистым волосом – платок цветастый всегда на плечах, а не на голове – она в первый день перезнакомилась с дворовыми, смело глядела на всех большими, светлой зелени, глазами и, рассказывая о деревне, не жаловалась выгодно на судьбу, а часто улыбалась широкими губами, не показывая зубов. Эту улыбку потом «ехидной» окрестили.

Красота Марии и смелость её не совсем пришлись по душе дворовым бабам. Оно и понятно: какая замужняя женщина без понятных опасений пустит в дом этакую красу? Поэтому Мария с трудом нашла место в соседнем доме у одной полковничихи, но надолго там не задержалась: хозяева задумали отделять молодых, большую квартиру разменяли, и домработница оказалась ненужной. Недолго думая, Мария пошла в дворники, ей от домоуправления дали служебную комнатку, сначала в цоколе, а потом, когда замуж вышла и родился Юрка, переехали они в однокомнатную на пятом, отдельную и с балконом во двор.

В работе она привычно не ленилась, деревья и цветы во дворе были всегда свежими, асфальт летом не просыхал, в небольшом чистеньком бассейне малышня купалась без опаски – Мария строго следила, чтобы не кидали туда камни да палки или, не дай бог, стекло.

На субботниках командиром была, понятно, тоже Мария: показывала как и что надо сажать, куда вкапывать лавки, где беседку ставить или клумбу разбивать. Чахлые, поободранные ребятней саженцы прежние она, не задумываясь, повыдергала, достала где-то, кроме привычных клёнов и акации, ещё и пяток вишен да абрикосов, они прижились, и вёснами в белый от цвета двор даже прилетали с окраин города пчёлы.

В клумбах тучно белел табак, жался друг к дружке львиный зев, робела от нежности разноцветная петунья, копьями тянулись ввысь глазастые мальвы, колыхали по-армейски аккуратными головками высокие майоры, сильней других пахли, выстелившись ковровой дорожкой, крепенькие бархотки. А осенью сказочно, и до морозов, стойко цвела гордость Марии – большая, в форме восьмерки, клумба белых, бордовых и сиреневых астр. И уж совсем покорили дворовых редкие тогда георгины… Мария окружила их отдельным деревянным заборчиком, укрепила тонкими кольями.

Марию хвалили, на Восьмое марта дарили от общественности то духи, то крепдешиновый отрезик на платье. Она смущалась, говорила: «Да что вы…», «по-ехидному» улыбаясь.

Много знакомых она себе не заводила, дружила со Светой – продавщицей из молочного, полной своей противоположностью: худенькой, задумчивой, невысокой. Парни поначалу подбивались к молодой неунывающей дворничихе густо, но, видно, не очень-то она их привечала, долго никто не задерживался.

Повезло только Виктору, будущему отцу Юрки. Демобилизовавшись с флота, он тоже решил устроиться в городе. На корабле служил он в команде техобслуживания, в железках разбирался и пошёл в домоуправление слесарем. Подтянутый, в бушлате и тельняшке, крепколицый и темноглазый, с тонюсенькими чёрными усиками, он приглянулся Марии. Слово за слово, дальше больше, и во дворе их привыкли видеть вместе, даже не судачили: что ж, пора замуж, пора. Зимой Виктор за полночь частенько помогал Марии убирать снег, однажды зашёл к ней погреться чайком да так и остался почти на четыре года.

Начиналось всё неплохо, Виктора метили в техники, дали квартиру на пятом, когда родился Юрка. Откуда не тем ветром потянуло, но на этих ремонтах, кранах, трубах и постоянных небольших калымах Виктор стал потихоньку выпивать, подолгу просиживал с дружками в подвальной биндежке. Начальство к нему отношение изменило, ссоры с Марией стали привычными. И хоть знали во дворе, что в обиду она себя не даст, но по всему было видно, что долго ей с морячком не прожить.

Пришёл, не задержался особо, день, когда Виктор окончательно разругался с домоуправлением, завербовался куда-то на Сахалин, звал Марию, но не поехала она, хотя развод тоже брать не торопилась. Зарабатывал Виктор в дальних краях неплохо, писем не слал, только на переводах несколько слов чиркал. Деньги высылал не ахти какие, но регулярно. Юрка хуже других не бегал. Через три года заявился в отпуск с каким-то слишком весёлым да диковатым другом, но снова пьяный, и Мария не приняла его. Он уехал к матери в молдавское село, пообещав на обратном пути заехать, оформить развод. Так они расстались.

После Виктора у Марии с год пожил какой-то военный, но тоже она с ним не уживалась, хотя бабы советовали держаться за него: и годы, мол, у тебя, милая, уже к тридцати, и человек трезвый, аккуратный, с Юркой внимательный – чего не жить? Но Мария на советы отвечала коротко: «Всё-то вы видите сквозь стенку, какая у меня с воякой этим жизнь…» Проводив без особых проблем дисциплинированного военного, Мария с тех пор стала жить одна, растить Юрку.

* * *

Степан Степаныч ждал уже полчаса, но Марии не было. От нечего делать он внимательно разглядывал их старый четырёхподъездный дом и думал: «Ничего ещё, крепкий, обжитой. Теперь таких не строят, дома-то здоровенные, а дворы – с пятачок, тишины нету. Пацанва вечером выкатит со всех девяти или двенадцати этажей, деваться ей некуда, вот она и шныряет, как в клетке. А у нас хорошо, тихо… Дом и есть».

Лет десять назад, когда Степан Степаныч работал бригадиром на заводе, его избирали депутатом в райсовет. С той поры и стал он во дворе навроде батюшки: шли к нему посоветоваться, пожаловаться, выяснить, спросить. Общественник всё же, был депутатом. Степан Степаныч не обижался, да и дело, если разобраться, не накладное – ну подскажет кому чего, к юристу направит или в редакцию, а то и сам сходит. На работу уж три года не бегаешь, чего ж не сходить?

Вот и Мария попросила недавно поговорить с Юркой. Парню семнадцать, да что-то не туда его повело: то с гитаристами из соседнего двора связался, подрались они где-то, участковый наведывался, а то ещё лучше – пьяный пришёл. «Я с папашей его молодость сгубила, а он брандахлыстом вырастет, то и старости спокойной не увидишь? Ты поговори с ним, Степан Степаныч, он так неплохой, да знаешь, без мужика любая баба невелика – не справляюсь. Поговори».

«Легко сказать поговори. Нотацию читать? Она от него горошинкой отскочит. Поговори. Тут дело долгое и не всё в словах. – Степан Степаныч снял свою летнюю синтетическую шляпу, которую по привычке называл соломенной, потёр лысинку на макушке: растёт «пустыня», и не поверит никто, что когда-то расчёски ломал об шевелюру чёрную. – Вот и Мария, – та вышла из арки, – хоть и умеет себя держать, а лучшее всё позади. И такой женщине не попался мужик порядочный, вот ведь как. Может, ещё и попадётся. Юрке в армию через год, после службы он неизвестно где якорь бросит, вон их сколько, строек знаменитых и доходных. А ей что ж, одной? Точно, замуж её отдадим. Чуток за сорок – только жить да жить, не всё оно, хорошее, позади».

С этими мыслями он поднялся с лавки навстречу Марии.

– Заждался, Степан Степаныч, а я в магазине была, вишь как. Юрка не пришёл? Ведь с утра нет, боюсь, на Волге он. Не связался б с осетрятниками этими, вчера приносит голову и хвост белужьи, мне, говорит, дали на Волге. Вишь как, дали. Они дадут разок-другой, а потом и в лодку посадят – лови, скажут. Ох, поговори с ним, Степан Степаныч. Пойдём ко мне, я тебя ухой угощу. Взяла грех на душу, сварила голову-то, пойдём. Там и Юрку подождём. Вишь как, нет его, пострела.

Уха и вправду получилась отменной. Степан Степаныч первую тарелку съел залпом, а вторую – со смаком, с разговорами и воспоминаниями.

– Оно, конечно, золотинки и здесь бегают, но из осетра хорошего вся уха жёлтая. Каждый день есть её не будешь, а иногда и надо. Моя прошлый год принесла из магазина с кило, так я ее и к плите не пустил, сам крутился. Михал Денисыча с Аней потом позвал отведать. Горячую уху – боже упаси, чуть тёплую, весь смак поймёшь. Укропчик помять, перец тоже, катышками который, порошок – он только горечь дает, а духа нету никакого. Но и эта хороша, налей, Маруся, ещё половничек.

Вот вроде ничего особенного нет у Марии в квартире, а любо глянуть. На стенках по-деревенски портреты, карточки, кровать – белая, как невеста, диванчик Юркин, книжек две полки, телевизор большой. На кухне не то что таракана – мухи не увидишь, и это летом-то! Чистюля. И ложку к ухе дала не абы какую, а деревянную, с цветочками. Хорошо у Марии…

Юрка, долговязый, белобрысый в мать, с карими от отца глазами, чубастый и длиннорукий, не успев скинуть сандалеты, закричал:

– Здрасьте, дядь Стёп! Ма, порубать сделала? Я на минутку, Лёшкин отец мотор купил новый, «Москву», щас ставить поедем.

– Без тебя не поставят, опять на Волгу, гляди рыбу не бери ни у кого, она, может, травлёная какая. Да не торопись ты, ешь спокойно. Вот Степан Степаныч в гости зашёл в коем разе, поговорили бы, посидели.

Юрка уже почувствовал, что Степан Степаныч зашёл неспроста и приготовился к нравоучениям.

– Я вот что, Юрий, – начал Степан Степаныч, – ушицы поел, вспомнил, как рыбалили раньше. Может, махнём в субботу за Волгу, на озёра, там в одном месте, думаю, ещё лини должны быть. Можно и на лодке, старенькая она, но за раз не потонет. В затоне оставим её – кто возьмёт? Михал Денисыч в отпуске, так я подумал: может, Юрий согласится? Снасти у меня все есть, червей во дворе под вишнями нароем, я глядел, полно их там. Ну что, махнём?

– В субботу? Вроде можно, – Юрка размышлял: с чего это его стали звать Юрием и зачем вдруг рыбалка? Странные они, старички. То бегунами заделались, то рыбалка вдруг.

Степан Степаныч сказал, что зайдёт еще раз в пятницу переговорить окончательно и, поблагодарив за уху, пошёл к двери.

* * *

– Э-ге-ге-й!.. Юр-а-а!.. – кричит с другого берега ерика Степан Степаныч, но Юрке вставать неохота. В палатке тихо, темно, старый тулуп Степана Степаныча греет, как печка. В головах у Юрки свитер, сложенный подушечкой. Когда вечером ставили палатку, то под днище сена подложили, конец августа всё-таки, земля потяжелей стала, похолодней. А на сене, как, на перине, тепло и мягко. Потому и вставать не хочется.

Юрка потянулся, перевернулся на другой бок и наверняка опять заснул бы, но вскоре снаружи зашуршала трава и в палатку просунулась голова Степана Степаныча.

– Угрелся, рыбачок? Вставай, вставай, пойдём, щас самый линь, мужик на том берегу уж двух вытянул, ей-богу, в траве лежат, здоровые, как поросята. Пойдём, пойдём, посидим, рачницы потом, с солнцем, проверим.

Юрка откинул тулуп, нашарил кеды и выскочил из палатки.

Синий утренний холодок мигом обволок его, полез под рубаху, потёк по спине, защекотал пальцы ног.

– Свитер надень, застынешь, и носки, а то и фуфайку набрось, – приказал Степан Степаныч, вытаскивая из линялого чехла разобранные удилища. – Сумку мою чёрную возьми и чая из термоса хлебни.

Только сейчас Юрка заметил, что от костра, над которым на железном тонком пруте висел закопчённый котелок, белёсыми нитками вьётся дымок. Значит, Степан Стёпаныч встал давно, даже чаю успел согреть.

Отхлебнув из пластмассовой крышки термоса горячего, пахнущего дымом и сеном чая, Юрка взял сумку, банку с червями и поспешил за Степаном Степанычем, уже взбиравшимся на грейдер, за которым лежал ерик, где, по воспоминаниям Степана Степаныча, линей когда-то «по зембилю на брата» ловили, а раки ночью «сами на костёр ползли».

Вечером, когда они дошли от пристани до места будущей рыбалки (на лодке Степан Степаныч всё же не решился ехать), ерик показался Юрке непривлекательным: дул ветер, серая зыбь накатывала на прибрежный камыш, выброды были забиты ершистой озёрной травой, которая крепко кусалась, когда они ставили раколовки.

Оказавшись на грейдере, Юрка поразился происшедшей перемене. Ветер утих ещё ночью, и сейчас поверхность ерика казалась огромным матовым стеклом, по которому полз лёгкий туман, белый снизу и розоватый, от зорьки, сверху.

Застывший, тяжёлый от росы камыш покорно клонился в разные стороны; тину и прочий сор ветер ночью согнал в дальний угол ерика, выплеснул на берег.

Матовое стекло местами прояснялось, синело, туман уползал, оседал на траву и кусты, небо светлело, ближние к ерику тёмные шатры дубов на глазах зеленели.

Пока они переходили на другую сторону, где камыша почти не было, но кое-где у берега топорщились кустики осоки, Юркины кеды изрядно промокли.

– Говорил тебе, чтоб сапоги взял резиновые, – ворчал Степан Степаныч, – ну ничё, солнце вон уж встанет сейчас, подсохнешь.

Солнце, впрочем, уже встало, его ослепительная макушка засверкала над дальней плотной дубравой; сонный туман иссякал, на прощание превращаясь в малиновую пелену.

Собрав удилища, рыбаки сделали первый заброс и приумолкли. Клевало неплохо, но то был не линь, а мелкие жадные окуни. Наживку они заглатывали целиком и так глубоко, что приходилось разрезать брюхо этих полосатых бедолаг, чтобы освободить крючок.

– Токо рыбу портим, вот черти! Теперь их тут стайка шастает, и линь не подойдет, – вздыхал Степан Степаныч.

– Может, на другое место уйти?

– Не, милок, сиди, терпи. Или вот что, дай-ка хлеба маленько, в сумке он.

Степан Степаныч отошел метров на десять в сторону и стал бросать в воду катышки хлеба.

– Может, уйдёт, стайка-то. А бегать с места на место негоже. Сиди.

Первого линя вытянул Юрка. В отличие от бестолкового окуня линь клевал хитро, вёл поплавок в сторону и топил его сначала медленно, а потом уверенно, смело. Юрка не сплоховал, и через секунду линь прыгал на берегу, сшибая с травы росу.

– Ну вот и почин, грамм триста, не меньше. Да ты под жабры бери, так не сымешь, он склизкий. А красив, ишь ты, – поглаживая линя, приговаривал Степан Степаныч.

Ловили до тех пор, пока солнце не поднялось довольно высоко, обернувшись в привычный жёлто-белый цвет, поуменьшившись, как казалось, в размерах. Кроме восьми линей попалось пяток краснопёрок, какой-то залётный карась и ещё разная мелочь. До кучи взяли несколько окуней покрупнее.

– Ну что ж, – рассуждал Степан Степаныч, – на уху есть, пяток линей матери отвезёшь. Пойдём посидим у палатки, заодно воду греть поставим, перекусим трошки. Через часок рачницы глянем.

* * *

В шести раколовках, куда Степан Степаныч накидал для приманки подкопченных на костре моллюсков озерных ракушек, раков оказалось не густо, с полкотелка. Раздевшись, Юрка через каждые полчаса проверял раколовки снова. Степан Степаныч, хоть и разделся до трусов, но в воду не лез, боялся, как бы не прихватило поясницу.

После каждого Юркиного рейса вдоль раколовок они усаживались на бугорке, грелись. Степан Степаныч изредка ложился на фуфайку, подставляя спеющему солнышку белую спину, на которой бугрился большой неровный шрам. Два шрама поменьше Юрка заметил и на ногах Степана Степаныча.

– Дядь Стёп, а шрамы… на войне?

Степан Степаныч, явно не ожидавший такого вопроса, давно привыкший к этим отметинам и относившийся к ним так, будто они у него отродясь были, ответил не сразу. Привстав на локте, он с минуту молчал, словно вглядываясь памятью в давнее время, потом присел, посмотрел на ноги, потёр один из шрамов, нажал на него пальцем.

– На войне, сынок, на ней… Эти, на ногах-то, пулевые… Под Ленинградом… А на спине – осколочный, это уж в сорок пятом, в марте, почти что в Германии уж. По дурочке как-то получилось, ни боя, ни атаки. В лесу мы стояли, полк то есть. А лес, как наш, сосны… берёзки… трава уж, цветочки первые, дятел стучит… Войны вроде и нету. Пошли мы с Гривкиным Иваном, наводчиком моим, пройтись немного, недалеко… А тут налёт. Три «юнкерса» явились средь ясного неба и давай нас бомбами посыпать. Пронюхала, видать, разведка их, что полк в лесу. Тогда и грохнуло меня, глаза в госпитале открыл, в палатошном, операцию делали, потом эшелоном – под Москву. Вот тебе и разгромили логово зверя, не повидал я город фюрерский…

А Ивана убило… Да так, что ничё от него не нашли. По ремню полусгоревшему потом узнали, он снутри хлоркой фамилию свою написал… Вот так… Всю войну, считай, прошёл без ранений и нá тебе… На год он младше меня был. Земляк наш, из Саратова. Я к его жене в семьдесят пятом на тридцатилетие Победы ездил. Замуж она, правда, вышла, но приняли они меня хорошо. Я на денёк-другой поехал, а они неделю не отпускали. Дочка его, между прочим, пианистка известная, с концертами по стране ездит. Приходила тоже, плакала… Они ж, кроме как «смертью храбрых», ничего и не знали, где и как. Ну я и рассказал, не женщинам, а мужу, он тоже фронтовик, инвалид. Открытки они мне шлют иногда…

Степан Степаныч встал, набросил рубаху.

– Не будет, наверно, раков ни хрена. Вода, гляди, прозрачной становится, тёплой, рак на глубину уйдет до вечера. Давай-ка, Юра, вытягивай рачницы на берег, пусть полежат, подсохнут. Пойдём к палатке…

Разливая в помятые алюминиевые миски уху, Степан Степаныч вспомнил, что, кроме всего прочего, ему надо ещё и воспитывать Юрку, по наказу Марии «поговорить» с ним. А как говорить, он не знал, и решил разговор этот перенести на потом. Было б, конечно, легче, если б Юрка дружил с его Колькой, но так вышло, что в близких дружках они не числились, Юрка лет с пятнадцати стал больше бегать в соседний двор, где и обзавёлся весьма сомнительными знакомыми, которых Мария всех оптом называла «брандахлыстами».

Среди этой компании Степан Степанычу больше всего не нравился Генка, по его мнению, отпетый парень, лет уж к двадцати. О Генке Степан Степаныч многого не знал, тот вообще объявился в их округе лет пять назад, жил с бабкой, без родителей. В армию его почему-то не брали, работать он, видно, толком не работал, потому что постоянно околачивался то в своём, то в их дворе с пацанами младше себя. Одевался он броско, таскал переносной магнитофон, курил и выпивал невесть на какие шиши и был на первом учёте у их участкового милиционера лейтенанта Кваскова.

С год назад Степан Степаныч остановил как-то Генку в их дворе и прямо сказал, чтоб тот тёр штиблеты в другом месте, не мутил пацанов, а лучше бы шёл работать. Даже предложил помочь устроиться на свой завод. Генка, не вынимая сигарету из мокроватых губ, смешливо посмотрел на «общественника» и вполне культурно ответил, что, во-первых, он работает электриком в детсадике, на полставки, правда, а во-вторых, если папашу волокёт на агитацию, то шёл бы он в общество «Знание» или проводил беседы в красном уголке, сидя на кожаном диване. А то, мол, придёте однажды в уголок, а места для сидения нет, диван нехорошие подростки могут раздеть: кожа-то ноне в цене.

Вот от такого фрукта и набирался ума Юрка.

– Налей-ка, сынок, ещё немножко, – Степан Степаныч протянул Юрке миску. – Давай, Юра, через недельку ещё приедем, а? Чё тебе возле браконьеров кутьком крутиться? Они ж тебя, как гонца, туда-сюда используют. Их морды примелькались, вот они и смекнули: пацана пошлёшь продать или отнести чего по адресу – выгодно со всех сторон. Ему и денег не надо, хвост белужий дадим – пусть радуется. Так что ль?

Юрка молчал.

– Ладно, молчи да думай. Вот что, а не махнуть ли нам через недельку за грибами, грузди вот-вот пойдут. Лариску, знакомую твою, пригласим. Пойдем цепью, колхозом – все грибы наши будут. Можно вечерком приехать, заночевать, а утречком, до теплохода первого, мигом в осинник. Сентябрь на носу – самые грузди.

«Ну вот, воспитатель, ляпнул», – подумал Степан Степаныч, глядя на Юрку, щёки которого неровно покраснели после упоминания о Лариске.

– Чё краснеешь-то, девушка она хорошая, серьёзная, в техникум вот поступила.

– Её со мной мать не отпустит, – закуривая, ответил Юрка и снова замолчал.

– Не отпустит… А ты славу-то себе такую не зарабатывай. Вон и Квасков мне говорит: что это с Донцовым, дерётся, мол, выпивши тебя видали. Куришь вот, на черта она тебе нужна, цигарка, я всю жизнь дымил, еле отвязался от заразы этой.

– Так дымили же, – засмеялся Юрка.

– Некому было в своё время по губам дать, вот и дымил.

Нет, не получался разговор, всё опять переходило в нотацию и нравоучения. Степан Степаныч встал, прошёлся, собирая сушняк; вернувшись, стал ломать трескучие дубовые ветки, подбрасывая их в костёр.

– Я вот что думаю, Юрий… Школу ты кончил, до армии ещё год, шёл бы ты к нам на завод…

– На химдым?.. Не, я лучше осенью две ставки возьму, с матерью буду работать.

– Можно, конечно, и с матерью, ты ей давно помогаешь, знаю. Только твоё ли это дело?

– Моё не моё, а сто восемьдесят рэ в кармане, не меньше, чем на заводе. И свободного времени полно.

– А в это самое свободное время куда?

– Ну, в кино, погулять…

– Погулять… Нет, Юрий, подумай, человек ты взрослый уже, один у матери, надежда её, как говорится. Давай-ка сходим на завод, у нас, знаешь, цеха какие есть – в халатиках белых работают, а молодёжи сколько! Стадион вот новый построили, дискотеки эти ваши в клубе… А?

– Сходить можно, – согласился Юрка.

* * *

После рыбалки на Чёрном ерике прошла неделя, и Степан Степаныч уже собирался зайти к Донцовым, чтобы переговорить с Юркой насчёт похода за груздями. Ларискину мать, Ксению Фёдоровну, очень красивую, совсем не стареющую и в свои пятьдесят лет женщину, которая работала в санлаборатории на их заводе и тоже без мужа растила единственную дочь, с налёта Степан Степаныч решил не брать. Пару раз заговаривал с ней, стоя по утрам в одной очереди за молоком, о том о сём, вроде об осени, потом о грибах, о книге писателя Солоухина «Третья охота» и, наконец, о том, что собирается тряхнуть стариной и съездить с Юркой в пойму, где знал давнишние грибные места. «Может, и вы с нами, Ксения Федоровна? К Октябрьским усолятся груздочки, свои… Что на базар-то за ними бегать?»

«Да что вы, – улыбаясь, отвечала Ксения Фёдоровна, – из меня ходок никудышный, да и не понимаю я в грибах ничего».

«А вы Ларису с нами командируйте, интересно ей будет, лес-то осенний – красота, грибов не будет, так мы и рыбки немного наловить можем, тёрну набрать да ежевички».

«Не знаю, не знаю, Степан Степаныч, Ларисе в колхоз скоро, посылают их группу на помидоры, надо собраться девочке… И потом этот Донцов… не знаю, не знаю… Я предложу, конечно, Ларисе, но не знаю…»

«Раскусила-таки мою дипломатию, – с лёгкой досадой подумал Степан Степаныч. – Ну ничего, я сам Лариску сагитирую. Хоть и не велит ей мать с Юркой ладить, но она его далеко не обходит, не раз и в беседке их видел вместе, и на набережной. Завтра же обтяпаю это дело. И к Марии зайду».

Но с Марией Степан Степаныч встретился раньше завтрашнего дня.

Вечером, в одиннадцатом часу, когда они с женой возились на кухне, консервируя помидоры, в дверь негромко постучали.

Степан Степаныч, пробурчав под нос: «кто это на ночь глядя», открыл дверь и увидел Марию.

– Проходи, проходи, Маша, а мы вот витаминами запасаемся. Ты что поздно так? – спросил он и только сейчас заметил, что лицо у Марии бледное, глаза заплаканные, губы серые.

– Беда у нас, Степан Степаныч… Юрку в милицию забрали… подрался он… Я с поликлиники прихожу, а мне бабки и говорят. Твой, мол, соколик чуть Генку с того двора не прибил, милицию вызывали, увезли их. Генку в больницу, а Юрку в отделение…

Мария присела на маленький раскладной стульчик, стоявший у двери в прихожей, и расплакалась.

– Да что ты, что ты, Маня, образуется, может, отпустят, – взяла её под руку жена Степан Степаныча. – Пошли в комнату. Ох, деточки…

– Образуется… – всхлипнула Мария. – Я как услыхала, бегом в пикет, может, думаю, Квасков там, да не застала его, домой ушёл. А сержант, знаешь, тот, что с приёмником, иль как он у них там называется, всё по набережной прохаживается, мне говорит: доигрался, мол, сынок ваш, хорошо, сутками отделается, а то и тюрьма. Всё, говорит, зависит от состояния потерпевшего, у него, говорит, сотрясение мозга наверняка, а может, и похуже что…

Мария закрыла лицо ладонями, на которые упали белёсые, местами уже седые прядки волос, и снова заплакала.

– Погоди, погоди, Маша, – положил ей руку на вздрагивающее плечо Степан Степаныч. – Как они подрались-то, дружки вроде?

– Да какие там дружки… Юрка хоть и ходит с ним, а как-то говорит мне: дерьмо, мол, этот Генка, ни дать, ни взять. Пацанов подговаривает, чтоб вещи старинные ему из дома носили, медали даже фронтовые… Выменивает чего-то, на толчке этом у Дворца труда крутится. Его ребята за глаза так и зовут «крокодилом». Я к бабке его бегала, надо ж попросить, чтоб суда-то не было, так она тоже: так, мол, и надо ему, чёрту, может, говорит, перетрухнутся мозги от сотрясения, может, дурь-то выскочит. Мается она с ним…

– Так ты причину узнала, из-за чего подрались? – повторил Степан Степаныч.

– Узнала. Девчонки рассказали. Они на лавочке в детском уголке сидели, а Генка пришёл выпимший, давайте, говорит, девочки, в карты поиграем, и рассыпал их веером. А карты не магазинные, гадости там всякие… Тут и Юрка на гóре подошёл. Схватил карты эти и давай рвать их. Ну и драться начали. Сначала вроде не сильно-то, да брандахлыст этот возьми и заори, что, мол, это Юрка перед Лариской себя показывает. Она там тоже была, убежала, правда, сразу. Ну, мой-то вскипел, как про Лариску услыхал, кинулся на бандюгу этого, а тот упал и головой об карусель… Тут и милиция… Степан Степаныч, и невдобно мне, да ты сходил бы в отделение, похлопотал бы, я ведь не знаю, как говорить там надо, плачу, да и всё. Дежурный сказал, чтоб утром я пришла, в семь часов, на разбор какой-то. А я до утра не знаю, как буду, у меня вон уж щека дёргается…

– Ну что ты убиваешься раньше времени… Юрку-то видала в милиции?

– Не показали мне его, не пустили. Утром, говорят, приходите…

– Вот что, Маша, ты не плачь, дело, я думаю, не такое серьёзное. Иди домой или хочешь у нас оставайся, Кольки нет, комната его свободная. А утром пойдём вместе. Сейчас идти бесполезно, и мне то же самое скажут. А утром пойдём пораньше.

– Спасибо, Степан Степаныч, – поднялась Мария. – Извините, да, думаю, к кому идти?

– Ну ладно, ладно, чё торопишься? Может, чайку попьём? Или лучше дай ей, Нина, валерьяночки…

– Да не надо, спасибо, Степан Степаныч, пойду я.

Мария вышла в коридор, мельком поправила волосы у зеркала.

– Я сама зайду полседьмого, вы уж извините.

* * *

Мария ошиблась, когда подумала, что участковый ушёл домой. После её ухода из опорного пункта по охране общественного правопорядка, или попросту пикета, лейтенант Квасков вернулся, присел за стол, положил на него фуражку, вынул из офицерской сумки бланки протоколов, придвинув поближе настольную лампу.

– А протокол уже составлен, товарищ лейтенант, – сообщил ему дежурный сержант.

– Кто составлял?

– Да я, кто же ещё? Я ведь задерживал.

– И что же ты там написал?

– А чего тут неясного? Драка, нанесение тяжёлых телесных повреждений.

– В больницу звонил? Людей спрашивал?

– Чего звонить, спрашивать? Так, что ли, не видно? У потерпевшего всё лицо в крови, глаз заплыл, идти не мог. И Донцов этот не отрицал, что ударил. И люди видели, если надо будет, в любой момент подтвердят.

– Причину драки указал?

– А как же. На почве употребления спиртных напитков. Отягчающее, между прочим, обстоятельство.

– Для кого отягчающее? Донцов-то не пил.

– Ну, это ещё экспертиза покажет. Я, между прочим, в ровэдэ позвонил, сказал, чтоб фельдшера из вытрезвителя вызвали, взяли у Донцова кровь на анализ.

– И правильно сделал. Хоть здесь по-умному поступил. Ты не обижайся, Вишняков, но протокол я новый составлю.

– Да пишите, я не гордый, академиев не кончал. Работайте, товарищ лейтенант, а я пойду на набережную гляну, – с ехидной вежливостью сказал сержант и, взяв портативную рацию, пошёл к двери.

– А ты почему один?

– Морозов отпросился, свадьба у него завтра, да ничего, тихо вроде. Я дружинников в десять отпустил.

Перед тем как прийти в пикет, Квасков опросил дворовых девчонок, записал их показания. В детском уголке он собрал остатки порванных карт, завернул их в газету, положил в сумку. Потом позвонил в больницу (Вишняков патрулировал на участке) узнать о состоянии потерпевшего и напомнить, чтобы обязательно взяли кровь на алкоголь. Ему ответили, что «состояние Леонова Г. В. удовлетворительное, сотрясение мозга под вопросом, кроме обширной ссадины, собственно, ничего нет, через дня три можно выписывать».

Дописав протокол, Квасков глянул на часы: полдвенадцатого. А в шесть сорок пять надо обязательно быть на разборе, иначе о происшествии будут судить по протоколу Вишнякова. Перед тем как уйти, Квасков набрал номер райотдела.

– Дежурный? Лейтенант Квасков говорит. Там у вас задержанный… Донцов Юрий Викторович. Дон-цов… Да, молодой. С моего участка. Вы протокол на него аннулируйте, я новый составил… С учётом личности потерпевшего и показаний свидетелей. Я утром принесу. Ну всё, пока… Погоди, вы там футбол смотрите? Какой счёт? Ну ладно, всё.

Квасков запер дверь опорного пункта и пошёл по сыроватому асфальту к трамвайной остановке. Жил он далеко от своего участка.

* * *

Степану Степанычу не спалось. Чтобы не беспокоить жену кашлем – простыл-таки немного на рыбалке – он вставал, на цыпочках шёл на кухню, стоял у балконной двери, глядя на чуть покачивающиеся верхушки вязов, на сонные уличные фонари, искрящиеся стайками мотыльков.

«Ты поговори с ним, Степан Степаныч, он парень неплохой…» – вспомнились ему слова Марии.

«Поговори. Эти разговоры лет десять назад начинать надо было. И не ему, а папаше Юркиному преподобному, – думал он. – И как так могут люди: народют, побросают детей и мотаются невесть где. Алименты, и те последние полтора года не шлёт, Мария жаловалась. Неужто не интересно, что сын где-то растёт, своя кровушка?.. Вот хоть и Генка, не родился ж он таким, тоже безотцовщина, улица…»

Под утро Степан Степаныч заснул. Снился ему ясный солнечный сон. В свежем, сверкающем росами заволжском лесу собирают они с Юркой грибы. Юрка бежит вперёд, к красным дубам, потом оборачивается к нему и смеётся, держа над головой большой, красивый, как на картинке, белый гриб. И вроде это не Юрка уже, а Гривкин Иван – неубитый, молодой, улыбающийся… И лес другой, тот, давнишний, немецкий… Цветы вокруг, травка зелёная… И дятел вверху стучит, стучит…

– Стёпа, Стёпа… вставай, – слышит он сквозь сон. – Мария стучит, пойди открой… Стёпа, слышишь?..

Солнечный свет меркнет, туманится. Степан Степаныч открывает глаза, медленно возвращаясь в свою комнатку, уже наполненную тихой синевой рассвета.

Покашливая, он садится на край кровати, надевает старые пижамные брюки и идёт открывать дверь.

1983