Читать книгу Дикий утенок. Постмодернистский черный лебедь - Владимир Пироцкий - Страница 8

Всё было чинно, благородно

у каждого аккаунт, это модно.

Сидели и скучали, как обычно,

Аэд3 подсказывал тактично,

кому что делать, чтоб наверняка

убить остаток дня.

Мутнела времени река,

au revoir, пока-пока…

О, время – ты начало всех начал,

соседский пёс кость грыз,

приветливо ворчал,

безносый Сфинкс

загадочно-пронзительно молчал,

как будто у кого-то, что-то вопрошал…

А кто ногой качал?

Никто – он оплошал.

Котяра и семейство сытое урчало,

фосфоресцирующий глюк TV4 —

жевал мочало…

Не понял ничего?

Начни с начала.

А бессознательное скромно выжидало время,

как кот,

стремительно…

потертое блестело темя.

Йог замер, как момент движенья,

вполне свободный в полном напряженьи.

Оранжевый монах смеялся от души,

оранжевые – море, кот

запели «Ландыши».

Лакан алкал канкан.

Им. Кант чуть не заплакал, —

Сократ попал в капкан —

друг оказался хуже вурдалака.

«Ку-ка-ре-ку, ку-ку! Петрушку на кол!» —

вскричал, спросонья Петька-забияка.

А Зигмунд Фрейд, зафрендил бы кого

на час. Но Фридрих Ницше

его забанил загодя, хоть рейтинг – низ же.

Где рыцарь?

О-о! Теперь он любит нал,

на Санчо Панса – пенса5,

раньше уповал, а вымпел выцвел.

Никто не ожидал —

Годо поставил сиквел

и шишел-мышел-вышел.

А алкаш, бутылку тряс,

допьет, еще допишет.

Тьфу, блин, уже который раз!

Причём здесь этот Ницше?!

Фото́ Граф впился в деву —

профиль и анфас, хотя сам еле дышит.

Франсиско Гойя брёл в Аранхуэс,

чтобы не спать6.

Бил ни за что че-чёт-ку, мелкий бес:

«ку-ку» – ни дать, ни взять.

Затем в пруду исчез.

Искрил копытом гордый Буцефал7,

Кармен цыганочку плясала,

бык бедный бледный8 бушевал,

поэту было мало9.

Ас тролль логиня – воро жила.

А лис А, кур с То́ро10 жила.

Из последних сил, пил баянист —

гармонию стерёг. Истошно голосил:

«Я вернусь на родимый порог11!»

Юнг тенью сник; сам Шопинг ауэр,

в долгах и дрязгах с девами, погряз,

а принца ночью – прямо в Тауэр.

На цепь смутьяна! Точно, в самый раз.

Но зря кукушка суетилась,

выпь возопи́ла,

запила́, зали́пла,

запали́лась.

Сова зала́пала, запи́ла, заплела́, – училась

у старой глупости. Заплатами слова,

на смыслы клеить не стыдилась,

но во сне, опять заснула,

снова пробудилась,

орехи щёлкая, к судьбе приноровилась.

А чудо чу́дное за плинтус закатилось.

До жути жуткой дожило, дожи́лось,

в жестокой чуткости сочувствия спустилось

до дна добра и чуть было во зле не очутилось.

Жуть утонула… Сгинула… Воскресла! Ободрилась.

С испугу замерла, и_и_и искренно взмолилась!

Зло на миг…, играя злым умом, остановилось.

А Мыслящий Тростник12,

себе приснясь,

тщету всего постиг.

Палач устал на миг…

и в фуэте завяз.

Сова уснула.

Рыдала кукла: «Не для вас!»,

сводило скулы.

Она окоченела на ветру

и торопилась

закончить песенку к утру,

но утомилась,

когда завод закончился

и маска растворилась.

Ее оставили одну, на дне паренья в день рождения.

Пока искала глубину для вдохновения,

стекла желтком «по-черному».

Квадратному?

Формату.

Извечному, от балагана до театра.

Картонный тигр рычал пчелой вокруг граната13,

Сартр выбрал liberté14 под дулом автомата.

Сама собой звучала Аппассионата15,

слеза вождя с ухмылкой16, хуже компромата,

прожгла гранит. Отравой отворила крови врата.

Багровая заря манила,

шел безумный брат на брата.

И слёз река впиталась болью в память свято.

Пустыня примирила всех. Сошла волна набата.

Балерина, устало закрутилась в лапах акробата.

«Проходит всё». И прошлое.

Осталась память смята.

Песчинками мгновенья бьют по циферблату…

Кукушка сну чудному предалась —

предчувствию прозрения.

ИС Бах, воскресший, всех спасал

от жалкого забвения.

Каприз-но, соч-но, но но но —

без вожделения!

Кукушка гаммы пела и канцоны —

Тени стратфордского гения.

«Это май-баловник,

это май-чародей.

Веет свежим своим опахалом17.»

Нет! Погодите, я не ожидала!

«Матчиш18 прелестный танец,

его я танцевала…»,

забыв тоску и глянец

«с одним нахалом…».

«Под одеялом».

Георгий Иванович19, сбилась настройка,

это шутки от Карлоса К.

Жёстко-железная койка.

Будите скорей, готова ковбойка.

Проснулись? Обулись.

На новую стройку!

Мал ящичек Пандоры, да удал.

Но лихо не буди. Да, все уснули.

Высокий градус чувств, как колосс, спал.

Слова к виску, всегда вернее пули.

Слова к виску, всегда вернее пули.

Холодный пот, тоска,

свеча во тьме… Поможет —

кукушка глупенькая,

годы подытожит. Перемножит.

Минотавр – Единорога не стреножит.

Ариадна, Тезею нить свою предложит,

победу сил добра донельзя приумножит,

но Оноре Бальзак, шагреневую кожу

алчной тяжкой страстью пережжёт, скукожит.

Вильям Шекспир нашел страстям и безднам имя,

хоть говорил: «Не знаю я, как шествуют богини20…»

Лучом скользнула

иль часами-пикассами по бедру,

наивная, в Дали зависла, в направлении к ядру.

Марс прохрипел, – «Я стёкла на пенсне,

прицел и смысл протру».

Она, смеясь беспечно, позабыла мантру —

Монмартру́.

И сладким дымом растворилась поутру,

легко и без опаски,

наивным голышом нырнула в пруд,

сгустились краски.

А сон хорош, ты, как всегда, свободна,

вдохни и запахни тугую грудь,

природной грации созвучна, сумасбродна;

я всё перерисую. Как? Когда-нибудь…

От тех, кто не умеет молча говорить, беги,

слова-горошины, по пяткам в рас-сып-ну-ю…

Ахилл рискует.

«Будь или не будь21», опасности не чуя.

Себя расслышать – не нужны слова.

«Ку-ку», – морзянки пульс стучит едва.

Арбитр дает нам дополнительное время,

страдать, отдаться, петь на разных языках,

во сне и в унисон. Любовью побеждая страх.

Всё просто – скакуну излишне стремя22, —

Лишь ветер и солнце

и слезы росы́

на небесных цветах.

Еще все бездны бесконечностей

в бессчётных зеркалах,

друг в друга жадно насмотреться не успели.

Принц23 с Дантом по кругам развеет душу,

веру верто24 в прах,

чтобы достичь чужой ветхо за вет ной цели.

Не зря высокий25 и нетленный бард предупреждал.

Дух наш, сопровождая, пробуждал, освобождал.

Он сердцу каждому, внимая, сострадал.

С пером наперевес гусиным, умирал и воскресал.

Он мудрость неподкупную на волю отпускал.

И, гения магический кристалл,

нам бури и несчастья предсказал.

Он знал, – когда натянута Улисса духа тетива,

пусть мысли плоть и чувства – то жива,

то, как мертва,

рискни попасть_ся в цель, легко,

на грани шутовства.

Без смысла и контекста26, всё —

«Слова, слова, слова27…»

Улисс в кругу друзей —

Гомера, Джойса, Бродского И., Кафки

медлит,

размышляя…

Не рассказал, о чем шептали, пели

сладкоголосые Сирены…,

обольщая и пленяя,

бессильные распутать,

морских узлов хитросплетенья,

растопить

защитный воск ушей и перепонок,

ломая голос свой —

он звонок, слишком тонок,

от напряженья жгли, роняя слёзы,

перья, меж Сциллой и Харибдой

застряли, с Троя мост, себе не веря,

безнадежно.

И сами гибли, с горькою обидой,

не слыша и не видя,

как истекает время, метку перейдя

и лишь пронзительные капельки дождя,

кукушке вторя, пробивали влёт…

преграды паутины, зависти оплот,

запечатлели ветер, запечатали сполна,

все голоса тысячелетий сна,

слов, мыслей, фраз, мечтаний

мертвая стена…

покрылась мхом.

Стена.

Огня и шторма,

ветра,

сна.

Загадка отвлечет от пустоты28,

Сфинкс ждал. Сахара не конфета,

Его никто не спрашивал… о чем его́ мечты.

Молчанье, – нет точней ответа.

Во сне, волнуясь, плача и любя,

не смею крыльев тонких развернуть.

Я знаю, здесь, мне не узнать тебя,

любуюсь дико и боюсь вспугнуть.

В сетях у времени, во власти мрачных дум,

я открываю мир, молчанье возлюбя,

спокоен, бессознательно угрюм,

в тебе, на миг, я узнаю себя.

У времени в гостях, дышу я неумело,

готов себя терять, молчать под стук дождя,

а бессознательное – Beaujolais nouveau, поспело

невольно образ твой, как время, бередя29.