Читать книгу Костя едет на попутных. Повести - Владимир Пшеничников - Страница 2

В тот год, когда в Гребенёвку уже не всякую неделю доходила почта, в два месяца раз завозился баллонный газ, а клуб открывался лишь для вселения сезонной рабсилы, – весной этого самого года, в апрельский, предмайский уже денёк, описав широкий прицельный круг, приземлился на старом выгоне самолёт сельскохозяйственной авиации – тёмно-зелёный «кукурузник». Картинно встав в боковой двери, пилот охотно объяснил подоспевшей публике, что посадка совсем не вынужденная – «отнюдь» сказал он, как сплюнул, – и в ближайшие сутки тут будет размечен временный аэродром.

– Хозяин ваш на подкормку озимых разорился, – сказал доверительно. – Есть у вас голова там, староста? Мне бы насчёт квартиры с телевизором определиться.

Принять усатого воздухоплавателя, назвавшегося Валерой Луньковым, охотно согласилась зардевшаяся Тамара Мигунова, хотя все знали, что телевизор у неё не показывает уже третий месяц: успели зарасти следы острых коготков учётчиковой жены на Тамариных румяных щеках, но покалеченный тогда же телевизор починить всё ещё было некому. «Этот починит», – решили единодушно, глядя на молодца-авиатора.

А бригада уже сеяла. Матёрые трактористы, все трое, ходили в ночную смену, перекрещивали ячмень. Не имея привычки долго спать, на следующий день они явились на выгон, посмотреть, как идут дела у авиации, и без приглашений взялись сколачивать дощатую будку для передвижной электростанции, доставленной, минуя базу, прямо из города. С базы хозяин прислал погрузчик и двух вяловатых подсобных пареньков.

Ивану Петровичу Домашову довелось навешивать дверь будки, а попутно – править неловко сброшенный из самолёта на землю распылитель удобрений.

– Трубу помяли, изверги вы рода человеческого! – заругался Валера Луньков на подсобных после безуспешной попытки приладить распылитель на рабочее место; он тут же взялся за тяжёлый молот, и тогда Иван Петрович вежливо оттеснил горе-жестянщика и достал из инструментального ящика фунтовый молоточек и плоскогубцы.

Специалистом и Домашов никогда и ни в чём не был, кроме гусеничных тракторов и комбайнов типа «сибиряк», зато с некоторых пор стал точно угадывать правильный подход, знал это за собой и без заносчивости пользовался. Вот и здесь одного взгляда хватило ему, чтобы понять: проблема не в измятом раструбе, а в погнутых креплениях – их он поправил довольно уверенно и быстро. Подтащили распылитель под брюхо «кукурузника» – встал как влитой на место.

– За внешний вид не отвечаю, – сказал Домашов, возвращая инструмент. – Дюраль править вообще не советую.

Это и определило, кому из гребенёвцев прокатиться на самолёте.

Взлёт Домашову понравился. На короткий миг вернулся в детство, к полётам с крыши на копну соломы, когда дыхание пресекается, и холодок сжимает малое неоперившееся ребячество. Он засмеялся и, наклонившись к лётчику, потыкал пальцем в оглохшее ухо. Валера кивнул и показал глазами куда-то наружу, сам он был занят связью – взялся кричать так, что, при желании, в городе его бы услышали безо всяких радиостанций.

Домашов прилип к окошку. Под ними чуть в стороне уже проплывали его дом и двор, помеченный белыми курами. Мелькнул стожок не стравленного сена, а там и двор Василия Елькина… две брошенные избы… проулок… кузница и три комбайна в ряд… разбросанные без порядка плуги и бороны. Вдруг земля словно вздыбилось, Домашов отпрянул от холодного стекла, но тут же понял, что это разворот. Миновали Гнилой осинник, и Валера повёл самолёт над Сухим долом, подступавшим к Гребенёвке с опустевшего её края.

«Овраг», – отметил Домашов машинально, занятый весенними видами.

«Какой овраг?» – подумал он озадаченно, обернулся было назад, но за крылом уже ничего не было видно. Домашов растерянно посмотрел на лётчика. «Что?» – спросил тот одними губами. И что-то сорвалось у Домашова внутри.

– Вернись! – крикнул он и завертел пальцами. – Зайди ещё разик!

И вот открылся красный, с мутным по дну ручьём, довольно глубокий овраг. Сверху он походил на варёного рака, растопырившего клешни, и несоразмерно большая правая уже кромсала старое гребенёвское кладбище.

Домашову захотелось на землю.

– Ты кого там разглядел? – лукаво спросил потом лётчик.

– Благодарю за полёт, – буркнул Домашов, соображая, как бы поскорей выбраться из воняющей химикатами машины.

На площадке он не задержался, зашагал в село. Уткнувшись в новое кладбище, перепрыгнул через канаву ограждения, пошёл напрямик. Спланированное и обвалованное лет десять назад, оно оставалось почти пустым. За это время из Гребенёвки гораздо больше было отправлено грузовиков с пожитками тех, кто находил себе место жительства на стороне, их провожали не скорбя, а благословляя, и, расходясь по домам, думали о том, кто будет следующим, со смутным чувством зависти и раздражения, а не горя или утраты. Про себя Домашов знал, что из Гребенёвки, если уж подопрёт, уедет последним. Он отрывисто вздохнул, увидев среди памятников железный крест на могиле тёщи, прожившей в его семье одиннадцать лет. Крест он заказывал сам, а ограду позже купил шурин, за этим только и приезжавший из своего Краснодара – отдать должок.

Жена уже с полмесяца обреталась у дочери в няньках, и Домашов, не заходя в дом, прихватив с дровосека топор, наладился на брошенный конец Гребенёвки. Быстро миновал обитаемую серединку по задам, а дальше шагал, не таясь, улицей, уверенный, что никто с лишними вопросами уже не прилепится.

За жидким ветловым перелеском должны были показаться верхние могилки, а с пригорка, поросшего чилигой, открывалось всё кладбище целиком. Домашов от нетерпения побежал туда и чудом остановился в одном шаге от зыбкого края крутого обрыва.

– М-мы-х! – вырвалось у него вместе с шумным от пробежки дыханием, и, не соображая, что делает, он запустил в овраг тянувший руку топор.

Косо стоял крест с шалашиком на могиле дяди Матвея, которую Домашов копал ещё до армии и хорошо помнил, что из ямы вынимали лёгкую красную супесь с крошками белого плиточника – её и размывал, обваливая целыми пластами, овражный ручей. Криво стоял и крест на могиле крёстной тёти Дуни Егошиной, а от дедовой и родительских могил не осталось и следа.

На дне оврага, в толще песка и ила, лежали теперь тяжёлые прозеленевшие камни стариков, отцова железная пирамидка со звездой и материн, наспех сваренный из уголка, крест. Но, может быть, шалая вода утащила их вниз, – Домашов глотнул пересохшим горлом, – может быть, всё теперь рассеяно по вязкому дну, а то и вынесено, прибито к дальнему пустому берегу. В трёхметровом обрыве он разглядел выщербленный срез узнаваемой прямоугольной формы и не смог больше тут оставаться. Наверное, надо было пойти вдоль берега, спуститься вниз, поискать – но зачем? И куда потом? Отвезти отцову пирамидку на новое кладбище?

Об увиденном Домашов сказал на улице Елькиной-тёще и, бросив её стоять с открытым ртом, прихлопнутым сухонькой ладошкой, широко зашагал дальше. Встретился Колян-дембель, он и ему сказал. Потом бесцельно кружил по двору, гремел железками в гараже, а в какой-то миг остановился и чутко прислушался: что-то неясное, тревожащее долетело во двор с обычно тихой и пустой улицы.

– О-ох! – вскрикнула где-то женщина.

«Вот как живём, оказывается», – отозвалась в Домашове неясная покамест догадка. Он вдруг сообразил, что сам мог триста дней в году бывать рядом со старым кладбищем. И даже одного вполне хватило бы, чтобы вовремя заметить подвижку оврага в сторону могил.

– О-о, – кричала глупая баба, и крик колол сердце Домашова, сделавшееся вдруг рыхлым и податливым, как перезрелая тыква.

Он стоял посреди двора, зацепившись взглядом за старый необитаемый скворечник. Можно, оказывается, жить, презирая сбежавшего в Краснодар, и жить при этом без памяти и без оглядки.

– Нельзя, – пробормотал Домашов и опустил голову, подошёл к гаражу и сел, привалившись спиной к двери.

Он вспомнил агронома Лещинского, засадившего все межи карагачом и клёном, а напоследок решившего подарить степнякам водохранилище. «Если вода в трёх километрах, – сказал преобразователь природы, – то это неправильная деревня». И стал «выправлять» Гребенёвку. И ведь как стремительно-быстро соорудили земляную плотину сноровистые сапёры и пехотинцы, уцелевшие на войне. Была сухая осень, дерновина поддавалась плохо, однако срезали, соскребли её, а дальше пошло совсем уж легко, и дело нашлось даже таким оболтусам, каким был в ту пору сам Домашов.

И вешним водам, очищавшим Сухой дол, спешить стало некуда. Водохранилище – да пруд же, обыкновенная лужа, творца её распротак, разлилась километром ниже села. Года два по весне там бывал всякий, любуясь невиданным количеством пусть и бесполезной воды. Полушутя, а кто и всерьёз, планировали развести уток, построить водяную мельницу, малый Днепрогэс соорудить, но пруд не заиливался, вода в нём не держалась, а потом размыло и плотину, восстанавливать которую никто не захотел. Тогда и зародился овраг и пополз, разъедая суглинок, вверх и вглубь, вверх и вширь… Так можно было очнуться под развалинами собственного дома на дне этого оврага. Или не очнуться совсем. Домашов пытался вспомнить, чьи ещё могилки находились рядом с его родовыми, и не мог. И не важно это было ему, окончательно осиротевшему.

Пора было собираться на смену, надеть хоть вязаную фуфайку, но он не решился войти в дом, не захотел встречаться с глазами отца, которые только и не тронул бойкий ретушёр – преобразователь человеческих лиц, бравший карточку на увеличение и нарисовавший бате вместо гимнастёрки белую рубашку с полосатым галстучком. Провозившись со скотиной, к кузне Домашов пришёл последним.

Почему-то даже Колян примолк при его появлении.

– …дочиста всё, – расслышал Домашов, но и головы не повернул в сторону говорившего, молча взобрался в кузовок самоходного шасси, отвозившего их в поле.

Разговоры обтекали его, и он был рад этому. Привалившись к низкому борту, делал вид, что придрёмывает, и на кочках голова его болталась очень натурально.

Сеяльщиком у него был нелюдим и молчун Петя Садиков – удачно. Этот всю смену будет стоять на мостике и даже при задержке погрузчика к трактору не подойдёт. Домашов сам подходил где-нибудь после полуночи и звал в кабину перекусить.

Кивнув Лёхе-пэтэушнику, доложившему, что масло в левую бортовую он залил, солярку и семена заправил, Домашов запустил двигатель и с места повёл трактор на разворот, стараясь сразу поймать под правую гусеницу отчётливую маркёрную линию. Однако на маркёр не вышел, доруливать пришлось на поле, а этого с ним уже давно не случалось. Словно свело лопатки, и рычагами он двигал под стать сопливому сменщику.

Только к ночи приладился к челночному движению по полю, перестал слышать грохот двигателя и лязганье железных частей, не чаще и не реже посматривал через пыльное стекло назад, чтобы вовремя включить или выключить гидравлику сцепки. Но и втянувшись в работу, не перестал чувствовать Домашов какой-то малярийный озноб. Разве от того, что не пододел фуфайку? Но в кабине было тепло, сиди хоть в «холодном» пиджачке. Он о чём-то непрерывно думал – так, что ломило переносицу.

Погрузчик запаздывал, но Домашова бестолковые простои не трогали. Семена в конце концов подвозили, сеяльщик управлялся с брезентовым рукавом, разравнивал зерно локтем, захлопывал крышки сеялок, и он сразу же трогал на загонку.

На перекус Петя Садиков подошёл сам. Домашов впустил его в кабину, включил внутренний плафон, а сам выбрался покурить наружу.

– Я нынче без кусков, – прокричал.

Петя тут же достал из сумки варёные яйца и два протянул ему.

– И сала на бригаду хватит!

– Ничего, заправляйся!

Домашов отошёл подальше от трактора. Смотрел, как выползает из дальней лощины жёлтое пятно света от погрузчика, переезжавшего к Коляну. Ночь была безветренной, влажной – мёртвой какой-то.

Петя управился быстро, подозвал и предложил своего ядовитого чаю. От чая Домашов не отказался.

– Вот так, Иван Петрович. Только дикий зверь вины не знает, – проговорил Петя, устраивая свой сидорок в углу кабины. – Привилегия человека!

Он ушёл к сеялкам, вскочил на подножку крайней и уже дал знак, а Домашов всё смотрел на него в заднее окошко кабины и внутренний плафон выключил, уже тронув агрегат с места.

«Привилегия», – повторял, не понимая.

Он вспомнил Петра Садикова шебутным безотказным шоферюгой, готовым ночевать в кабине зализанного «газона». С ним он свою первую дочь и жену привозил из роддома. В метель, пробивая переносы, полдня добирались, но и мысли не было, что застрянут посреди степи и помёрзнут к чёртовой матери.

Но как-то летом, после дождей, подносившийся «газон» не выбрался из лощины даже по травке, начал сползать, ускоряясь, и повалился на бок. Одну доярку придавило, трое остались калеками, Петю, переломавшего рёбра, таскали в прокуратуру, а за то, что грузовик не был оборудован для перевозки людей, в конце концов досталось всем. Машину из бригады тогда же забрали, Петя сделался пастухом, и даже личной машины у него никогда больше не было.

Мог человек, конечно, и перепугаться на всю жизнь, но теперь Домашов подозревал, что не в испуге тут дело. Он знать не знал, выплачивал Петя дояркам или просто разговоры тогда прошли, а вот «привилегию», видать, заработал пожизненную.

Теперь и Домашов почувствовал свою вину, как свежий тяжёлый горб, который не сбросить и на другого не переложить.

Равнодушно встретил он подоспевший восход и ездил с зажжёнными фарами до самой пересменки. Только отойдя от трактора к самоходке, почувствовал, как сильно устал он за эту ночь.

– Ну, ты даёшь, Иван Петрович! – восхитился учётчик, сбегавший к вчерашней вешке, Домашов молча, не понимая, посмотрел на него.

Самоходка двинулась в Гребенёвку. Петя Садиков угнездился возле кабины, закрыл глаза и уткнулся подбородком в воротник куртки. «Спать, спать», – думал и Домашов, но смотрел перед собой не мигая.

– Учётчик сказал, всё село на овраге собиралось, – говорили рядом.

– Какое село, хутор уже.

– До пруда шарились, только баранью голову и нашли.

– У бригадира знакомый поп есть, сказал, привезёт, пусть по науке рассудит.

– Рассуждай теперь.

– Да-а, ситуёвина…

А на размеченном флажками выгоне, с неудовольствием вспоминая прошедшую ночь, причитания Тамары о «мамакиных косточках», распухший нос её, готовился к первому рабочему вылету пилот сельскохозяйственной авиации Валера Луньков.

Уж он-то точно был лицом посторонним во всей этой истории, и ничто не помешало ему сказать вчера расстроенной хозяйке:

– А по мне, так надо сжигать труп мёртвого человека. Пепел – на ветер, а в специальный журнал – короткую запись: и память, и польза, и место свободное.

Тамара не расслышала или не поняла этих слов, но, всё равно, вспоминая их, Валера прятал глаза и поёживался: свободного места вокруг было навалом.