Читать книгу Костя едет на попутных. Повести - Владимир Пшеничников - Страница 6

Текучий момент
Черты из тарпановской жизни
Долгая тарпановская ночь

Оглавление

1

И наступила тихая, таинственная ночь.

Только страдающий недостатком воображения абсолютно беспамятный индивид может утверждать, что и по ночам Тарпановка столь же пуста, скучна и понятна до самого донышка. Куда там! Смеем утверждать, что в таких вот тарпановках и прячется всё таинственное, занимательное и непостижимое расчётливым умом, вооружённым цифрой и логикой. Да, если и прячется, то именно здесь. Но мы не станем описывать те недоступные атеистическому измождённому сознанию скрыпы и шорохи в заколоченных срубах, блуждающие в развалинах огоньки и фосфористические сполохи, не будем передавать этот сбивчивый говорок, вылетающий из-под берега угаснувшей речки, не поведём даже и особенно доверчивых к подножию Матвеевой шишки, к тому склону, где рабовладельческими, прямо египетскими постройками выступают плиты песчаника, исписанные инициалами, именами и любопытными признаниями многих и многих тарпановцев, и где в такие вот ночи вдруг… Но оставим эти метафизические излишества. Хороша и разнообразна тарпановская ночь и без метафизики.

При полном отсутствии уличного освещения (лишь за Полыновкой, над силосной ямой, горит одинокая лампочка), Тарпановка преображается. В трепетном свете звёзд и редких окошек, отдающих голубым из-за неистовствующих в этот час телеэкранов, кажется, что брошенные дома вступают на равных в общий порядок, и хозяева в них просто улеглись спать пораньше, а не отправились давным-давно на вечный покой или в чужие края для более разнообразного проживания. И молчание улиц кажется тогда каким-то коренным и одухотворяющим. Хочется стукнуть в ближайшее окошко, вывести сонного хозяина на улицу и показать ему, дать послушать эту величавую тишь – пусть проникнется и перестанет, наконец, держать в голове всякую мелочную ерунду, а подымется душой и всей волей своей к тому, что называется…

Но порывы приходится сдерживать. Можно стукнуться в окно и так до утра и простучать, потому что, скорее всего, угодишь именно туда, откуда и многотерпеливые пенаты поразлетелись. А стучаться в освещённое окошко… Витек Пиндюрин батарейку спросит, Санёк Корнеев – закурить, да и прочие, если и постоят, то из вежливости, а потом уйдут дошивать что-нибудь, дохлёбывать щи, дочитывать газетку или досматривать телевизор. Дело известное. И остаётся нам гулять просто так, серыми кошками, которых и в действительности не так уж и мало перебегает туда-сюда пустынные улицы.


2

«Рисковать так рисковать», – решился Семён Антонович Зюзин и навалил на телегу третий мешок комбикорма.

Плоховато было, что коньячок нынче выдали, не каждый захочет расстаться с ним в обмен на мешок всего, но троих, точно, расколоть было можно. Причём, что интересно, не зажиточный это был клиент, а прямо наоборот – малоимущий. Ну, разве что лично не употреблявший и знающий спиртному одну лишь цену натурального обмена. Натуру Зюзин и погрузил на ловкую свою таратайку, обильно смазанную в трущихся частях именно по случаю отоваривания, с предусмотрительно приспущенными шинами. Мягкий, неслышный ход был обеспечен, только Гнедой будет пофыркивать и ёкать своей селезёнкой.

Вообще сходных клиентов было пятеро. Ближе всех, через проулок от магазина, жили Самсоновы, тётка Груня с дочерью. Между прочим, немая могла и сама свою живность сполна обеспечивать, так как наяривала в разнорабочих, а они все свинарник обслуживали. Но в свинарник, правда, сытней дроблёных отходов пополам с землёй ничего и не завозили сроду. Следующая клиентура – сёстры Вашурины. Маша к тому же писалась Луговой, а вместе с сынком её, учётчиком Петей, на этот двор приходилось три бутылки – запросто отдадут одну. На той же Нижней улице жили Рататуев Кузьма Иваныч, затворник полнейший, и почти что соседка его тётя Поля Янсон – у этой хоть и один поросёнок всего, зато нынче, вместе с квартиранткой-учителкой, они две бутылки огребли. Как запасной вариант Зюзин имел в виду «попа» Мясоедова, однако на того когда как угодишь, даже и в отоваренные дни. А начинать следовало с Рататуева.

– Н-но, Гнедой. Давай окружною, – негромко распорядился Зюзин, усевшись на телегу, и повозка неслышно снялась с места; теперь через Полыновский мост, мимо кладбища – и на мордасовскую дорогу, чтобы с дальнего конца заехать на Нижнюю; дальше Рататуевым переулком можно и на зады переехать. – Н-но! – посмелей шумнул Семён Антонович.

В ноябрьское отоваривание очередь производить натуральный обмен выпадет Валюну Жигину, и неизвестно, какая ещё погода будет стоять. А пока хорошо: сухо, не холодно, хотя ветерку можно бы и подуть – постучать ставнями, пошуметь в палисадниках. Но и так сойдёт, без маскировки. Ни Шоки, ни бригадира на вечерней дойке не было, авось и теперь ещё припухают.

«А то говорят: с нахальством родились, с нахальством помрём», – попробовал размышлять Зюзин, но толком не прояснённый вопрос – будут начинать в ночь или с утра – перебивал всякую иную мысль. Последний раз принимали всякую мешанину в воскресенье, трое суток тому, и Зюзин тогда перебрал малость. Не пожарный был случай, одеколон мог и до утра полежать в укромном месте, но что ты будешь делать с гадской натурой. В горницу его жена не пустила, ужинать не дала, и он сдуру завалился на горячую, по случаю пирогов, печку. Среди ночи, отбиваясь от кошмаров, стянул с себя рубаху, брюки – до трусов разделся – и полезли под бока спичечные коробки, валенки, склизкая дрянь какая-то приклеилась к пояснице… тьфу! А ни в понедельник, ни вчера – ни капли не перепало. И при таких исходных до завтрева ждать?

«А заеду к Ваську-сварному. Скажу потом, граняк долгу отливал – должны мы человеку или не должны?» – такое возникло оправдание. Васёк, конечно, компаньон занудливый: выпьет – только про свою лахудру райцентровскую и говорит… Нет, верней всего, ноги сами унесут к бродяге Стеблову. В землянке – воля. Хоть и наврёт Стеблов, а ухохочешься.

Дорога выпала насквозь спокойная. Завернув в Рататуев переулок, уходивший вверх до самого магазина, а вниз – до речки, и по которому, соответственно, мог кто-нибудь пройти и в этот час, Зюзин, однако, до того осмелел, что, не укрываясь на зады, остановил Гнедого, прикрутил вожжи и пошёл стучаться в жёлтое окошко. Постучал – и прямо во двор, договариваться.

– Семён, ты, что ли? – окликнул его проворный однако же Кузьма Иваныч.

– Ну, – отозвался на ходу Зюзин.

– Или привёз? А мы ведь, золотёнок, без борова остались, свезли на скотмогильник, – показалось, он даже всхлипнул там, в темноте сенец. – Пудов пяти, золотёнок, был, не меньше.

– Да как же? А я и не слыхал.

«Хорош почин», – недовольно отметил про себя Зюзин. Кузьма Иваныч затянул какую-то жалобную ересь, но лучше бы выслушивать его с бутылкой в кармане, разгрузившись.

– А свинку мы, думаем, до рожества на картошке продержим. И прошлый привоз наполовину цел.

В прошлый раз Жигин развозил дроблёный подмокший в ворохах ячмень.

– Беда одна не ходит, – зачем-то сказал Зюзин и распростился.

Так. Гнедой пусть постоит, а к тёте Поле и к сёстрам придётся добежать. Ну, если и там… Но там-то как раз очень даже весело и бойко получилось. Словно бы ждали его, и он чуть было у сестёр второй мешок за ту же бутылочку не свалил.

Но вовремя прикусил язык, а с другим экземпляром звездастого они расставаться пока не захотели.

– Да твой же будет, – сказал Шура. – Привёз бы силосу возок.

– Силос, Шур, покамест никто, – заметил Зюзин, – не улежался. Ты прокисшее молоко станешь есть? Не-ет, дождёшься простокваши. Так и в данном примере. А вскроем яму, привезу, конечно.

Бутылки он обернул опроставшимися мешками и, похлопав последний, самый тугой, собрался ехать тем же проулком вверх, к Самсоновым, а с «попом» решил вообще не связываться. От Самсоновых в любом случае прямой путь лежал к бродяге Стеблову, и это обстоятельство хотя и веселило, но и смущало Зюзина. Валюн, конечно, обидится, но если его сейчас вытащить, скажем, в баню или в какую-нибудь развалюху, то следом непременно сразу две ищейки кинутся, и не удовольствие получится, а непредсказуемое зло. Нет, от Самсоновых – к бродяге. «Скажу, в крайнем, что две всего отоварил», – придумал Зюзин, хотя третья оставалась ещё под вопросом.

– Шевелись, Гнедой, – слегка подстегнул он бескорыстного и бессловесного сообщника в промежутке между Нижней и Бригадной, за домом Калмыковых, мерин вдруг фыркнул, остановился и переступил назад.

Взмахивая вожжами, Зюзин и сам вроде заметил неясную тень, шмыгнувшую влево, на зады к Меркушевым, но Гнедой не двигался, и что-то такое Семён Антонович почувствовал впереди справа. Не понужая мерина, осторожно соскользнул на землю и мягко пошёл вдоль шиферного забора. В жидком полусвете он уже видел, что кто-то сидит там на земле, прислонившись спиной к забору, и мелкие иголочки волнующе кольнули трудовые ладони. По белой шапке и светлой дутой куртке он узнал Калмычиху, и последние шаги его сделались даже несколько развязными. Он и каверзный вопрос придумал:

– Что, ужралась на дармовщину? – выдохнул, наклоняясь и стремясь разглядеть, трусы это или голые ноги сверкают у продавщицы из-под собравшейся юбки.

– Уби-иц, – тихо прошелестело снизу, и Зюзин отзывчиво хохотнул: «убивцем» бродяга Стеблов называл крайних размеров мужскую гордость.

– Ну-у, это тебе, Зин, с голодухи показалось, – пошутил Зюзин, а продавщица вдруг тяжело, набитым кулём повалилась и упала на правый бок.

Зюзин наклонился, даже присел перед ней.

– Хм, одними семечками жареными пахнет, – поразмыслил вслух.

И вдруг ему показалось, что Калмычиха и вовсе не дышит.

– Э-эй, – позвал он осевшим враз голосом.


3

Устроившись перед образами по всем молитвенным правилам, тётя Зоя Калмыкова истово засвидетельствовала веру свою в Единаго Бога, прославила Его в трёх лицах, призвала милость Его размеренным чтением покаянных тропарей и, произнеся двенадцать раз «Господи, помилуй», приостановилась в раздумье.

На этот час в доме она была одна, телевизор выключила сама Зинка, уходя в магазин убраться и за какой-то сумкой, гостей она не ждала и, значит, ничто не мешало ей выступить по наиболее полной программе. После тропарей следовало обратиться к Пресвятой Богородице («милость излей на страстную душу мою»), помолиться Честному Кресту и уж тогда подать небольшое прошение: «Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша…» Потом… ох, не забыть ещё «за всех и за вся» произнесть!.. и уж потом, потом приступить к исповеданию грехов. Писаные или фактические называть – так тётя Зоя за всё время культурных молитв и не определилась, но даже от писанных в молитвеннике, подслушав однажды, дочка родная по пятаку глаза выкатила: «Неужто же так, мама?» Глупая! Сказано, «Иже содеях во вся дни живота моего». Да и фактический грех, какой ни возьми, то под «слово», то под «дело» подходит. И нечего тогда распев портить – поди, угадай, на какой букве ударять в новых словах, в канон вставленных. И давно бы следовало спросить истину у Никитушки, да все как-то… В грехе самою себя ведь не помнишь никогда, да на то он и грех… А нынче Клавдюшу Горкину некстати принесло с яичками. И Никитушка от неё принял. Сама и на службах-то раз в году бывает, а ведь приветил. Как ровню ей, как… Ох, грех, грех… Читать надо. «Оклеветанием, осуждением, небрежением, самолюбием, многостяжанием, хищением, неправдоглаголанием, скверноприбытчеством, мшелоимством, ревнованием, завистию, гневом, памятозлобием, ненавистию, лихоимством и всеми моими чувствы: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием и прочими моими грехи, душевными вкупе и телесными, ими же Тебе, Бога моего и Творца, прогневах, и ближнего моего онеправдовах». Никто не мешал, и читка удавалась.

– Винна себе Тебе Богу моему, – размеренно каялась тётя Зоя Калмыкова, когда вдруг послышалась некая возня под окном; порывисто вздохнув, она принуждённо перешла на частоговорку, – прешедшая же согрешения моя милосердием Твоим прости ми и разреши от всех сил…

Теперь зашумело на крыльце, и раздались удары – прямо, скажи, пинки – в дверь.

– Яко Благ и Человеколюбец! – невольно прокричала тётя Зоя и, крестясь и включая попутное электричество, поспешила в сени.

– Да кто это так стучится-то? – спросила, не приближаясь к вздрагивающей двери.

– Открывай, тётка, надорвался, – с истинной натугой прозвучал мужской голос.

– Надорвался, так к фельдшерице ступай, – глядя в потолок, посоветовала тётя Зоя, угадав в пришельце пропойцу Зюзина Сёмку.

– Да Калмычиху твою припёр, святоша ты херова! – заорал Семка. – Открывай!

– Гневаться грех. А наши все дома, – сухо ответила тётя Зоя.

– Ну, всё, бросаю к чёртовой матери, и разбирайся ты сама!

На крыльцо легло что-то, и литые сапоги протопали прочь. Дверь была даже не на засове, и, видно, у Семки, действительно, рук не хватило, чтобы потянуть ремешок щеколды. Притащил что-то… Если Зинка велела? Помедлив ещё, тётя Зоя неслышно сняла щеколду и потянула на себя дверь. Свет пролился на улицу, и она увидела на крыльце родную дочь. Пуховая шапка на самые глаза натянута, руки разбросаны, юбка задралась.

– Сё-ёмка, Сём! – вырвалось.

– Ну? – Сёмка вышел из темноты с цигаркой в зубах. – А ты не верила.

– Живая она? – прорезался шёпот.

– Сама глянь. Оп-па! – Семка подхватил распростёртую на руки, выплюнул цигарку и переступил порог.

Дальше были суета и пелена. Тётя Зоя кричала «тута!» и бежала срывать покрывала и подушки с кровати. Потом снова «тута!» – и стелила на диван простыню. «Узко!» – и спаситель раскладывал диван, переложив дочь на пол. «Да как же так-то!» – а пуговицы на этой раздувайке не давались в остекленевшие пальцы, выскальзывали, не расстёгивались. За водой, за полотенцем… полотенце в воду… опять пуговки склизкие…

– Да это кнопки, тётк, рви на себя!

От мужского голоса тётя Зоя кинулась оправлять юбку на дочери… замок щёлкнул, разъехался, юбка поползла из-под раздувайки… краем простыни прикрыла… шапку сняла.

– Дышит, – вдруг сказал Сёмка. – Вздохнула сейчас… Во, во, гляди – дышит! Спирт нашатырный тащи!

– Дышит, – прошептала тётя Зоя и опустилась коленками на пол.

– Я подумал, пьяная под забором валяется… Зин, ты слышишь? Давай, тётк, за нашатырём… Зин! О, мать, глаз дёрнулся! Давай, давай, просыпайся.

Дочь вздохнула и открыла глаза.

– Слава Тебе, Господи, – с чувством произнесла тётя Зоя. – Спаси и помилуй нас!

И ясное сознание вернулось к ней. Она ещё попросила милости Божьей на долю нежданному спасителю покоя и чинности дома своего и поднялась на ноги. В известном смысле был соблюдён и порядок христианский. Дочь повела глазами, и тётя Зоя проводила Семку на кухню, зачерпнула ему кваску свекольного. Вернулась. Зинка сидела на диване, держалась за виски, чуть покачивалась.

– Мама, он сумку у меня вырвал, – прошептала.

– Он, дочк, на руках тебя принёс, Сёмка Зюзин. Ногами стучал и выражался.

– А кто же тогда? – взгляд у дочери миг от мига делался вострее. – Подай этому, в холодильнике начатая стоит. И не отпускай пока, я выйду.

– Халат надень, юбка-то…

– Я туда схожу. Дай булавку.

Тётя Зоя отцепила свою булавку и, покачав головой, протянула дочери.

– Не озоровал? – спросила.

– Мама! – Зинка сверкнула глазами и поднялась, подтягивая юбку. – Не озоровал. Какая разница.

– Я давно говорила тебе: днём дела делай.

– Иди, подавай ему.

Тётя Зоя усадила Семку поближе к столу, а когда выставила полулитру, он ещё и сам придвинулся. Тут же, правда, вскочил, сходил к порогу разуться и снять шапку.

– С закуской, тёть Зой, больно не мудри, – сказал. – Мы больше рукавом привыкшие. У Стеблова сидим – чем закусить? А вот, говорит, курятина, – Семка показал тёте Зое папиросы, – а вот ведро гидроколбасы из колодца!

Подшаркивая подошвами сапог, вышла Зинка. Подозрительно взглянула на Сёмку, пока тот не видел, а когда он обернулся, вежливо улыбнулась.

– И где же ты меня подобрал, спаситель?

– А, да на углу прям, в проулке, – охотно, взглядывая на обеих, объяснил Сёмка. – Ехал. Ну, там… ехал себе. Гнедой встал, я вылез. Гляжу – ты.

– С головой что-то… и сердце, – дочь показала руками. – Выйду я. А ты, Семён Иваныч, уважь, посиди.

– Антоныч я, – просиял Сёмка. – А с нынешней торговлей, точно, будет голова-сердце! – Дочь вышла в сени, и он повернулся к столу. – Перехожу, тётк, на самообслуживание, – отчеканил. – А рюмкой разве валерьянку пить… Давай уж мне квасную кружку, все одно я её обслюнявил.

– Сём, а вас никто не видал? – спросила тётя Зоя, вынося миску кислого молока из припечного чулана.

Не отрываясь от кружки, Сёмка прижмурился, выцедил до донышка, двигая острым кадыком, а оторвавшись, шумно перевёл дух; тётя Зоя облизнула сухие губы, поморщилась.

– Под руку, тётк, никогда не встревай, – заметил Сёмка, нюхая ломоть ситного. – Помнишь, Моргунок на ферме у нас работал? Сидим раз в красном уголке. Он тянет. Заходит Валюн Жигин. Моргун, говорит, ты Гнедого опутал? И Моргунок захлебнулся! Еле отколотили. А Гнедой стреноженный был, что интересно… Нет, никто нас не видал.

– Ну, поешь, – смиренно сказала тётя Зоя.

– А ещё, тётк, другой случай был, – Сёмка за кислое молоко взялся. – Собрались у Стеблова. Зимой. К нам Швейкя… ну, Иван Зотиков, ты его знаешь, прицепился. А флаконов штук пять всего, что ли. Зинаида твоя ещё каждый день магазин открывала… Ну, и вот. Как Швейкю с хвоста сбросить?

Тёте Зое хотелось прибрать в горнице после переполоха, но она не уходила, терпеливо слушала и, может, и невпопад, головой кивала. Когда Сёмка закончил свою срамную историю, она, побоявшись, что встанет и пойдёт, даже улыбнулась ему.

– А ты уж допивай, сынок, кому её беречь, – сказала радушно.

– Щас, тётк, – мотнул головой Семка. – И молочко ж у тебя! Моя у кого только ни брала на закваску, а все дрисня какая-то получается. Я и молоко, тётк, добью. Знаешь, как у татар она называется?

«Не слушай Ты его, Господи, – сказала про себя тётя Зоя. – Сам видишь, какой».

Тут вернулась, наконец, дочь и на Сёмку посмотрела спокойней.

– Легче мне, – сказала, стаскивая сапоги, потом куртку. – Ты уж, Семён Антоныч, не говори никому, – попросила. – Начнут языки отрёпывать. Ещё при случае и упрекнут: не нужна, мол, больная.

– Нужна! Как это не нужна, – горячо откликнулся Семка. – Мы же, Зин, понимаем, что не из-за тебя магазин пустой. Работай! А я молчок. Тёте Зое вот говорю: молоко у вас зае…

– Может, с собой возьмёшь?

– Не понял. Молоко, что ли?

– Почему? Мы ведь с мамой тоже кое-что получили. Много уж наполучали, а всё стоит и стоит.

– Я без денег, Зин, – сухо сказал Семка, обращаясь к миске.

– И ничего, – нашлась тётя Зоя. – Прими, сынок, с благодарностью. Прикажи богу за тебя молиться.

– Да ну, – смутился Семка и вдруг вскочил. – О, бабы! Так у меня золотой мешок в телеге лежит. Фабричный комбикорм! Я вам его через забор кину.

– И не надо, не надо ничего! – всполошилась почему-то дочь. – Не надо. Не требуется.

«Как это не требуется?» – подумала про себя тётя Зоя, но промолчала. И Сёмка пожал плечами. А когда принесли из горницы бутылку, сразу поднялся, надел сапоги и шапку, но в дверях ещё какую-то похабщину понёс, хоть выталкивай. Наконец, убрался. Тётя 3оя сходила подпереть за ним сенешную дверь, а когда вернулась, дочь сидела за столом и наливала себе в розовую рюмочку из другой – третьей уже – бутылки.

– Дочк, ты зачем это? Ты что?

– Нет там никакой телеги, – глядя перед собой, недобро проговорила Зинка.

– Значит, он? – тётя Зоя растерялась.

– Ничего не значит. – Дочь как-то по-чужому опрокинула в приоткрытый рот рюмочку, поставила. – Не он, – сказала. – Посветила я на углу – другой след, ботиночный. Видать, ждал, а потом смылся. На песке все видать. Не озоровал. Я, наверное, сама повалилась.

– Неужто Борис?

Дочь усмехнулась.

– Не обязательно. К этому в телегу сунулась – нет ничего. Ну, жиганула лошадь, пошла куда-то.

– Ох, Зинка, Зинка, – покачала головой тётя Зоя. – Говорила я тебе.

Дочь вскинулась было, но кричать не стала. Налила ещё. Перечить тётя Зоя остереглась.

– А чё в сумке-то было?

– Чё было, то уплыло. Начну-ут теперь… У-ух, перестройка грёбаная!

– Зи-ин.

– Чё Зин? Чё Зин-то? Иди укладывайся! Да богу своему помолись. Довольная?

– Да чем же я…

– Ид-ди ты с моих глаз, провались совсем! Ну, чего уставилась?

Тётя Зоя нашла в себе силы прикрыть глаза, молча, осуждающе и как бы прощая, покивала головой. Не в обморок же валиться перед всякой говнючкой, прости Господи… Торговать она, положим, от неё выучилась, а вот жизнь прожить – это ты давай сама. Давай, давай… И тётя Зоя ушла в горницу, а там и к себе за занавеску. Треволнения все же сказывались, и она чуть не оборвала пуговку на кофте, когда раздевалась. Задерживаться не стала, сразу легла.

– Ма-ам, – позвала Зинка из кухни. – Мам, – повторила от двери. – Ну, и молись, причиндаливай, – прошипела и хлопнула дверью.

«На кровать не придёт, в кухне теперь свалится», – подумала тётя Зоя. Пришлось встать и выключить свет в горнице.

Полежав в темноте, согревшись, она выпростала руки из-под одеяла и прочитала самую последнюю за день молитву. Память у неё была хорошая, а рублями да килограммами она её на всю жизнь забивать и не собиралась.

Молитва была такая: «В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь».

Как говорится, засыпающий на руках отца спокоен в своём пробуждении.


4

Управившись по двору, мать и тётка оживлённо хлебали чай в теплушке, а Петя Луговой смотрел в горнице телевизор и потягивал коктейль, изготовленный из смородинового компота, колодезной воды и умеренной порции коньяка. Подсыхая, губы у него делались липкими, и он нарочно пукал ими, задерживая дыхание: па, па, – смаковал и пойло и картину, в которой люди жили шумно, рисково, но всласть. Разлагались, а он с усмешкой помечал моменты, где иностранный киношник не затемнял бы кадр, а уж высветил, так высветил бы: и пипи, и сиси, и взаимное положение партнёров. Но и так ничего. Он хотел было позвать водохлёбок, чтобы поплевались, но раздумал. Погружал губы в мелевшую пиалушку, втягивал согревшуюся смесь. Балдел.

Тётки (до пяти лет он их обеих звал мамами, до семи – Маша-Шура, а потом – «эй», «ты» или вовсе никак) то возвышали голос, даже покрикивали, обращаясь к кому-то воображаемому, а то начинали шептаться, шуршать, как тараканы по газетке, но Петя не вникал, не раздражался, как всё чаще бывало.

«Вторую, заключительную серию, – заговорил с экрана мужик, похожий на папу Лугового, – вы увидите завтра в семнадцать часов двадцать пять минут. По окончании программы „Время“ смотрите…»

Петя опростал пиалушку, потянулся, заломив руки над головой, и свалился на диван. После «Времени» ничего интересного не предполагалось на сегодня. В теплушке застучали стаканы, задвигались табуретки – сейчас явятся тётки и станут донимать его: «А это, Петь, хто?» Недавно он от скуки решил проэкзаменовать их насчёт хроники внутренних событий, и оказалось, тётки помнили всё: армянское землетрясение, перепись, выборы депутатов и когда съезжались они в Москву, взрыв в Башкирии, забастовки, с кем Горбачёв встречался и куда ездил с супругой. Теперь тётки каждый вечер ждали, что в Верховном Совете передерутся, и начнётся война. Петя сел, давая им место на диване, а потом надумал сполоснуть пиалушку коньяком да и употребить обмывки без посторонних глаз. Самочувствие у него было что-то не очень.

Употребив граммов сто, он покружил по теплушке и решил взглянуть, работает ли телевизор у тёти Поли Янсон. Подсел к окну, двинул занавеску – и отшатнулся, до того гнусная рожа глянула на него через двойные стёкла. Рожа осклабилась, и он узнал алкаша Зюзина. Погрозил кулаком. Тот подкатил глаза и начал что-то изображать: морщил нос, морщил губы, наконец, показал руками, как бабы платком покрываются и на шее завязывают.

– Эй! – позвал Петя телезрительниц. – К вам тут жених прибыл.

Поворчав, тётки, однако, живо собрались и пропали. Всё с ними ясно: натуральный товарообмен. Взглянув на экран, Петя совсем выключил звук и вытащил из-под стопы «комсомолок» купленную в понедельник книжонку.

Главное, явившись в Мордасов на грузтакси, отвозившем интернатских, он и не думал подходить к киоску, хотел только каталоги запчастей на почте полистать, но «Фитиль» задержался в больнице, и от нечего делать пришлось подойти. За Егоровну торговал её развесёлый муж Николай, ну, и всучил книжонку. Сразу Петя не заглянул, не вчитался, а вечером, когда заглотнул махом, понял, что с Егоровной пора дружить и наезжать в райцентр чаще.

«Дошло и до нас», – подумал он, невольно цепляясь глазами за отчёркнутые места. Такого ему в напечатанном виде читывать ещё не приходилось. Попадалась, конечно, изготовленная вручную порнуха, но она не задевала так, не изумляла, в неё и не верилось-то особо. Убедительней были игральные карты, но и про них один друг сказал как-то: «пропаганда», – и Петя думал, что только на секунду они там склещиваются в невоспроизводимых позах, а так… Тут же все было иначе: книга. И цена, и автор, и ясные буквы на хорошей бумаге. Это его и проняло. Петя и сейчас ещё, пробегая знакомые строчки, поглубже вздохнул из-за подмывающей какой-то стеснённости в груди. Перевернул страницы.

«Я погрузился в невыразимо сладостное, самое сокровенное, что есть у девушки, и тут же почувствовал, как моё тело, слившееся воедино с её, забилось в экстазе любви, и он не кончался… конвульсии переходили от меня к ней и обратно, сотрясая и исступляя нашу плоть».

«От меня к ней и обратно». Петя не был девственником, но ничего подобного ещё не испытывал. Хозяйка, у которой он стоял на квартире, работая по протекции папы Лугового дежурным мордасовского радиоузла, преподала один-единственный шумный, но грубый какой-то урок, а затрёпанная телефонистка Роза, с которой иногда укрывались после его дежурства между шкафами АТС, чуть ли не сразу начинала приставать: «Все? Все, что ли?» – а если и дёргалась сама, как спутанная, то кричала «ой, ой, мамочки» и тут же убегала к своим наушникам. Может, оттого и кричала, что про наушники вспомнила?.. В Тарпановке же вообще было по нулям. Он и к Маньке Швейке не ходил, хотя, трепались, подпои только Ваньку её, и примет…

«Моё нетерпеливое, дающее сладость и боль существо отвердевало в ней, и она это чувствовала. Мы поднимались, напрягаясь и извиваясь в объятиях, к вершине страсти и вдруг спустились с неё в сладостных судорогах, полных неги и расслабленности. Всё кончилось, а мне было так же хорошо, как и в самом начале, и это было простым и верным признаком настоящей любви».

И это прятали от народа пердуны-бюрократы!

Тётки вернулись со двора, и Петя прибавил звуку спортивным новостям, переходящим в прогноз погоды.

– Теперь, гляди, к Поляхе свалил, – услышал Петя, и вдруг у него родилась идея.

Сложив книжку пополам, он сунул её в карман, глянул на себя в трюмо и снял со спинки стула свитер с оленями. Повалял расчёской чуб вправо-влево и решил обойтись без кепки. Куртку надел летнюю, блестящую, со стоячим воротничком и жёлтой «молнией». На примолкших тёток не обращал внимания, но, уходя, все же вспомнил о них.

– К почтарю, заказ на запчасти к «Восходу» сдам, – соврал замысловато. – Потом похожу… Смотрите, не запритесь, окно выбью!

Хотя в последнее время Петя все чаще напускал на себя дури, но не любил этого, самому противно делалось.

Свет у тёти Поли Янсон, у которой второй месяц квартировала учительница Марина Ивановна, был только в теплушке, телевизор там уже не смотрели. Петя пошёл было мимо, но увидел, скорее, почувствовал впереди Зюзина на телеге и свернул к углу, в полную темноту. «Скажу: а вы фантастику читаете? – стал придумывать. – Нет, надо же ещё втереться сначала. Ученье – свет, сказать. Просветите, мол, аборигена, дайте какую-нибудь книжку про зверей. Или про войну… Или сразу про любовь. А потом, уходя, свою оставить». Петя сбился, сам себя сбил. Нет, надо свою книжку сразу в руке держать. Совал же Николай ещё «моду» какую-то, говорил: кабину обклеишь, славная будет компания. Надо было взять, ещё лучше предлог: навязали, мол, в нагрузку, а тётки мои… Причём тут тётки-то ещё! Петя отвалил от угла и пошёл прямо во двор. Уж и просто по-соседски нельзя? Город у нас?

– А постоялица, Петь, не то к Пиндюриным ушла с вечера, не то к Зое-медичке. Живая девка, скучает. А вы дружите или знакомиться пришёл? Юрка Манькин раза два приходил, сидел тут, да, скажу тебе, не глянулся.

Кое-как отвязался Петя от разговорчивой шабрихи. Надо было сказать ей: подвяжи язык, а то насовсем квартирантка сбежит, – но поздно сообразил. Куда теперь? Проще всего к Пиндюриным, потом и проводить, если там… А возле медичкиных окон его как-то по весне электрик Попадейкин прихватил. «Э-э, друг, – ухмыльнулся, – так ты, может, и по баням до сих пор подглядываешь?» Нашёл, что сказать. Огласки, насколько можно было убедиться, не случилось, но электрика Петя возненавидел крепко – слышать о нём не мог.

Заворачивая в Рататуев переулок, он опять чуть не наткнулся на Зюзина, пыхтящего с каким-то грузом на руках, но вовремя отступил к Меркушевым под клёны и остался незамеченным. Ну, коммерсант! Знает, кого и когда обирать… Петя обошёл в сумраке подводу, хотел было пугнуть лошадь, пусть ищет потом, но пришла более удачная мысль. Он вернулся к телеге, пошарил – и нашёл! Уже взял в руки обе бутылки, но подумал, что так не шутка, а наглость и воровство получится, и оставил себе одну, а вторую назад, в пустые мешки сунул. Самочувствие его сразу улучшилось.

Но к Пиндюриным он топал зря – Марины Ивановны у них не было. Витёк начал какой-то ерундой об отдельном колхозе глушить, но он вырвался всё же.

– Так ты чего хотел-то? – удивился его бегству Витёк, но Петя и тут нашелся, его как прорвало нынче.

– Забыл тебе сказать сразу. В понедельник с «Фитилём» в Мордасов ездил, там большой привоз в культмаге. Батарейки всякие, магнитолы японские…

– Ничего себе «забыл»! – заорал Витёк. – Завтра уже четверг! Слушай, дай мне «Восход» на завтра, всё равно сам не ездишь.

– Потому и не езжу, что сломан, – сказал Петя. – На Заразе скачи!

– Да пошёл ты… «забыл» он!

«Ночь спать не будет», – подумал Петя и вышел на середину Верхней улицы. Не к медпункту же идти, хотя вон он – два окна полыхают. По некоторым соображениям медичка была ему предпочтительней, ближе, что ли, хотя бы по нынешнему своему положению, но всё с ней давно стало ясно: для того и приехала в Тарпановку, чтобы легче мужа откуда-то дожидаться. И на виду, и без лишних соблазнов. Был момент, когда Петя решительно заявил: «Дождёшься ты у меня!» – но потом перегорел, остыл, перехотел. Лишь ненависть к Попадейкину осталась.

Он двинулся по обратной дороге, зажав бутылку, как гранату, и недалеко от Воеводиных снова вышел на Зюзинскую подводу. Отступил, было в бурьян, но вовремя заметил, что телега пуста и, взмахнув бутылкой, шуганул лошадь с дороги. Потом ещё вожжами подправил к Кутыриным на зады – или встанет там, или будет кружить до утра… так и надо!

На Бригадной, в свете воеводинских окон, он увидел самого возчика и хотя подмывало сыграть с ним ещё какую-нибудь штуку, посчитал за лучшее укрыться.

– Ну, куда черт унёс, – внятно произнёс Зюзин, поворачиваясь из стороны в сторону, и в руке у него блеснула бутылка.

«Два – один», – ухмыльнулся Петя: скотник всё равно выигрывал.

Наконец, Зюзин что-то решил и пропал со сцены. Петя спокойно дошёл до своей улицы, покосился на окна Калмыковых, откуда долетел какой-то крик, и вдруг его разобрала зевота. И хмель проходил, и гулянье по свежему воздуху, наверное, сказывалось. Сидеть и ждать неизвестно чего? Лучше уж сразу домой. Да и подход к Марине Ивановне не мешало продумать тщательней. «Живая девка», – сказала тётка Поля Янсон. И тоже скучает…

– Гнедой, паразит, ты где?! – раздалось неподалёку, и Петя поспешил убраться с улицы.

«А если Зюзин её напугает», – подумалось во дворе. Но сказано ведь: живая. Такую Петя ещё сильней хотел бы заставить бегать за собой и улыбаться. Пряча бутылку в дрова, он подумал: а не прихватить ли её специально для очередного захода, для знакомства и посиделок? Но вряд ли это была самая удачная его мысль за истекшие сутки.


5

Обычно, слегка перебрав, Артёмов видел во сне голубых супоросых свиней, крысиную свадьбу или бегал от бахчевника деда Пантелея, но тот каждый раз успевал выстрелить и метко ошпаривал зад солью, – наутро после такого сновидения давал знать о себе геморрой. Иногда он собственными руками долго и замысловато умерщвлял супругу, то и дело справляясь: «А так вам не жмёт, уважаемая?» Сегодня же, едва устроившись на правом боку, зорко увидал вдали трактор типа «С-100», жёлтого цвета. Он не пахал, не культивировал, просто ехал себе стороной – похоже, новый совсем, полчаса как с платформы. При этом он аккуратно, без растерзаний и излишних надругательств, подминал кустики божедревника, самосевные подсолнухи, сквозные деревца тоненькие – они просто пропадали под гусеницами и больше на белёсом фоне не маячили. Словно не трактор шёл, а утюг, однако слышался и аппетитный стрёкот, говорящий опять же о машинной мощи и полной исправности узлов и агрегатов. В молодости Артёмов захотел бы и сам на таком поработать, а теперь подумал: «Наши увидят, скажут: купи…»

Тут была первая несообразность, ни с чем в реальной жизни не связанная. Разве имел он право что-нибудь покупать? Ничего и никогда. Давали – брал. И не хотел, а брал. Но и угощал инженеров, чтобы не забывали Тарпановку при дележе настоящей, необходимой техники: полноприводных колёсников, комбайнов «Нива» и гусеничных «алтайцев» – тряских, тяжёлых, но выгодных даже и трактористам.

Нет, глаз было не оторвать, как шёл трактор. И вдруг он, изменив тон, повернул прямо на Артёмова. Далеко ещё был, а его уж стала окутывать ватная слабосильность, сбила с мысли покорность. Трактор всё ближе, вместо товарного знака – какая-то вывеска на передке. Артёмов глянул, кто же там за рычагами, и не увидал никого. Махнуть рукой, крикнуть – некому. И трактор стал его давить, подминая как подсолнух, но больно не было, не хрустели кости – сделалось так, что нечем дышать, и сердце…

– А-а, – просипел Артёмов и проснулся.

Душновато было в их спальне, похрапывала рядом Настя, отвалив всё одеяло на него. Артёмов сбил одеяло в ноги, повернулся носом к стене и несколько раз глубоко, для вентиляции, вздохнул. Закрыл глаза и сразу увидел «С-100» вдали. Он не пахал, не сеял… всё повторилось, и Артёмов со стоном проснулся. Улёгся на спину.

– Ты перестанешь вертеться? – поинтересовалась как бы сквозь сон Настя, и Артёмов почёл за спасение вообще выбраться из постели.

– На диван пойду, – шепнул, забирая подушку; но прежде, чем устроиться на новом месте, пошёл напиться на тёщину половину. Зная крепость сна блаженной мамаши, включил свет и прямо на столе увидел кружку с водой. Тёплая, да мокрая. Артёмов перевёл дух, взглянул на часы, самые точные в доме, и выключил свет.

Вроде разгулялся. И голова оказалась не такой тяжёлой, как могла бы, – правильно делал, что сразу взял «руководство» в свои руки и где не доливал, где не допивал. А Шоке хоть ведро ставь – ноль эмоций, только нос синеет и глаза разбегаются. Артёмов устроился на диване. Подумал: а что если с утра продолжится вся эта буза насчёт выхода из «Маяка»? С Шокой они быстро эту тему прикрыли, но зашёл с вечерней дойки Правая Рука Морозов и сказал, что, в общем, не унимаются людишки.

«Так уйми, – отмахнулся было Артёмов, – ты же у нас политическая власть! А пока вмажь и не ломай компанию».

Морозов пить отказался, и вообще – как топор повесили в летней Шокиной кухнёшке, когда он вошёл.

«К утру перебесятся», – поддержал Артёмова хозяин стола.

Но Морозов только ухмыльнулся.

«Когда эти народные фронты появились, – сказал он, – там, наверное, тоже вот так руками махали: пусть, мол, пар выпустят! А литвины точно на отделение бьют. И на Кавказе головы не с чучелов летят, – он загибал пальцы для убедительности. – И братки-шахтёры – как сказали „садимся“, так и сели ведь, и нянчить себя заставили!»

«Нет, я чё, против, что ли? – поневоле пришлось включаться Артёмову. – Ну, зашумят. Я скажу: понял, никто никуда не поедет. Будем сами тут… в носу ковыряться».

«Да не в том дело, – вздохнул Морозов. – Когда с совхоза на „Маяк“ переключали, шума не было. А почему?»

«Считается, в колхозе все моё», – вставил Шока и засмеялся.

«Посчитали, не наше дело, начальству видней, – Морозов был настроен серьёзно. – Теперь этот номер не пройдёт, теперь нам видней. Теперь так должно быть, как мы порешим».

«Ты политграмоту нам не читай, а сядь да выпей, да закуси», – Шока подвигал сковороду, чашку с огурцами, принялся нарезать сало.

Морозов махнул рукой и убирался, но Артёмова он расшевелил, лишний раз пришлось вспомнить, что зарплату им из Волостновки возят.

«Хозяин ведь не просто сказал «помогите с зябкой разъе…, он условия поставил», – по второму разу начал Артёмов, но Шока его уже ничем не поддержал, не успокоил – он дошёл до края, за которым мог только пить без меры, есть, мычать песни и показывать какие-то штуки пальцами.

Настя прошлёпала тяжёлым привидением в сумраке, зажгла на тёщиной половине свет. Потом хлопнула дверь.

«Ну, ладно, отделяться так отделяться, – принуждённо думал Артёмов. – А как? Процедура нужна. Передача основных фондов… а кому? Значит, что-то придётся тут решить сначала, материально-ответственных лиц назначить. А кем? Из „Маяка“, допустим, уходим – ни правлению, ни общему собранию не интересно… Вот и надо их процедурой бить!»

Он услышал, как вернулась со двора Настя, зевнул и потёр лицо. За всю уборочную и ста грамм не выпил, а сегодня разрядочку сделал, и голова варит, как начищенная.

– Ты выпил? – Настя, стоя на свету, показала пустую кружку.

– А? Да, – Артёмов приподнялся на локте.

– Молодец! Мама же крестила перед телевизором. Ей же помогает.

Артёмов смутился.

– А я голову ломаю, с чего бы песни играть потянуло.

– Гляди ты, развеселился. Турнут вот, будешь знать, – жена потянулась закрыть дверь.

– Э, Насть, ты это… зачерпни ей из бака.

– Ладно уж умничать.

Но, видно, и Насте не хотелось слушать мамакины причиндалы – Артёмов услышал, как звякнула крышка бака. Жена появилась в полной темноте.

– Там, на улице, орёт кто-то, – сказала.

– Как орёт? – не понял Артёмов.

– Как… «гнедо-ой, гнедо-ой»… И матерится.

Артёмов тихо засмеялся

– Не бери в голову, – сказал. – А сколько сейчас?

– Три доходит.

– Ну, ложись, весь сон впереди.

– Не придёшь?

– А чё?

Ответа Артёмов не дождался, и вскоре уже спал, улыбаясь. Дед Пантелей оказался в этот раз безоружным, и он катал, катал эти арбузы с бугра, а потом и сам покатился следом, заливисто, по-младенчески, хохоча.


6

И всё. И больше ничего мало-мальски непривычного этой ночью ни с кем не происходило. К бабе Фене Ласточкиной после полуночи ломился домовик из Мерзляковой избы, где ещё на втором Спасе завалилась печная труба и трещали матицы, но она привычно отражала наскоки известными заговорами, целовала свой оловянный крестик, и наутро даже товарке своей закадычной – Моте Касаткиной – ни словом, ни полусловом не обмолвилась о наглеющей нечистой силе, решившей уже, что она – неживой человек.

У Шоковых, у животноводов, опоросилась свинья и, по причине недогляда со стороны мертвецки спавшего в летней кухнёшке хозяина, двух пятачков задавила насмерть. Но это уж совсем рядовое событие: свиньи у Шоки, в соответствии с законом своей природы, поросятся через каждые три месяца, три недели, три дня – и это знают даже на рынке в городе Б.; там и слава об «этом мужике из Тарпановки» идёт, ибо поросята у него всегда чистые, привитые и на пятёрку дешевле других.

Костя едет на попутных. Повести

Подняться наверх