Читать книгу Стихотворения и поэмы для 11 класса - Александр Трифонович Твардовский, Владимир Высоцкий, Александр Твардовский - Страница 154

Бьют женщину. Блестит белок.

В машине темень и жара.

И бьются ноги в потолок,

как белые прожектора!

Бьют женщину. Так бьют рабынь.

Она в заплаканной красе

срывает ручку, как рубильник,

выбрасываясь на шоссе!

И взвизгивали тормоза.

К ней подбегали, тормоша.

И волочили, и лупили

лицом по лугу и крапиве…

Подонок, как он бил подробно,

стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!

Вонзался в дышащие рёбра

ботинок узкий, как утюг.

О, упоенье оккупанта,

изыски деревенщины…

У поворота на Купавну

бьют женщину.

Бьют женщину. Веками бьют,

бьют юность, бьёт торжественно

набата свадебного гуд,

бьют женщину.

А от жаровен сквозь уют

горящие затрещины?

Не любят – бьют, и любят – бьют,

бьют женщину.

Но чист её высокий свет,

отважный и божественный.

Религий – нет, знамений – нет.

Есть Женщина!..

…Она, как озеро, лежала,

стояли очи, как вода,

и не ему принадлежала,

как просека или звезда,

и звёзды по небу стучали,

как дождь о чёрное стекло,

и, скатываясь, остужали

её горячее чело.

К нам забредал Булат

под небо наших хижин

костлявый как бурлак

он молод был и хищен

и огненной настурцией

робея и наглея

гитара как натурщица

лежала на коленях

она была смирней

чем в таинстве дикарь

и тёмный город в ней

гудел и затихал

а то как в рёве цирка

вся не в своём уме —

горящим мотоциклом

носилась по стене!

мы – дети тех гитар

отважных и дрожащих

между подруг дражайших

неверных как янтарь

среди ночных фигур

ты губы морщишь едко

к ним как бикфордов шнур

крадётся сигаретка

Если б были чемпионаты,

кто в веках по убийствам первый, —

ты бы выиграл, Век Двадцатый.

Усмехается Век Двадцать Первый.

Если б были чемпионаты,

кто по лжи и подлостям первый,

ты бы выиграл, Век Двадцатый.

Усмехается Век Двадцать Первый.

Если б были чемпионаты,

кто по подвигам первый, —

нет нам равных, мой Век Двадцатый!..

Безмолвствует Двадцать Первый.

Рояль вползал в каменоломню.

Его тащили на дрова

к замёрзшим чанам и половням.

Он ждал удара топора!

Он был без ножек, чёрный ящик,

лежал на брюхе и гудел.

Он тяжело дышал, как ящер,

в пещерном логове людей.

А пальцы вспухшие алели.

На левой – два, на правой – пять…

Он

опускался

на колени,

чтобы до клавишей достать.

Семь пальцев бывшего завклуба!

И, обмороженно-суха,

с них, как с разваренного клубня,

дымясь, сползала шелуха.

Металась пламенем сполошным

их красота, их божество…

И было величайшей ложью

всё, что игралось до него!

Все отраженья люстр, колонны…

Во мне ревёт рояля сталь.

И я лежу в каменоломне.

И я огромен, как рояль.

Я отражаю штолен сажу.

Фигуры. Голод. Блеск костра.

И, как коронного пассажа,

я жду удара топора!

Несли не хоронить,

несли короновать.

Седее, чем гранит,

как бронза – красноват,

дымясь локомотивом,

художник жил,

лохмат,

ему лопаты были

божественней лампад!

его сирень томилась…

Как звездопад,

в поту,

его спина дымилась

буханкой на поду!..

Зияет дом его.

Пустые этажи.

На даче никого.

В России – ни души.

Художники уходят

Без шапок,

будто в храм,

в гудящие угодья,

к берёзам и дубам.

Побеги их – победы.

Уход их – как восход

к полянам и планетам

от ложных позолот.

Леса роняют кроны.

Но мощно над землёй

ворочаются корни

корявой пятернёй.

Третий месяц её хохот нарочит,

третий месяц по ночам она кричит.

А над нею, как сиянье, голося,

вечерами

разражаются

глаза!

Пол-лица ошеломлённое стекло

вертикальными озёрами зажгло.

…Ты худеешь. Ты не ходишь на завод,

ты их слушаешь, как лунный садовод,

жизнь и боль твоя, как влага к облакам,

поднимается к наполненным зрачкам.

Говоришь: «Невыносима синева!

И разламывает голова!

Кто-то хищный и торжественно-чужой

свет зажёг и поселился на постой…»

Ты грустишь – хохочут очи, как маньяк.

Говоришь – они к аварии манят.

Вместо слёз —

иллюминированный взгляд.

«Симулирует», – соседи говорят.

Ходят люди, как глухие этажи.

Над одной горят глаза, как витражи.

Сотни женщин их носили до тебя,

сколько муки накопили для тебя!

Раз в столетие

касается

людей

это Противостояние Очей!..

…Возле моря отрешённо и отчаянно

бродит женщина, беременна очами.

Я под ними не бродил,

за них жизнью заплатил.

Лежу бухой и эпохальный.

Постигаю Мичиган.

Как в губке, время набухает

в моих веснушчатых щеках.

В лице, лохматом, как берлога,

лежат озябшие зрачки.

Перебираю, как брелоки,

прохожих, огоньки.

Ракетодромами гремя,

дождями атомными рея,

Плевало время на меня,

плюю на время!

Политика? К чему валандаться!

Цивилизация душна.

Вхожу, как в воду с аквалангом,

в тебя, зелёная душа.

Мы – битники. Среди хулы

мы – как зверёныши, волчата.

Скандалы, точно кандалы,

за нами с лязгом волочатся.

Когда магнитофоны ржут,

с опухшим носом скомороха,

вы думали – я шут?

Я – суд!

Я – Страшный суд. Молись, эпоха!

Автопортрет мой, реторта неона, апостол

небесных ворот —

аэропорт!

Брезжат дюралевые витражи,

точно рентгеновский снимок души.

Как это страшно, когда в тебе небо стоит

в тлеющих трассах необыкновенных столиц!

Каждые сутки

тебя наполняют, как шлюз,

звёздные судьбы

грузчиков, шлюх.

В баре, как ангелы, гаснут твои алкоголики,

ты им глаголешь!

Ты их, прибитых,

возвышаешь!

Ты им «Прибытье»

возвещаешь!

Ждут кавалеров, судеб, чемоданов, чудес…

Пять «Каравелл»

ослепительно

сядут с небес!

Пять полуночниц шасси выпускают устало.

Где же шестая?

Видно, допрыгалась —

блядь, аистёнок, звезда!..

Электроплитками

пляшут под ней города.

Где она реет,

стонет, дурит?

И сигареткой

в тумане горит?

Она прогноз не понимает.

Её земля не принимает.

Худы прогнозы. И ты в ожидании бури,

как в партизаны, уходишь в свои вестибюли.

Мощное око взирает в иные мира.

Мойщики окон

слезят тебя, как мошкара,

Звёздный десантник, хрустальное чудище,

сладко, досадно быть сыном будущего,

где нет дураков

и вокзалов-тортов —

одни поэты и аэропорты!

Стонет в аквариумном стекле

небо,

приваренное к земле.

Аэропорт – озона и солнца

аккредитованное посольство!

Сто поколений

не смели такого коснуться —

преодоленья

несущих конструкций.

Вместо каменных истуканов

стынет стакан синевы —

без стакана.

Рядом с кассами-теремами

он, точно газ,

антиматериален!

Бруклин – дурак, твердокаменный чёрт.

Памятник эры —

Аэропорт.

Открывайся, Америка!

Эврика!

Короную Емельку,

открываю, сопя,

в Америке – Америку,

в себе —

себя.

Рву кожуру с планеты,

сметаю пыль и тлен,

спускаюсь

в глубь

предмета,

как в метрополитен.

Там груши – треугольные,

ищу в них души голые.

Я плод трапециевидный

беру, не чтоб глотать —

чтоб стёкла-сердцевинки

сияли, как алтарь!

Исследуйте, орудуйте,

не дуйте в ус,

пусть врут, что изумрудный, —

он красный, ваш арбуз!

Дарвины, Рошали

ошибались начисто.

Скромность украшает?

К чёрту украшательство!

Вгрызаюсь, как легавая,

врубаюсь, как колун…

Художник хулиганит?

Балуй,

Колумб!

По наитию

дую к берегу…

Ищешь

Индию —

найдёшь

Америку!

Обожаю

твой пожар этажей, устремлённых

к окрестностям рая!

Я – борзая,

узнавшая гон наконец, я – борзая!

Я тебя догоню и породу твою распознаю.

По базарному дну

ты, как битница, дуешь, босая!

Под брандспойтом шоссе мои уши кружились,

как мельницы,

по безбожной, бейсбольной,

по бензоопасной Америке!

Кока-кола. Колокола.

Вот нелёгкая занесла!

Ты, чертовски дразня, сквозь чертоги вела и задворки,

и на женщин глаза

отлетали, как будто затворы!

Мне на шею с витрин твои вещи дешёвками вешались.

Но я душу искал,

я турил их, забывши про вежливость.

Я спускался в Бродвей, как идут под водой с аквалангом.

Синей лампой в подвале

плясала твоя негритянка!

Я был рядом почти, но ты зябко ушла от погони.

Ты прочти и прости,

если что в суматохе не понял…

Я на крыше, как гном,

над нью-йоркской стою планировкой.

На мизинце моём

твоё солнце – как божья коровка.

Заворачивая, манежа,

свищет женщина по манежу!

Краги —

красные, как клешни.

Губы крашеные – грешны.

Мчит торпедой горизонтальною,

хризантему заткнув за талию!

Ангел атомный, амазонка!

Щёки вдавлены, как воронка.

Мотоцикл над головой

электрическою пилой.

Надоело жить вертикально.

Ах, дикарочка, дочь Икара…

Обыватели и весталки

вертикальны, как ваньки-встаньки.

В этой, взвившейся над зонтами,

меж оваций, афиш, обид,

сущность женщины

горизонтальная

мне мерещится и летит!

Ах, как кружит её орбита!

Ах, как слёзы к белкам прибиты!

И тиранит её Чингисхан —

замдиректора Сингичанц…

Сингичанц:

«Ну, а с ней не мука?

Тоже трюк – по стене, как муха…

А вчера камеру проколола… Интриги…

Пойду, напишу по инстанции…

И царапается, как конокрадка».

Я к ней вламываюсь в антракте.

«Научи, – говорю, – горизонту…»

А она молчит, амазонка.

А она головой качает.

А её ещё трек качает.

А глаза полны такой —

горизонтальною

тоской!..

Свисаю с вагонной площадки,

прощайте,

прощай моё лето,

пора мне,

на даче стучат топорами,

мой дом забивают дощатый,

прощайте,

леса мои сбросили кроны,

пусты они и грустны,

как ящик с аккордеона,

а музыку – унесли,

мы – люди,

мы тоже порожни,

уходим мы,

так уж положено,

из стен,

матерей

и из женщин,

и этот порядок извечен,

прощай, моя мама,

у окон

ты станешь прозрачно, как кокон,

наверно, умаялась за день,

присядем,

друзья и враги, бывайте,

good bye,

из меня сейчас

со свистом вы выбегаете,

и я ухожу из вас,

о родина, попрощаемся,

буду звезда, ветла,

не плачу, не попрошайка,

спасибо, жизнь, что была,

на стрельбищах

в 10 баллов

я пробовал выбить 100,

спасибо, что ошибался,

но трижды спасибо, что

в прозрачные мои лопатки

вошла гениальность, как

в резиновую перчатку

красный мужской кулак,

«Андрей Вознесенский» – будет,

побыть бы не словом, не бульдиком,

ещё на щеке твоей душной —

«Андрюшкой»,

спасибо, что в рощах осенних

ты встретилась, что-то спросила

и пса волокла за ошейник,

а он упирался,

спасибо,

я ожил, спасибо за осень,

что ты мне меня объяснила,

хозяйка будила нас в восемь,

а в праздники сипло басила

пластинка блатного пошиба,

спасибо,

но вот ты уходишь, уходишь,

как поезд отходит, уходишь…

из пор моих полых уходишь,

мы врозь друг из друга уходим,

чем нам этот дом неугоден?

ты рядом и где-то далёко,

почти что у Владивостока,

я знаю, что мы повторимся

в друзья и подругах, в травинках,

нас этот заменит и тот —

«природа боится пустот»,

спасибо за сдутые кроны,

на смену придут миллионы,

за ваши законы – спасибо,

но женщина мчится по склонам,

как огненный лист за вагоном…

Спасите!

В ревю

танцовщица раздевается, дуря…

Реву?…

Или режут мне глаза прожектора?

Шарф срывает, шаль срывает, мишуру,

как сдирают с апельсина кожуру.

А в глазах тоска такая, как у птиц.

Этот танец называется «стриптиз».

Страшен танец. В баре лысины и свист,

как пиявки, глазки пьяниц налились.

Этот рыжий, как обляпанный желтком,

пневматическим исходит молотком!

Тот, как клоп, —

апоплексичен и страшон.

Апокалипсисом воет саксофон!

Проклинаю твой, Вселенная, масштаб!

Марсианское сиянье на мостах,

проклинаю,

обожая и дивясь.

Проливная пляшет женщина под джаз!..

«Вы Америка?» – спрошу как идиот.

Она сядет, сигаретку разомнёт.

«Мальчик, – скажет, – ах, какой у вас акцент!

Закажите-ка мартини и абсент».

На окно ко мне садится

в лунных вензелях

алюминиевая птица —

вместо тела

фюзеляж

и над её шеей гайковой

как пламени язык

над гигантской зажигалкой

полыхает

женский

лик!

(в простынь капиталистическую

завернувшись, спит мой друг.)

кто ты? бред кибернетический?

полуробот? полудух?

помесь королевы блюза

и летающего блюдца?

может ты душа Америки

уставшей от забав?

кто ты юная химера

с сигареткою в зубах?

но взирают не мигая

не отёрши крем ночной

очи как на Мичигане

у одной

у неё такие газовые

под глазами синячки

птица что предсказываешь?

птица не солги!

что ты знаешь, сообщаешь?

что-то странное извне

как в сосуде сообщающемся

подымается во мне

век атомный стонет в спальне…

(Я ору. И, матерясь,

мой напарник

как ошпаренный

садится на матрас.)

Сирень прощается, сирень – как лыжница,

сирень, как пудель, мне в щёки лижется!

Сирень зарёвана,

сирень – царевна,

сирень пылает ацетиленом!

Расул Гамзатов хмур, как бизон.

Расул Гамзатов сказал: «Свезём».

Расул упарился. Расул не спит.

В купе купальщицей сирень дрожит.

О, как ей боязно! Под низом

колёса поезда – не чернозём.

Наверно, в мае цвесть «красивей»…

Двойник мой, магия, сирень, сирень,

сирень как гений! Из всех одна

на третьей скорости цветёт она!

Есть сто косулей —

одна газель.

Есть сто свистулек – одна свирель.

Несовременно цвести в саду.

Есть сто сиреней.

Люблю одну.

Ночные грозди гудят махрово,

как микрофоны из мельхиора.

У, дьявол-дерево! У всех мигрень.

Как сто салютов, стоит сирень.

Таможник вздрогнул: «Живьём? В кустах?!»

Таможник, ахнув, забыл устав.

Ах, чувство чуда – седьмое чувство…

Вокруг планеты зелёной люстрой,

промеж созвездий и деревень

свистит

трассирующая

сирень!

Смешны ей – почва, трава, права…

P. S.

Читаю почту: «Сирень мертва».

P. P. S.

Чёрта с два!

Конфедераток тузы бесшабашные

кривы.

Звёзды вонзались, точно собашник

в гривы!

Польша – шампанское, танки палящая

Польша!

Ах, как банально – «Андрей и полячка»,

пошло…

Как я люблю её еле смежённые веки,

жарко и снежно, как сны? – на мгновенье, навеки…

Во поле русском, аэродромном,

во поле-полюшке

вскинула рученьки к крыльям огромным —

Польша!

Сон? Богоматерь?…

Буфетчицы прыщут, зардев, —

весь я в помаде,

как будто абстрактный шедевр.

Их Величеством поразвлечься

прёт народ от Коломн и Клязьм.

«Их любовница – контрразведчица

англо-шведско-немецко-греческая…»

Казнь!

Царь страшон: точно кляча, тощий,

почерневший, как антрацит.

По лицу проносятся очи,

как буксующий мотоцикл.

И когда голова с топорика

подкатилась к носкам ботфорт,

он берёт её

над толпою,

точно репу с красной ботвой!

Пальцы в щёки впились, как клещи,

переносицею хрустя,

кровь из горла на брюки хлещет.

Он целует её в уста.

Только Красная площадь ахнет,

тихим стоном оглушена:

«А-а-анхен!..»

Отвечает ему она:

«Мальчик мой Государь великий

не судить мне твоей вины

но зачем твои руки липкие

солоны?

баба я

вот и вся провинность государства мои в устах

я дрожу брусничной кровиночкой

на державных твоих усах

в дни строительства и пожара

до малюсенькой до любви?

ты целуешь меня Держава

твои губы в моей крови

перегаром борщом горохом

пахнет щедрый твой поцелуй

как ты любишь меня Эпоха

обожаю тебя

царуй!..»

Царь застыл – смурной, малохольный,

царь взглянул с такой меланхолией,

что присел заграничный гость,

будто вбитый по шляпку гвоздь.

Мы —

тамтамы гомеричные с глазами горемычными,

клубимся, как дымы, —

мы…

Вы —

белы, как холодильники, как марля карантинная,

безжизненно мертвы —

вы…

О чём мы поём вам, уважаемые джентльмены?

О

руках ваших из воска, как белая извёстка,

о, как они впечатались между плечей печальных, о,

о, наших жён печальных,

как их позорно жгло – о-о!

«Н-но!»

Нас лупят, точно клячу, мы чаевые клянчим,

на рингах и на рынках у нас в глазах темно,

но,

когда ночами спим мы, мерцают наши спины,

как звёздное окно.

В нас,

боксёрах, гладиаторах, как в чёрных радиаторах

или в пруду карась,

созвездья отражаются торжественно и жалостно —

Медведица и Марс – в нас…

Мы – негры, мы – поэты,

в нас плещутся планеты.

Так и лежим, как мешки, полные звёздами и легендами…

Когда нас бьют ногами —

пинают небосвод.

У вас под сапогами

Вселенная орёт!

Рок —

н —

ролл —

об стену сандалии!

Ром

в рот – лица как неон.

Ревёт

музыка скандальная,

труба

пляшет, как питон!

В тупик

врежутся машины.

Двух

всмятку —

«Хау ду ю ду?»

Туз пик – негритос в манишке,

дуй,

дуй

в страшную трубу!

В ту

трубу

мчатся, как в воронку,

лица,

рубища, вопли какаду,

две мадонны

а-ля подонок —

в мясорубочную трубу!

Негр

рыж —

как затменье солнца.

Он жуток,

сумасшедший шут.

Над миром,

точно рыба с зонтиком,

пляшет

с бомбою парашют!

Рок-н-ролл. Факелы бород.

Шарики за ролики! Всё – наоборот.

Рок-н-ролл – в юбочках юнцы,

а у женщин пробкой выжжены усы.

(Время, остановись! Ты отвратительно…)

Рок-н-ролл.

Об стену часы!

«Я носила часики – вдребезги, хреновые!

Босиком по стёклышкам – ой, лады…»

Рок-н-ролл по белому линолеуму…

(Гы!.. Вы обрежетесь временем, мисс!

Осторожнее!..)

…по белому линолеуму

кровь, кровь —

червонные следы!

Мешайте красные коктейли!

Даёшь ерша!

Под бельём дымится, как котельная,

доисторическая душа!

Мы – продукты атомных распадов.

За отцов продувшихся —

расплата.

Вместо телевизоров нам – камины.

В рёве мотороллеров и коров

наши вакханалии страшны, как поминки…

Рок, рок —

танец роковой!

Над страной хрустальной и красивой,

выкаблучиваясь, как каннибал,

миссисипийский

мессия

Мистер Рок правит карнавал.

Шерсть скрипит в манжете целлулоидовой.

Мистер Рок – бледен, как юродивый,

Мистер Рок – министр, пророк, маньяк;

по прохожим

пляшут небоскрёбы —

башмаками по муравьям.

И к нему от тундры до Атлантики,

вся неоновая от слёз,

наша юность…

(«О, только не её, Рок, Рок, ей нет

ещё семнадцати!..»)

Наша юность тянется лунатиком…

Рок! Рок!

SOS! SOS!

Я сослан в себя

я – Михайловское

горят мои сосны смыкаются

в лице моём мутном как зеркало

смеркаются лоси и перголы

природа в реке и во мне

и где-то ещё – извне

три красные солнца горят

три рощи как стёкла дрожат

три женщины брезжут в одной

как матрёшки – одна в другой

одна меня любит смеётся

другая в ней птицей бьётся

а третья – та в уголок

забилась как уголёк

она меня не простит

она ещё отомстит

мне светит её лицо

как со дна колодца —

кольцо

В Политехнический!

В Политехнический!

По снегу фары шипят яичницей.

Милиционеры свистят панически.

Кому там хнычется?!

В Политехнический!

Ура, студенческая шарага!

А ну, шарахни

по совмещанам свои затрещины!

Как нам мещане мешали встретиться!

Ура вам, дура

в серьгах-будильниках!

Ваш рот, как дуло,

разинут бдительно.

Ваш стул трещит от перегрева.

Умойтесь! Туалет – налево.

Ура, галёрка! Как шашлыки,

дымятся джемперы, пиджаки.

Тысячерукий, как бог языческий,

Твое Величество —

Политехнический!

Ура, эстрада! Но гасят бра.

И что-то траурно звучит «ура».

Двенадцать скоро. Пора уматывать.

Как ваши лица струятся матово!

В них проступают, как сквозь экраны,

все ваши радости, досады, раны.

Вы, третья с краю,

с копной на лбу,

я вас не знаю.

Я вас – люблю!

Чему смеётесь? Над чем всплакнете?

И что черкнёте, косясь, в блокнотик?

Что с вами, синий свитерок?

В глазах тревожный ветерок…

Придут другие – ещё лиричнее,

но это будут не вы —

другие.

Мои ботинки черны, как гири.

Мы расстаёмся, Политехнический!

Нам жить недолго. Суть не в овациях,

мы растворяемся в людских количествах

в твоих просторах,

Политехнический.

Невыносимо нам расставаться.

Ты на кого-то меня сменяешь,

но, понимаешь,

пообещай мне, не будь чудовищем,

забудь со стоящим!

Ты ворожи ему, храни разиню.

Политехнический —

моя Россия! —

ты очень бережен и добр, как Бог,

лишь Маяковского не уберёг…

Поэты падают,

дают финты

меж сплетен, патоки

и суеты,

но где б я ни был – в земле, на Ганге, —

ко мне прислушивается магически

гудящей раковиною гиганта

большое ухо

Политехнического!

Левый крайний!

Самый тощий в душевой,

самый страшный на штрафной,

бито стёкол – боже мой!

И гераней…

Нынче пулей меж тузов

блещет попкой из трусов

левый крайний.

Левый шпарит, левый лупит.

Стадион нагнулся лупой,

прожигательным стеклом

над дымящимся мячом.

Правый край спешит заслоном,

он сипит, как сто сифонов,

ста медалями увенчан,

стольким ноги поувечил.

Левый крайний, милый мой,

ты играешь головой!

О, атака до угара!

Одурение удара.

Только мяч,

мяч,

мяч,

только – вмажь,

вмажь,

вмажь!

«Наши – ваши» – к богу в рай.

Ай!

Что наделал левый край!..

Мяч лежит в своих воротах.

Солнце чёрной сковородкой.

Ты уходишь, как горбун,

под молчание трибун.

Левый крайний…

Не сбываются мечты,

с ног срезаются мячи.

И под краном

ты повинный чубчик мочишь,

ты горюешь

и бормочешь:

«А ударчик – самый сок,

прямо в верхний уголок!»

Мимо санатория

реют мотороллеры.

За рулём влюблённые —

как ангелы рублёвские.

Фреской Благовещенья,

резкой белизной,

за ними блещут женщины,

как крылья за спиной!

Их одежда плещет,

рвётся от руля,

вонзайтесь в мои плечи,

белые крыла.

Улечу ли?

Кану ль?

Соколом ли?

Камнем?

Осень. Небеса.

Красные леса.

Я – семья

во мне как в спектре живут семь «я»

невыносимых как семь зверей

а самый синий

свистит в свирель!

а весной

мне снится

что я – восьмой!

Ко мне является Флоренция,

фосфоресцируя домами,

и отмыкает, как дворецкий,

свои палаццо и туманы.

Я знаю их, я их калькировал

для бань, для стадиона в Кировске.

Спит Баптистерий – как развитие

моих проектов вытрезвителя.

Дитя соцреализма грешное,

вбегаю в факельные площади.

Ты калька с юности, Флоренция!

Брожу по прошлому!

Через фасады, амбразуры,

как сквозь восковку,

восходят судьбы и фигуры

моих товарищей московских.

Они взирают в интерьерах,

меж вьющихся интервьюеров,

как ангелы или лакеи,

стоят за креслами, глазея.

А факелы над чёрным Арно

невыносимы —

как будто в огненных подфарниках

несутся в прошлое машины!

– Ау! – зовут мои обеты,

– Ау! – забытые мольберты,

и сигареты,

и спички сквозь ночные пальцы.

– Ау! – сбегаются палаццо,

авансы юности опасны —

попался?!

И между ними мальчик странный,

ещё не тронутый эстрадой,

с лицом, как белый лист тетрадный,

в разинутых подошвах с дратвой, —

здравствуй!

Он говорит: «Вас не поймёшь,

преуспевающий пай-мальчик!

Вас заграницы издают.

Вас продавщицы узнают.

Но почему вы чуть не плакали?

И по кому прощально факелы

над флорентийскими хоромами

летят свежо и похоронно?!»

Я занят. Я его прерву.

Осточертели интервью…

Сажусь в машину. Дверцы мокры,

Флоренция летит назад.

И, как червонные семёрки,

палаццо в факелах горят.

Пол – мозаика,

как карась.

Спит в палаццо

ночной гараж.

Мотоциклы как сарацины

или спящие саранчихи.

Не Паоло и не Джульетты —

дышат потные «шевролеты».

Как механики, фрески Джотто

отражаются в их капотах.

Реют призраки войн и краж.

Что вам снится,

ночной гараж?

Алебарды?

или тираны?

или бабы

из ресторана?…

Лишь один мотоцикл притих —

самый алый из молодых.

Что он бодрствует? Завтра – Святки.

Завтра он разобьётся всмятку!

Апельсины, аплодисменты…

Расшибающиеся —

бессмертны!

Мы родились – не выживать,

а спидометры выжимать!..

Алый, конченный, жарь! Жарь!

Только гонщицу очень жаль…

Отшельничаю, берложу,

отлёживаюсь в берёзах,

лужаечный, можжевельничий,

отшельничаю,

отшельничаем, нас трое,

наш третий всегда на стрёме,

позвякивает ошейничком,

отшельничаем,

мы новые, мы знакомимся,

а те, что мы были прежде,

как наши пустые одежды,

валяются на подоконнике,

как странны нам те придурки,

далёкие, как при Рюрике

(дрались, мельтешили, дулись),

какая всё это дурость!

А домик наш в три окошечка

сквозь холм в лесовых массивах

просвечивает, как косточка

просвечивает сквозь сливу,

мы тоже в леса обмакнуты,

мы зёрна в зелёной мякоти,

притягиваем, как соки,

все мысли земли и шорохи,

как мелко мы жили, ложно,

турбазники сквозь кустарник

пройдут, постоят, как лоси,

растают,

умаялась бегать по лесу,

вздремнула, ко мне припавши,

и тенью мне в кожу пористую

впиталась, как в промокашку,

я весь тобою пропитан,

лесами твоими, тропинками,

читаю твоё лицо,

как лёгкое озерцо,

как ты изменилась, милая,

как ссадина, след от свитера,

но снова, как разминированная, —

спасённая? спасительная!

ты младше меня? старше!

на липы, глаза застлавшие,

наука твоя вековая

ауканья, кукованья,

как утра хрустальны летние,

как чисто у речки бисерной

дочурка твоя трёхлетняя

писает по биссектриске!

«Мой милый, теперь не денешься,

ни к другу и ни к врагу,

тебя за щекой, как денежку,

серебряно сберегу»,

я думал, мне не вернуться,

гроза прошла, не волнуйся,

леса твои островные

печаль мою растворили,

в нас просеки растворяются,

как ночь растворяет день,

как окна в сад растворяются

и всасывают сирень,

и это круговращение

щемяще, как возвращение…

Куда б мы теперь ни выбыли,

с просвечивающих холмов

нам вслед улетает Сигулда,

как связка

зелёных

шаров!

Уходят парни от невест.

Невесть зачем из отчих мест

три парня подались на Запад.

Их кто-то выдаёт. Их цапают.

41-й год. Привет!

«Суд идёт! Десять лет.

«Возлюбленный, когда же вернёшься?!

четыре тыщи дней – как ноша,

четыре тысячи ночей

не побывала я ничьей,

соседским детям десять лет,

прошла война, тебя всё нет,

четыре тыщи солнц скатилось,

как ты там мучаешься, милый,

живой ли ты и невредимый?

предела нету для любимой —

ополоумевши любя,

я, Рута, выдала тебя —

из тюрьм приходят иногда,

из заграницы – никогда…»

…Он бьёт её, с утра напившись.

Свистит его костыль над пирсом.

О, вопли женщины седой:

«Любимый мой! Любимый мой!»

Это было на взморье синем —

в Териоках ли? в Ориноко? —

она юное имя носила —

Длиноного!

Выходила – походка лёгкая,

а погодка такая лётная!

От земли, как в стволах соки,

по ногам

подымаются

токи,

ноги праздничные гудят —

танцевать,

танцевать хотят!

Ноги! Дьяволы элегантные,

извели тебя хулиганствами!

Ты заснёшь – ноги пляшут, пляшут,

как сорвавшаяся упряжка.

Пляшут даже во время сна.

Ты ногами оглушена.

Побледневшая, сокрушённая,

Вместо водки даёшь крюшоны —

Под прилавком сто дьяволят

танцевать,

танцевать хотят!

«Танцы-шманцы?! – сопит завмаг. —

Ах, у женщины ум в ногах».

Но не слушает Длиноного

философского монолога.

Как ей хочется повышаться

на кружке инвентаризации!

Ну, а ноги несут сами —

к босанове несут, к самбе!

Он – приезжий. Чудной, как цуцик.

«Потанцуем?»

Ноги, ноги, такие умные!

Ну а ночи – такие лунные!

Длиноного, побойся Бога,

сумасшедшая Длиноного!

А потом она вздрогнет: «Хватит».

Как коня, колени обхватит

и качается обхватив,

под насвистывающий мотив…

Что с тобой, моя Длиноного?…

Ты – далёко.

Жизнь моя кочевая

стала моей планидой…

Птицы кричат над Нидой.

Станция кольцевания.

Стонет в сетях капроновых,

в облаке пуха, крика

крыльями трёхметровыми

узкая журавлиха!

Вспыхивает разгневанной

пленницею, царевной,

чуткою и жемчужной,

дышащею кольчужкой.

К ней подбегут биологи!

«Цаце надеть брелоки!»

Бережно, не калеча,

цап – и вонзят колечко.

Вот она в небе плещется,

послеоперационная,

вольная, то есть пленная,

целая, но кольцованная,

над анкарами, плевнами,

лунатиками в кальсонах —

вольная, то есть пленная,

чистая – окольцованная,

жалуется над безднами

участь её двойная:

на небесах – земная,

а на земле – небесная,

над пацанами, ратушами,

над циферблатом Цюриха,

если, конечно, раньше

пуля не раскольцует,

как бы ты не металась,

впилась браслетка змейкой,

привкус того металла

песни твои изменит.

С неразличимой нитью,

будто бы змей ребячий

будешь кричать над Нидой,

пристальной и рыбачьей.

Шарф мой, Париж мой,

серебряный с вишней,

ну, натворивший!

Шарф мой – Сена волосяная,

как ворсисто огней сиянье,

шарф мой Булонский, туман мой мохнатый,

фары шофёров дуют в Монако!

Что ты пронзительно шепчешь, горячий,

шарф, как транзистор, шкалою горящий?

Шарф мой, Париж мой непоправимый,

с шалой кровинкой?

Та продавщица была сероглаза,

как примеряла она первоклассно,

лаковым пальчиком с отсветом улиц

нежно артерии сонной коснулась…

В электрическом шарфе хожу,

душный город на шее ношу.

Продай меня, Марше О Пюс,

упьюсь

этой грустной барахолкой,

смесью блюза с баркаролой,

самоваров, люстр, свечей,

воет зоопарк вещей

по умчавшимся векам —

как слонихи по лесам!..

Перстни, красные от ржави,

чьи вы перси отражали?

Как скорлупка, сброшен панцирь,

чей картуш?

Вещи – отпечатки пальцев,

вещи – отпечатки душ,

черепки лепных мустангов,

храм хламья, Марше О Пюс,

мусор, музыкою ставший!

моя лучшая из муз!

Расшатавшийся диван,

куда девах своих девал?

Почём века в часах песочных?

Чья замша стёрлась от пощёчин?

Продай меня, Марше О Пюс,

архаичным становлюсь:

устарел, как Робот-6,

когда Робот-8 есть.

Печаль моя, Марше О Пюс,

как плющ,

вьётся плесень по кирасам,

гвоздь сквозь плюш повылезал —

как в скульптурной у Пикассо —

железяк,

железяк!

Помню, он, в штанах расшитых,

вещи связывал в века,

глаз вращался, как подшипник,

у виска,

у виска!

(Он – испанец, весь как рана,

к нему раз пришли от Франко,

он сказал: «Портрет? Могу!

Пусть пришлёт свою башку»!)

Я читал ему, подрагивая,

эхо ухает,

как хор,

персонажи из подрамников

вылазят в коридор,

век пещерный, век атомный,

душ разрезы анатомные,

вертикальны и косы,

как песочные часы,

снег заносит апельсины,

пляж, фигурки на горах,

мы – песчинки,

мы печальны, как песчинки,

в этих дьявольских часах…

Марше О Пюс, Марше О Пюс,

никого не дозовусь.

Пустынны вещи и страшны,

как после атомной войны.

Я вещь твоя, XX век,

пусть скоро скажут мне: «Вы ветх»,

архангел из болтов и гаек

мне нежно гаркнет: «Вы архаик»,

тогда, О Пюс, к себе пусти меня,

приткнусь немодным пиджачком…

Я архаичен, как в пустыне

раскопанный ракетодром.

Я Мэрилин, Мэрилин.

Я героиня

самоубийства и героина.

Кому горят мои георгины?

С кем телефоны заговорили?

Кто в костюмерной скрипит лосиной?

Невыносимо,

невыносимо, что не влюбиться,

невыносимо без рощ осиновых,

невыносимо самоубийство,

но жить гораздо

невыносимей!

Продажи. Рожи. Шеф ржёт, как мерин

(я помню Мэрилин.

Её глядели автомобили.

На стометровом киноэкране

в библейском небе,

меж звёзд обильных,

над степью с крохотными рекламами

дышала Мэрилин,

её любили…

Изнемогают, хотят машины.

Невыносимо),

невыносимо

лицом в сиденьях, пропахших псиной!

Невыносимо,

когда насильно,

а добровольно – невыносимей!

Невыносимо прожить, не думая,

невыносимее – углубиться.

Где наша вера? Нас будто сдунули,

существованье – самоубийство,

самоубийство – бороться с дрянью,

самоубийство – мириться с ними,

невыносимо, когда бездарен,

когда талантлив – невыносимей,

мы убиваем себя карьерой,

деньгами, девками загорелыми,

ведь нам, актёрам,

жить не с потомками,

а режиссёры – одни подонки,

мы наших милых в объятьях душим,

но отпечатываются подушки

на юных лицах, как след от шины,

невыносимо,

ах, мамы, мамы, зачем рождают?

Ведь знала мама – меня раздавят,

о, кинозвёздное оледененье,

нам невозможно уединенье —

в метро,

в троллейбусе,

в магазине

«Приветик, вот вы!» – глядят разини,

невыносимо, когда раздеты

во всех афишах, во всех газетах,

забыв,

что сердце есть посерёдке,

в тебя завёртывают селёдки,

лицо измято,

глаза разорваны

(как страшно вспомнить во «Франс-Обзёрвере»

свой снимок с мордой самоуверенной

на обороте у мёртвой Мэрилин!).

Орёт продюсер, пирог уписывая:

«Вы просто дуся,

ваш лоб – как бисерный!»

А вам известно, чем пахнет бисер?!

Самоубийством!

Самоубийцы – мотоциклисты,

самоубийцы спешат упиться,

от вспышек блицев бледны министры —

самоубийцы,

самоубийцы,

идёт всемирная Хиросима,

невыносимо,

невыносимо всё ждать, чтоб грянуло,

а главное —

необъяснимо невыносимо,

ну, просто руки разят бензином!

Невыносимо горят на синем

твои прощальные апельсины…

Я баба слабая. Я разве слажу?

Уж лучше – сразу!

Ты с тёткой живёшь. Она учит канцоны.

Чихает и носит мужские кальсоны.

Как мы ненавидим проклятую ведьму!..

Мы дружим с овином, как с добрым медведем.

Он греет нас, будто ладошки запазухой.

И пасекой пахнет.

А в Суздале – Пасха!

А в Суздале сутолока, смех, вороньё,

ты в щёки мне шепчешь про детство твоё.

То сельское детство, где солнце и кони

и соты сияют, как будто иконы.

Тот отблеск медовый на косах твоих…

В России живу – меж снегов и святых!

Лежат велосипеды

в лесу, в росе.

В берёзовых просветах

блестит шоссе.

Попадали, припали

крылом к крылу,

педалями – в педали,

рулём – к рулю.

Да разве их разбудишь —

ну хоть убей! —

оцепенелых чудищ

в витках цепей.

Большие, изумлённые,

глядят с земли.

Над ними – мгла зелёная,

смола, шмели.

В шумящем изобилии

ромашек, мят

лежат. О них забыли.

И спят, и спят.

Сколько звёзд!

Как микробов

в воздухе…

Травят зайца. Несутся суки.

Травля! Травля! Сквозь лай и гам.

И оранжевые кожухи

апельсинами по снегам.

Травим зайца. Опохмелившись,

я, завгар, лейтенант милиции,

лица в валенках, в хроме лица,

зять Букашкина с пацаном —

газанём!

«Газик», чудо индустриализации,

наворачивает цепя.

Трали-вали! Мы травим зайца.

Только, может, травим себя?

Юрка, как ты сейчас в Гренландии?

Юрка, в этом что-то неладное,

если в ужасе по снегам

скачет крови

живой стакан!

Страсть к убийству, как страсть к зачатию,

ослеплённая и извечная,

она нынче вопит: зайчатины!

Завтра взвоет о человечине…

Он лежал посреди страны,

он лежал, трепыхаясь слева,

словно серое сердце леса,

тишины.

Он лежал, синеву боков

он вздымал, он дышал пока ещё,

как мучительный глаз,

моргающий,

на печальной щеке снегов.

Но внезапно, взметнувшись свечкой,

он возник,

и над лесом, над чёрной речкой

резанул

человечий

крик!

Звук был пронзительным и чистым, как

ультразвук

или как крик ребёнка.

Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!

Это была нота жизни. Так кричат роженицы.

Так кричат перелески голые

и немые досель кусты,

так нам смерть прорезает голос

неизведанной чистоты.

Той природе, молчально-чудной,

роща, озеро ли, бревно —

им позволено слушать, чувствовать,

только голоса не дано.

Так кричат в последний и в первый.

Это жизнь, удаляясь, пела,

вылетая, как из силка,

в небосклоны и облака.

Это длилось мгновение, мы окаменели,

как в остановившемся кинокадре.

Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.

Четыре чёрные дробинки, не долетев,

вонзились в воздух.

Он взглянул на нас. И – или это нам показалось —

над горизонтальными мышцами бегуна, над

запёкшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.

Глаза были раскосы и широко расставлены,

как на фресках Феофана.

Он взглянул изумлённо и разгневанно.

Он парил. Как бы слился с криком.

Он повис…

С искажённым и светлым ликом,

как у ангелов и певиц.

Длинноногий лесной архангел…

Плыл туман золотой к лесам.

«Охмуряет», – стрелявший схаркнул.

И беззвучно плакал пацан.

Возвращались в ночную пору.

Ветер рожу драл, как наждак.

Как багровые светофоры,

наши лица неслись во мрак.

Лили Брик на мосту лежит,

разутюженная машинами.

Под подошвами, под резинами,

как монетка, зрачок блестит!

Пешеходы бросают мзду.

И, как рана,

Маяковский,

щемяще ранний,

как игральная карта в рамке,

намалёван на том мосту!

Каково Вам, поэт, с любимой?!

Это надо ж – рвануть судьбой,

чтобы ликом, как Хиросимой,

отпечататься в мостовой!

По груди Вашей толпы торопятся,

Сена плещется под спиной.

И, как божья коровка, автобусик

мчит, щекочущий и смешной.

Как волнение Вас охватывает!..

Мост парит,

ночью в поры свои асфальтовые,

как сирень, впитавши Париж.

Гений. Мот. Футурист с морковкой.

Льнул к мостам. Был посол Земли…

Никто не пришёл на Вашу выставку, Маяковский.

Мы бы – пришли.

Вы бы что-нибудь почитали,

как фатально Вас не хватает!

О, свинцовою пломбочкой-ночью

опечатанные уста.

И не флейта Ваш позвоночник —

алюминиевый лёт моста!

Маяковский, Вы схожи с мостом.

Надо временем, как гимнаст,

башмаками касаетесь РОСТА,

а ладонями – нас.

Ваша площадь мосту подобна,

как машины из-под моста —

Маяковскому под ноги

Маяковская Москва!

Маяковским громит подонков

Маяковская чистота!

Вам шумят стадионов тысячи.

Как Вам думается?

Как дышится,

Маяковский, товарищ Мост?…

Мост. Париж. Ожидаем звёзд.

Притаился закат внизу,

полоснувши по небосводу

красным следом от самолёта,

точно бритвою по лицу!

Деревянный сруб,

деревянный друг,

пальцы свёл в кулак

деревянных рук,

как и я, глядит Вселенная во мрак,

подбородок положивши на кулак,

предок, сруб мой, ну о чём твоя печаль

над скамейкою замшелой, как пищаль?

Кто наврал, что я любовь твою продал

по электроэлегантным городам?

Полежим. Поразмышляем. Помолчим.

Плакать – дело недостойное мужчин.

Сколько раз мои печали отвели

эти пальцы деревянные твои…

Стоял Январь, не то Февраль,

какой-то чёртовый Зимарь.

Я помню только голосок

над красным ротиком – парок,

и песенку:

«Летят вдали

красивые осенебри,

но если наземь упадут,

их человолки загрызут…»

Нас много. Нас, может быть, четверо.

Несёмся в машине, как черти.

Оранжеволоса шофёрша.

И куртка по локоть – для форса.

Ах, Белка, лихач катастрофный,

нездешняя, ангел на вид,

хорош твой фарфоровый профиль,

как белая лампа горит!

В аду в сковородки долдонят

и вышлют к воротам патруль,

когда на предельном спидометре

ты куришь, отбросивши руль.

Люблю, когда выжав педаль,

хрустально, как тексты в хорале,

ты скажешь: «Какая печаль!

права у меня отобрали…

Понимаешь, пришили превышение скорости

в возбуждённом состоянии.

А шла я вроде нормально…»

Не порть себе, Белочка, печень.

Сержант нас, конечно, мудрей,

но нет твоей скорости певчей

в коробке его скоростей.

Обязанности поэта

нестись, забыв про ОРУД,

брать звуки со скоростью света,

как ангелы в небе поют.

За эти года световые

пускай мы исчезнем, лучась,

пусть некому приз получать.

Мы выжали скорость впервые.

Жми, Белка, божественный кореш!

И пусть не собрать нам костей.

Да здравствует певчая скорость,

убийственнейшая из скоростей!

Что нам впереди предначертано?

Нас мало. Нас, может быть, четверо.

Мы мчимся – а ты божество!

И всё-таки нас большинство.

Рим гремит, как аварийный

отцепившийся вагон.

А над Римом, а над Римом

Новый год, Новый год!

Бомбой ахают бутылки

из окон,

из окон,

ну, а этот забулдыга

ванну выпер на балкон.

А над площадью Испании,

как летающий тарел,

вылетает муж из спальни —

устарел, устарел!

В ресторане ловят голого.

Он гласит: «Долой невежд!

Не желаю прошлогоднего.

Я хочу иных одежд».

Жизнь меняет оперенье,

и летят, как лист в леса,

телеграммы,

объявленья,

милых женщин адреса.

Милый город, мы потонем

в превращениях твоих,

шкурой сброшенной питона

светят древние бетоны.

Сколько раз ты сбросил их?

Но опять тесны спидометры

твоим аховым питомицам.

Что ещё ты натворишь?!

Человечество хохочет,

расставаясь со старьём.

Что-то в нас смениться хочет?

Мы, как Время, настаём.

Мы стоим, забыв делишки,

будущим поглощены.

Что в нас плачет, отделившись?

Оленихи, отелившись,

так добры и смущены.

Может, будет год нелёгким?

Будет в нём погод нелётных?

Не грусти – не пропадём.

Будет, что смахнуть потом.

Мы летим, как с веток яблоки.

Опротивела грызня.

Но я затем живу хотя бы,

чтоб средь ветреного дня,

детектив глотнувши залпом,

в зимнем доме косолапом

кто-то скажет, что озябла

без меня,

без меня…

И летит мирами где-то

в мрак бесстрастный, как крупье,

наша белая планета,

как цыплёнок в скорлупе.

Вот она скорлупку чокнет.

Кем-то станет – свистуном?

Или чёрной, как грачонок,

сбитый атомным огнём?

Мне бы только этим милым

не случилось непогод…

А над Римом, а над миром —

Новый год, Новый год…

…Мандарины, шуры-муры,

и сквозь юбки до утра

лампами сквозь абажуры

светят женские тела.

Закарпатский лейтенант,

на плечах твоих погоны,

точно срезы по наклону

свежеспиленно слепят.

Не приносят новостей

твои новые хирурги,

век отпиливает руки,

если кверху их воздеть!

Если вскинуть к небесам

восхищённые ладони —

«Он сдаётся!» – задолднят,

или скажут «диверсант»…

Оттого-то лейтенант,

точно трещина на сердце —

что соседи милосердно

принимают за талант.

Я служил в листке дивизиона.

Польза от меня дискуссионна.

Я вёл письма, правил опечатки.

Кто только в газету не писал —

горожане, воины, девчата,

отставной начпрод Нравоучатов —

я всему признательно внимал.

Мне писалось. Начались ученья.

Мчались дни.

Получились строчки о Шевченко,

опубликовали. Вот они:

И снится мрачный сон Тарасу.

Кусищем воющего мяса

сквозь толпы, улицы,

гримасы,

сквозь жизнь, под барабанный вой,

сквозь строй ведут его, сквозь строй!

Ведут под коллективный вой:

«Кто плохо бьёт – самих сквозь строй».

Спиной он чувствует удары:

правофланговый бьёт удало.

Друзей усердных слышит глас:

«Прости, старик, не мы – так нас».

За что ты бьёшь, дурак господен?

За то, что век твой безысходен!

Жена родила дурачка.

Кругом долги. И жизнь тяжка.

А ты за что, царёк отёчный?

За веру, что ли, за отечество?

За то, что перепил, видать?

И со страной не совладать?

А вы, эстет, в салонах куксясь?

(Шпицрутен в правой, в левой – кукиш.)

За что вы столковались с ними?

Что смел я то, что вам не снилось?

«Я понимаю ваши боли, —

сквозь сон он думал, – мелкота,

мне не простите никогда,

что вы бездарны и убоги,

вопит на снеговых заносах,

как сердце раненой страны,

моё в ударах и занозах

мясное

месиво

спины!

Все ваши боли вымещая,

эпохой сплющенных калек,

люблю вас, люди, и прощаю.

Тебя я не прощаю, век.

Я верю – в будущем, потом…»

…

Удар. В лицо сапог. Подъём.

Тамбовский волк тебе товарищ

и друг,

когда ты со стены срываешь

подаренный пенджабский лук!

Как в ГУМе отмеряют ситец,

с плеча откинется рука,

стрела задышит, не насытясь,

как продолжение соска.

С какою женственностью лютой

в стене засажена стрела —

в чужие стены и уюты.

Как в этом женщина была!

Стрела – в стене каркасной стройки,

Во всём, что в силе и в цене.

Вы думали – век электроники?

Стрела в стене!

Горите, судьбы и державы!

Стрела в стене.

Тебе от слёз не удержаться

наедине, наедине,

над украшательскими нишами,

как шах семье,

ультимативно нищая

стрела в стене!

Шахуй, оторва белокурая!

И я скажу:

«У, олимпийка!» И подумаю:

«Как сжались ямочки в тазу».

«Агрессорка, – добавлю, – скифка…»

Ты скажешь: «Фиг-то…»

Отдай, тетива сыромятная,

наитишайшую из стрел

так тихо и невероятно,

как тайный ангел отлетел.

На людях мы едва знакомы,

но это тянется года.

И под моим высотным домом

проходит тёмная вода.

Глубинная струя влеченья.

Печали светлая струя.

Высокая стена прощенья.

И боли чёткая стрела.

Сирень похожа на Париж,

горящий осами окошек.

Ты кисть особняков продрогших

серебряную шевелишь.

Гудя нависшими бровями,

страшон от счастья и тоски,

Париж,

как пчёлы,

собираю

в мои подглазные мешки.

Париж скребут. Париж парадят.

Бьют пескоструйным аппаратом.

Матрон эпохи рококо

продраивает душ Шарко!

И я изрёк: «Как это нужно —

содрать с предметов слой наружный,

увидеть мир без оболочек,

порочных схем и стен барочных!..»

Я был пророчески смешон,

но наш патрон, мадам Ланшон,

сказала: «О-ля-ля, мой друг!..»

И вдруг —

город преобразился,

стены исчезли, вернее, стали

прозрачными,

над улицами, как связки цветных шаров,

висели комнаты,

каждая освещалась по-разному,

внутри, как виноградные косточки

горели фигуры и кровати,

вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,

над столом

коричнево изгибался чай,

сохраняя форму чайника,

и так же, сохраняя форму водопроводной

трубы,

по потолку бежала круглая серебряная вода,

в соборе Парижской Богомагери шла,

как сквозь аквариум,

просвечивали люстры и красные кардиналы,

архитектура испарилась,

и только круглый витраж розетки почему-то парил

над площадью, как знак:

«Проезд запрещён»,

над Лувром из постаментов, как 16 матрасных пружин,

дрожали каркасы статуй,

пружины были во всём,

всё тикало,

о Париж,

мир паутинок, антенн и оголённых

проволочек,

как ты дрожишь,

как тикаешь мотором гоночным,

о сердце под лиловой плёночкой,

Париж

(на месте грудного кармашка, вертикальная, как рыбка,

плыла бритва фирмы «Жиллетт»)!

Париж, как ты раним, Париж,

под скорлупою ироничности,

под откровенностью, граничащей

с незащищённостью,

Париж,

в Париже вы одни всегда,

хоть никогда не в одиночестве,

и в смехе грусть,

как в вишне косточка,

Париж – горящая вода,

Париж,

как ты наоборотен,

как бел твой Булонский лес,

он юн, как купальщицы,

бежали розовые собаки,

они смущённо обнюхивались,

они могли перелиться одна в другую,

как шарики ртути,

и некто, голый, как змея,

промолвил: «Чернобурка я»,

шли люди,

на месте отвинченных черепов,

как птицы в проволочных

клетках,

свистали мысли,

монахиню смущали мохнатые мужские

видения,

президент мужского клуба страшился разоблачений

(его тайная связь с женой раскрыта,

он опозорен),

над полисменом ножки реяли,

как нимб, в серебряной тарелке

плыл шницель над певцом мансард,

в башке ОАСа оголтелой

дымился Сартр на сковородке,

а Сартр,

наш милый Сартр,

вдумчив, как кузнечик кроткий,

жевал травиночку коктейля,

всех этих таинств

мудрый дух,

в соломинку,

как стеклодув,

он выдул эти фонари,

весь полый город изнутри,

и ратуши, и бюшери,

как радужные пузыри!

Я тормошу его:

«Мой Сартр,

мой сад, от зим не застеклённый,

зачем с такой незащищённостью

шары мгновенные

летят?

Как страшно всё обнажено,

на волоске от ссадин страшных,

их даже воздух жжёт, как рашпиль,

мой Сартр!

Вдруг всё обречено?!.»

Молчит кузнечик на листке

с безумной мукой на лице.

Било три…

Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади»,

в зубах джазиста изгибался звук в форме

саксофона,

женщина усмехнулась,

«Стриптиз так стриптиз», —

сказала женщина,

и она стала сдирать с себя не платье, нет, —

кожу! —

как снимают чулки или трикотажные

тренировочные костюмы

– о! о! —

последнее, что я помню, – это белки,

бесстрастно-белые, как изоляторы,

на страшном, орущем, огненном лице.

«…Мой друг, растает ваш гляссе…»

Париж. Друзья. Сомкнулись стены.

А за окном летят в веках

мотоциклисты в белых шлемах,

как дьяволы в ночных горшках.

«Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?…»

Это блуждает в крови, как иголка…

Ну почему – призадумаюсь только —

передо мною судьба твоя, Ольга?

Полуфранцуженка, полурусская,

с джазом простуженным туфелькой хрусткая,

как несуразно в парижских альковах —

«Ольга» —

как мокрая ветка ольховая!

Что натворили когда-то родители!

В разных глазах породнили пронзительно

смутный витраж нотр-дамской розетки

с нашим Блаженным в разводах разэтаких.

Бродят, как город разора и оргий,

Ольга французская с русскою Ольгой.

Что тебе снится, русская Оля?

Около озера рощица, что ли…

Помню, ведро по ноге холодило —

хоть никогда в тех краях не бродила.

Может, в крови моей гены горят?

Некатолический вижу обряд,

а за калиточкой росно и колко…

Как вам живётся, французская Ольга?

«Как? О-ля-ля! Мой „Рено“ – как игрушка,

плачу по-русски, смеюсь по-французски…

Я парижанка. Ночами люблю

слушать, щекою прижавшись к рулю».

Руки лежат, как в других государствах.

Правая бренди берёт, как лекарство.

Левая вправлена в псковский браслет,

а между ними – тысячи лет.

Горе застыло в зрачках удлинённых,

о, оленёнок,

вмёрзший ногами на двух нелюдимых

и разъезжающихся

льдинах!

Я эту «Ольгу» читал на эстраде.

Утром звонок: «Экскюзе, бога ради!

Я полурусская… с именем Ольга…

Школьница… рыженькая вот только…»

Ольга, опомнитесь! Что с вами, Ольга?!..

Вам Маяковский что-то должен?

Я отдаю.

Вы извините – он не дожил.

Определяет жизнь мою

платить за Лермонтова, Лорку

по нескончаемому долгу.

Наш долг страшен и протяжён

кроваво-красным платежом.

Благодарю, отцы и прадеды.

Крутись, эпохи колесо…

Но кто же за меня заплатит,

за всё расплатится, за всё?

Старухи,

старухи —

стоухи,

сторуки,

мудры по-паучьи,

сосут авторучки,

старухи в сторонке,

как мухи, стооки,

их щёки из теми

горящи и сухи,

колдуют в «системах»,

строчат закорюки,

волнуются бестии,

спрут электрический…

О, оргии девственниц!

Секс платонический!

В них чувственность ноет,

как ноги в калеке…

Старухи сверхзнойно

рубают в рулетку!

Их общий любовник

разлёгся, разбойник.

Вокруг, как хоругви,

робеют старухи.

Ах, как беззаветно

В них светятся муки!..

Свои здесь

джульетты,

мадонны

и шлюхи.

Как рыжая страстна!

А та – ледяная,

а в шляпке из страуса

крутит динаму,

трепещет вульгарно,

ревнует к подруге.

Потухли вулканы,

шуруйте, старухи.

…А с краю, моргая,

сияет бабуся:

она промотала

невесткины

бусы.

Лейтенант Неизвестный Эрнст.

На тысячи вёрст кругом

равнину утюжит смерть

огненным утюгом.

В атаку взвод не поднять,

но родина в радиосеть:

«В атаку, – зовёт, – твою мать!»

И Эрнст отвечает: «Есть».

Но взводик твой землю ест.

Он доблестно недвижим.

Лейтенант Неизвестный Эрнст

Идет

наступать

один!

И смерть говорит: «Прочь!

Ты же один как перст.

Против кого ты прёшь?

Против громады, Эрнст!

Против – миллионопятьсотсорокасемитысячевосемь —

сотдвадцатитрёхквадратнокилометрового чудища

против, —

против армии, флота, и угарного сброда, против —

культургервышибал, против

национал —

социализма, —

против!

Против глобальных зверств.

Ты уже мёртв, сопляк»?…

«Ещё бы», – решает Эрнст.

И делает

Первый шаг!

И Жизнь говорит: «Эрик,

живые нужны живым,

Качнётся сирень по скверам

уж не тебе, а им,

не будет —

1945, 1949, 1956, 1963 – не будет,

и только формула убитого человечества станет —

3 823 568 004 + 1,

и ты не поступишь в университет,

и не перейдёшь на скульптурный,

и никогда не поймёшь, что горячий гипс пахнет,

как парное молоко,

не будет мастерской на Сретенке, которая запирается

на проволочку,

не будет выставки в Манеже,

не будет сердечной беседы с Никитой Сергеевичем,

и ты не женишься на Анне —

не, не, не…

не будет ни Нью-Йорка, ни «Древа жизни»

(вернее будут, но не для тебя, а для белёсого

Митьки Филина, который не вылез тогда из окопа),

а для тебя никогда, ничего —

не!

не!

не!..

Лишь мама сползёт у двери

с конвертом, в котором смерть,

ты понимаешь, Эрик»?!

«Ещё бы», – думает Эрнст.

Но выше Жизни и Смерти,

пронзающее, как свет,

нас требует что-то третье, —

чем выделен человек.

Животные жизнь берут.

Лишь люди жизнь отдают.

Тревожаще и прожекторно,

в отличие от зверей, —

способность к самопожертвованию

единственна у людей.

Единственная Россия,

единственная моя,

единственное спасибо,

что ты избрала меня.

Лейтенант Неизвестный Эрнст,

когда окружён бабьём,

как ихтиозавр нетрезв,

ты пьёшь за моим столом,

когда правительства в панике

хрипят, что ты слаб в гульбе,

я чувствую, как памятник

ворочается в тебе.

Я голову обнажу

и вежливо им скажу:

«Конечно, вы свежевыбриты

и вкус вам не изменял.

Но были ли вы убиты

за родину наповал?»

Аве, Оза. Ночь или жильё,

псы ли воют, слизывая слёзы,

слушаю дыхание Твоё.

Аве, Оза…

Оробело, как вступают в озеро,

разве знал я, циник и паяц,

что любовь – великая боязнь?

Аве, Оза…

Страшно – как сейчас тебе одной?

Но страшнее – если кто-то возле.

Чёрт тебя сподобил красотой!

Аве, Оза!

Вы, микробы, люди, паровозы,

умоляю – бережнее с нею.

Дай тебе не ведать потрясений.

Аве, Оза…

Противоположности свело.

Дай возьму всю боль твою и горечь.

У магнита я – печальный полюс,

ты же – светлый. Пусть тебе светло.

Дай тебе не ведать, как грущу.

Я тебя не огорчу собою.

Даже смертью не обеспокою.

Даже жизнью не отягощу.

Аве, Оза. пребывай светла.

Мимолётное непрекратимо.

Не укоряю, что прошла.

Благодарю, что приходила.

Аве, Оза…

Женщина стоит у циклотрона —

стройно,

слушает замагниченно,

свет сквозь неё струится,

красный, как земляничинка,

в кончике её мизинца,

вся изменяясь смутно,

с нами она – и нет её,

прислушивается к чему-то,

тает, ну как дыхание,

так за неё мне боязно!

Поздно ведь будет, поздно!

Рядышком с кадыками

атомного циклотрона 3-10-40.

Я знаю, что люди состоят из частиц,

как радуги из светящихся пылинок

или фразы из букв.

Стоит изменить порядок, и наш

смысл меняется.

Говорили ей, – не ходи в зону!

А она…

Вздрагивает ноздрями,

празднично хорошея,

жертво-ли-приношенье?

Или она нас дразнит?

«Зоя, – кричу я, – Зоя!..»

Но она не слышит. Она ничего не

понимает.

Может, её называют Оза?

Не узнаю окружающего.

Вещи остались теми же, но частицы их, мигая,

изменяли очертания, как лампочки иллю —

минации на Центральном телеграфе.

Связи остались, но направление их изменилось.

Мужчина стоял на весах. Его вес оставался тем

же. И нос был на месте, только вставлен

внутрь, точно полый чехол кинжала. Не —

умещающийся кончик торчал из затылка.

Деревья лежали навзничь, как ветвистые озёра,

зато тени их стояли вертикально, будто их вырезали

ножницами. Они чуть погромыхивали

от ветра, вроде серебра от шоколада.

Глубина колодца росла вверх, как чёрный сноп

прожектора. В ней лежало утонувшее ведро

и плавали кусочки тины.

Из трёх облачков шёл дождь. Они были похожи

на пластмассовые гребёнки с зубьями дождя.

(У двух зубья торчали вниз, у третьго – вверх.)

Ну и рокировочка! На месте ладьи генуэзской

башни встала колокольня Ивана Великого.

На ней, не успев растаять, позвякивали сосульки.

Страницы истории были перетасованы, как карты

в колоде. За индустриальной революцией

следовало нашествие Батыя.

У циклотрона толпилась очередь. Проходили

профилактику. Их разбирали и собирали.

Выходили обновлёнными.

У одного ухо было привинчено ко лбу с дырочкой посредине вроде зеркала отоларинголога.

«Счастливчик, – утешали его. – Удобно

для замочной скважины! И видно,

и слышно одновременно».

А эта требовала жалобную книгу. «Сердце

забыли положить, сердце!» Двумя пальцами

он выдвинул ей грудь, как правый ящик

письменного стола, вложил что-то

и захлопнул обратно.

Экспериментщик Ъ пел, пританцовывая.

«Е9 – Д4, – бормотал экспериментщик. —

О, таинство творчества! От перемены мест

слагаемых сумма не меняется. Важно

сохранить систему. К чему поэзия? Будут

роботы. Психика – это комбинация

аминокислот…

Есть идея! Если разрезать земной шар по эква —

тору и вложить одно полушарие

в другое, как половинки яичной скорлупы…

Конечно, придётся спилить Эйфелеву башню,

чтобы она не проткнула поверхность

в районе Австралийской низменности.

Правда, половина человечества погибнет, но

зато вторая вкусит радость эксперимента!..»

И только на сцене Президиум

сохранял порядок.

Его члены сияли, как яйца

в аппарате для просвечивания яиц. Они были

круглы и поэтому одинаковы со всех сторон.

И лишь у одного над столом вместо туловища

торчали ноги подобно трубам перископа.

Но этого никто не замечал.

Докладчик выпятил грудь. Но голова его,

как у целлулоидного пупса, была

повернута вперёд затылком. «Вперёд,

к новому искусству!» – призывал

докладчик. Все соглашались.

Но где перёд?

Горизонтальная стрелка указателя (не то

«туалет», не то «к новому искусству!») торчала вверх на манер десяти минут третьего.

Люди продолжали идти целеустремлённой

цепочкой по её направлению, как

по ступеням невидимой лестницы.

Никто ничего не замечал.

НИКТО

Над всем этим как апокалипсический знак

горел плакат: «Опасайтесь случайных связей!»

Но кнопки были воткнуты остриём вверх.

НИЧЕГО

Иссиня-чёрные брови были нарисованы не над,

а под глазами, как тени от карниза.

НЕ ЗАМЕЧАЛ.

Может, её называют Оза?

Ты мне снишься под утро,

как ты, милая, снишься!..

Почему-то под дулами,

наведёнными снизу,

ты летишь Подмосковьем,

хороша до озноба,

вся твоя маскировка —

30 метров озона!

Твои миги сосчитаны

наведённым патроном,

30 метров озона —

вся броня и защита!

В том рассвете болотном,

где полёт безутешен,

но пахнуло полётом,

и – уже не удержишь.

Дай мне, Господи, крыльев

не для славы красивой —

чтобы только прикрыть её

от прицела трясины.

Пусть ещё погуляется

этой дуре рисковой,

хоть секунду – раскованно.

Только пусть не оглянется.

Пусть хоть ей будет счастье

в доме с умным сынишкой.

Наяву ли сейчас ты?

И когда же ты снишься?

От утра ли до вечера,

в шумном счастье заверчена,

до утра? поутру ли? —

за секунду до пули.

А может, милый друг, мы впрямь сентиментальны?

И душу удалят, как вредные миндалины?

Ужели и хорей, серебряный флейтист,

погибнет, как форель погибла у плотин?

Ужели и любовь не модна, как камин?

Аминь?

Но почему ж тогда, заполнив Лужники,

мы тянемся к стихам, как к травам от цинги?

И радостно и робко в нас души расцветают…

Роботы,

роботы,

роботы

речь мою прерывают.

Толпами автоматы

топают к автоматам,

сунут жетон оплаты,

вытянут сок томатный,

некогда думать, некогда,

в офисы – вагонетки,

есть только брутто, нетто —

быть человеком некогда!

Вот мой приятель-лирик:

к нему забежала горничная…

Утром вздохнула горестно, —

мол, так и не поговорили!

Ангел, об чём претензии?

Провинциалочка некая!

Сказки хотелось, песни?

Некогда, некогда, некогда!

Что там в груди колотится

пойманной партизанкою?

Сердце как безработица.

В мире – роботизация.

Ужас! Мама,

роди меня обратно!..

Обратно – к истокам неслись реки.

Обратно – от финиша к старту задним

ходом неслись мотоциклисты.

Баобабы на глазах, худея, превращались в пру —

тики саженцев – обратно!

Пуля, вылетев из сердца Маяковского, пролетев

прожжённую дырочку на рубашке, юркну —

ла в ствол маузера 4-03986, а тот, свернув —

шись улиткой, нырнул в ящик стола…

…Твой отец историк. Он говорит, что

человечество имеет обратный возраст.

Оно идёт от старости к молодости.

Хотя бы Средневековье. Старость.

Морщинистые стены инквизиции.

Потом Ренессанс – бабье лето человечества.

Это как женщина, красивая, всё познавшая,

пирует среди зрелых плодов и тел.

Не будем перечислять надежд, измен,

приключений XVIII века, задумчивой беременности XIX…

А начало ХХ века – бешеный ритм революции!..

Восемнадцатилетие командармы.

«Мы – первая любовь земли…»

«Я думаю о будущем, – продолжает историк, —

когда все мечты осуществляются. Техника

в добрых руках добра. Бояться техники?

Что же, назад в пещеру?…»

Он седой и румяный. Ему улыбаются дети и собаки.

А не махнуть ли на море?

В час отлива возле чайной

я лежал в ночи печальной,

говорил друзьям

об Озе и величье бытия,

но внезапно чёрный ворон

примешался к разговорам,

вспыхнув синими очами,

он сказал: «А на фига?!»

Я вскричал: «Мне жаль вас, птица,

человеком вам родиться б,

счастье высшее – трудиться,

полпланеты раскроя…»

Он сказал: «А на фига?!»

«Будешь ты – великий ментор,

бог машин, экспериментов,

будешь бронзой монументов

знаменит во все края…»

Он сказал: «А на фига?!»

«Уничтожив олигархов,

ты настроишь агрегатов,

демократией заменишь

короля и холуя…»

Он сказал: «А на фига?!»

Я сказал: «А хочешь – будешь

спать в заброшенной избушке,

утром пальчики девичьи

будут класть на губы вишни,

глушь такая, что не слышна

ни хвала и ни хула…»

Он ответил: «Всё – мура,

раб стандарта, царь природы,

ты свободен без свободы,

ты летишь в автомашине,

но машина – без руля…

Оза, Роза ли, стервоза —

как скучны метаморфозы,

в ящик рано или поздно…

Жизнь была – а на фига?!»

Как сказать ему, подонку,

что живём не чтоб подохнуть —

чтоб губами тронуть чудо

поцелуя и ручья!

Чудо жить – необъяснимо.

Кто не жил – что спорить с ними?!

Можно бы – да на фига?

А тебе семнадцать. Ты запыхалась после

гимнастики. И неважно, как тебя зовут.

Ты и не слышала о циклотроне.

Кто-то сдуру соткнул на приморской набережной

два ртутных фонаря. Мы идём навстречу. Ты от

одного, я от другого. Два света бьют нам в спину.

И прежде чем встречаются наши руки,

сливаются наши тени – живые, тёплые,

окружённые мёртвой белизной.

Мне кажется, что ты всё время идёшь

навстречу!

Затылок людей всегда смотрит в прошлое.

За нами, как очередь на троллейбус, стоит

время. У меня за плечами прошлое, как рюкзак,

за тобой – будущее. Оно за тобой шумит,

как парашют.

Когда мы вместе – я чувствую, как из тебя

в меня переходит будущее, а в тебя —

прошлое, будто мы песочные часы.

Как ты страдаешь от пережитков будущего!

Ты резка, искренна. Ты поразительно

невежественна.

Прошлое для тебя ещё может измениться

и наступать. «Наполеон, – говорю я, – был

выдающийся государственный деятель».

Ты отвечаешь: «Посмотрим!»

Зато будущее для тебя достоверно и безусловно.

«Завтра мы пошли в лес», – говоришь ты.

У, какой лес зашумел назавтра! До сих пор

у тебя из левой туфельки не вытряхнулась

сухая хвойная иголка.

Твои туфли остроносые – такие уже не носят.

«Ещё не носят», – смеёшься ты.

Я пытаюсь заслонить собой прошлое, чтобы ты

никогда не разглядела майданеков и инквизиции.

Твои зубы розовы от помады.

Иногда ты пытаешься подладиться ко мне.

Я замечаю, что-то мучит тебя. Ты что-то

ёрзаешь. «Ну что ты?»

Освобождаясь, ты, довольная, выпаливаешь,

как на иностранном языке: «Я получила

большое эстетическое удовольствие!

А раньше я тебя боялась… А о чём ты

думаешь?…»

Может, её называют Оза?

Выйду ли к парку, в море ль плыву —

туфелек пара стоит на полу.

Левая к правой набок припала,

их не поправят – времени мало.

В мире не топлено, в мире ни зги,

вы ещё тёплые, только с ноги,

в вас от ступни потемнела изнанка,

вытерлось золото фирменных знаков…

Красные голуби просо клюют.

Кровь кружит голову – спать не дают!

Выйду ли к пляжу – туфелек пара,

будто купальщица в море пропала.

Где ты, купальщица? Вымыты пляжи.

Как тебе плавается? С кем тебе пляшется?…

…В мире металла, на чёрной планете,

сентиментальные туфельки эти,

как перед танком присели голубки —

нежные туфельки в форме скорлупки!

…

Друг белокурый, что я натворил!

Тебя не опечалят строки эти?

Предполагая

подарить бессмертье,

выходит, я погибель подарил.

Фельфебель, олимпийский эгоист,

какой кретин скатился до приказа:

«Остановись, мгновенье. Ты – прекрасно!»?

Нет, продолжайся, не остановись!

Зачем стреножить жизнь, как конокрад?

Что наша жизнь?

Взаимопревращенье.

Бессмертье ж – прекращённое движенье,

как вырезан из ленты кинокадр.

Бессмертье – как зверинец меж людей.

В нём тонут Анна, Оза, Беатриче…

И каждый может, гогоча и тыча,

судить тебя и родинки глядеть.

Какая грусть – не видеться с тобой,

какая грусть – увидеться в толкучке,

где каждый хлюст, вонзив клешни, толкуя,

касается тебя, – какая боль!

Ты-то простишь мне боль твою и стон.

Ну, а в душе кровавые мозоли?

Где всякий сплетник, жизнь твою мусоля,

жуёт бифштекс над этим вот листом!

Простимся, Оза, сквозь решётку строк…

Но кровь к вискам бросается, задохшись,

когда живой, как бабочка в ладошке,

из телефона бьётся голосок…

Люблю я Дубну. Там мои друзья.

Берёзы там растут сквозь тротуары.

И так же независимы и талы

чудесных обитателей глаза.

Цвет нации божественно оброс.

И, может, потому не дам я дуба —

мою судьбу оберегает Дубна,

как берегу я свет её берёз.

Я чем-то существую ради них.

Там я нашёл в гостинице дневник.

Не к первому попала мне тетрадь:

её командировщики листали,

острили на полях её устало

и засыпали, силясь разобрать.

Вот чей-то почерк: «Автор-абстрактист»!

А снизу красным: «Сам туда катись!»

«Может, автор сам из тех, кто

тешит публику подтекстом?»

«Брось искать подтекст, задрыга!

ты смотришь в книгу – видишь фигу».

Оставим эти мудрости, дневник.

Хватает комментария без них.

…А дальше запись лекций начиналась,

мир цифр и чей-то профиль машинальный.

Здесь реализмом трудно потрястись —

не Репин был наш бедный портретист.

А после были вырваны листы.

Наверно, мой упившийся предшественник,

где про любовь рванул, что посущественней…

А следующей фразой было:

ТЫ

Ты сегодня, 16-го, справляешь день

рождения в ресторане «Берлин».

Зеркало там на потолке.

Из зеркала вниз головой, как сосульки, свисали

гости. В центре потолка нежный, как вымя,

висел розовый торт с воткнутыми свечами.

Вокруг него, как лампочки, ввёрнутые

в элегантные чёрные розетки костюмов,

сияли лысины и причёски. Лиц не было видно.

У одного лысина была маленькая, как дырка

на пятке носка. Её можно было закрасить

чернилами. У другого она была прозрачна,

как спелые яблоко, и сквозь неё, как зёрнышки,

просвечивали три мысли (две чёрные и одна

светлая – недозрелая).

Проборы щёголей горели, как щели в копилках.

Затылок брюнетки с прикнопленным прозрачным

нейлоновым бантом полз, словно муха но потолку.

Лиц не было видно. Зато перед каждым, как

таблички перед экспонатами, лежали бумажки,

где кто сидит. И только одна тарелка была

белая, как пустая розетка.

«Скажите, а почему слева от хозяйки

пустое место?»

«Генерала, может, ждут?», «А может,

помер кто?»

Никто не знал, что там сижу я. Я невидим.

Изящные денди, подходящие тебя поздравить,

спотыкаются об меня, царапают вилками.

Ты сидишь рядом, но ты восторженно

чужая, как подарок в целлофане.

Модного поэта просят: «Ах, рваните чего-то

этакого! Поближе к жизни, не от мира сего…

чтобы модерново…»

Поэт подымается (вернее опускается,

как спускают трап с вертолёта). Голос его

странен, как бы антимирен ему.

Матерь Владимирская, единственная,

первой молитвой – молитвой последнею —

я умоляю —

стань нашей посредницей.

Неумолимы зрачки Её льдистые.

Я не кощунствую – просто нет силы,

жизнь забери и успехи минутные,

наихрустальнейший голос в России —

мне ни к чему это!

Видишь – лежу – почернел, как кикимора.

Всё безысходно…

Осталось одно лишь —

грохнись ей в ноги,

Матерь Владимирская,

может, умолишь, может, умолишь…

Читая, он запрокидывает лицо. И на его

белом лице, как на тарелке, горел нос,

точно болгарский перец.

Все кричат: «Браво! Этот лучше всех. Ну и

тостик!» Слово берёт следующий поэт.

Он пьян вдребезину. Он свисает с потолка

вниз головой и просыхает, как полотенце.

Только несколько слов можно

разобрать из его бормотанья:

– Заонежье. Тает теплоход.

Дай мне погрузиться в твоё озеро.

До сих пор вся жизнь моя —

Предозье.

Не дай Бог – в Заозье занесёт…

Все замолкают.

Слово берёт тамада Ъ.

Он раскачивается вниз головой, как длинный

маятник. «Тост за новорожденную».

Голос его, как из репродуктора, разносится

с потолка ресторана. «За её новое

рождение, и я, как крестный… Да, а как

зовут новорожденную?» (Никто не знает.)

Как это всё напоминает что-то!

И под этим подвешенным миром внизу

расположился второй, наоборотный, со своим

поэтом, со своим тамадой Ъ. Они едва не касаются

затылками друг Друга, симметричные,

как песочные часы. Но что это? Где я?

В каком идиотском измерении? Что это

за потолочно-зеркальная реальность?

Что за наоборотная страна?!

Ты-то как попала сюда?

Ещё мгновение, и всё сорвётся вниз,

вдребезги, как капли с карниза!

Надо что-то делать, разморозить тебя,

разбить это зеркало, вернуть тебя в твой мир,

твою страну, страну естественности, чувства —

где ольха, теплоходы, где доброе зеркало

Онежского озера…

Помнишь?

Задумавшись, я машинально глотаю

бутерброд с кетовой икрой.

Но почему висящий напротив, как окорок,

периферийный классик с ужасом смотрит

на мой желудок? Боже, ведь я-то невидим,

а бутерброд реален! Он передвигается

по мне, как красный джемпер в лифте.

Классик что-то шепчет соседу.

Слух моментально пронизывает головы,

как бусы на нитке.

Красные змеи языков ввинчиваются в уши

соседей. Все глядят на бутерброд.

«А нас килькой кормят!» – вопит классик.

Надо спрятаться! Ведь если они обнаружат

меня, кто же выручит тебя, кто же

разобьёт зеркало?!

Я выпрыгиваю из-за стола и ложусь

на красную дорожку пола. Рядом со мной,

за стулом, стоит пара туфелек. Они, видимо,

жмут кому-то. Левая припала к правой.

(Как всё напоминает что-то!)

Тебя просят спеть…

Начинаются танцы. Первая пара с хрустом

проносится по мне. Подошвы! Подошвы!

Почему все ботинки с подковами?

Рядом кто-то с хрустом давит по туфелькам.

Чьи-то каблучки, подобно швейной

машинке, прошивают мне кожу на лице.

Только бы не в глаза!..

Я вспоминаю всё. Я начинаю понимать всё.

Роботы! Роботы! Роботы!

Как ты, милая, снишься!

«Так как же зовут новорожденную?» —

надрывается тамада.

«Зоя! – ору я. – Зоя!»

А может, её называют Оза?

Знаешь, Зоя, теперь – без трёпа.

Разбегаются наши тропы.

Стоит им пойти стороною,

остального не остановишь.

Помнишь, Зоя, – в снега застеленную,

помнишь Дубну, и ты играешь.

Оборачиваешься от клавиш.

И лицо твоё опустело.

Что-то в нём приостановилось

и с тех пор невосстановимо.

Всяко было – и дождь, и радуги,

горизонт мне являл немилость.

Изменяли друзья злорадно.

Сам себе надоел, зараза.

Только ты не переменилась.

А концерт мой прощальный помнишь?

Ты сквозь рёв их мне шла на помощь.

Если жив я назло всем слухам,

в том вина твоя иль заслуга.

Когда беды меня окуривали,

я, как в воду, нырял под Ригу,

сквозь соломинку белокурую

ты дыхание мне дарила.

Километры не разделяют,

а сближают, как провода,

непростительнее, когда

миллиметры нас раздирают!

Если боли людей сближают,

то на чёрта мне жизнь без боли?

Или, может, беда блуждает

не за мной, а вдруг за тобою?

Нас спасающие – неспасаемы.

Что б ни выпало претерпеть,

для меня важнейшее самое —

как тебя уберечь теперь!

Ты ль меняешься? Я ль меняюсь?

И из лет

очертанья, что были нами,

опечаленно машут вслед.

Горько это, но тем не менее

нам пора… Вернёмся к поэме.

Экспериментщик, чёртова перечница,

изобрёл агрегат ядрёный.

Не выдерживаю соперничества.

Будьте прокляты, циклотроны!

Будь же проклята ты, громада

программированного зверья.

Будь я проклят за то, что я

слыл поэтом твоих распадов!

Мир – не хлам для аукциона.

Я – Андрей, а не имярек.

Все прогрессы —

реакционны,

если рушится человек.

Не купить нас холодной игрушкой,

механическим соловейчиком!

В жизни главное – человечность —

хорошо ль вам? красиво? грустно?

Выше нет предопределения —

мир

к спасению

привести!

…

«Извиняюсь, вы – певец паровозов?»

«Фи, это так архаично…

Я – трубадур турбогенераторов!»

Что за бред!

Проклинаю псевдопрогресс.

Горло саднит от тех словес.

Я им голос придал и душу,

будь я проклят за то, что в грядущем,

порубав таблеток с эссенцией,

спросит женщина тех времён:

«В третьем томике Вознесенского

что за зверь такой Циклотрон?»

Отвечаю: «Их кости ржавы,

отпужали, как тарантас.

Смертны техники и державы,

проходящие мимо нас.

Лишь одно на земле постоянно,

словно свет звезды, что ушла, —

продолжающееся сияние,

называли его душа.

Мы растаем и снова станем,

и неважно, в каком бору,

важно жить, как леса хрустальны

после заморозков поутру.

И от ягод звенит кустарник.

В этом звоне я не умру».

И подумает женщина: «Странно!

Помню Дубну, снега с кострами.

Были пальцы от лыж красны.

Были клавиши холодны.

Что же с Зоей?»

Та, физик давняя?

До свидания, до свидания.

Отчуждённо, как сквозь стекло,

ты глядишь свежо и светло.

В мире солнечно и морозно…

Прощай, Зоя.

Здравствуй, Оза!

Прощай, дневник, двойник души чужой,

забытый кем-то в дубненской гостинице.

Но почему, виски руками стиснув,

я думаю под утро над тобой?

Твоя наивность странна и смешна.

Но что-то ты в душе моей смешал.

Прости царапы моего пера.

Чудовищна отвественность касаться

чужой судьбы, тревог, галлюцинаций!

Но будь что будет! Гранки ждут. Пора.

И может быть, нескладный и щемящий,

придёт хозяин на твой зов щенячий.

Я ничего в тебе не изменил,

лишь только имя Зоей заменил.

На крыльце,

очищая лыжи от снега,

я поднял голову.

Шёл самолёт.

И за ним

На неизменном расстоянии

Летел отставший звук,

Прямоугольный,

Как прицеп на буксире.

В море морозном, в море зелёном

можно застынуть в пустынных салонах.

Что опечалилась милый товарищ?

Заболеваешь, заболеваешь?

Мы запропали с тобой в теплоход

в самый канун годовщины печальной.

Что, укачало? Но это пройдёт.

Всё образуется, полегчает.

Ты в эти ночи родила меня,

женски, как донор, наполнив собою.

Что с тобой, младшая мама моя?

Больно?

Милая, плохо? Планета пуста,

официанты бренчат мелочишкой.

Выйдешь на палубу – пар изо рта,

не докричишься, не докричишься.

К нам, точно кошка, в каюту войдёт

затосковавшая проводница.

Спросит уютно: «Чайку, молодёжь,

или чего-нибудь подкрепиться?

Я, проводница, слезами упьюсь,

и в годовщину подобных кочевий.

выпьемте, что ли, за дьявольский плюс

быть на качелях».

«Любят – не любят», за качку в мороз,

что мы сошлись в этом мире киржацком,

в наикачаемом из миров

важно прижаться.

Пьём за сварливую нашу родню,

воют, хвативши чекушку с прицепом.

Милые родичи, благодарю.

Но как тошнит с ваших точных рецептов.

Ах, как тошнит от тебя, тишина.

Благожелатели виснут на шее.

Ворот теснит, и удача тошна,

только тошнее

знать, что уже не болеть ничему, —

ни раздражения, ни обиды.

Плакать начать бы, да нет, не начну.

Видно, душа, как печёнка, отбита…

Ну а пока что – да здравствует бой.

Вам ещё взвыть от последней обоймы.

Боль продолжается. Празднуйте боль!

Больно!

Тишины хочу, тишины…

Нервы, что ли, обожжены?

Тишины…

Чтобы тень от сосны,

щекоча нас, перемещалась,

холодящая, словно шалость,

вдоль спины, до мизинца ступни.

Тишины…

Звуки будто отключены.

Чем назвать твои брови с отливом?

Понимание – молчаливо.

Тишины.

Звук запаздывает за светом.

Слишком часто мы рты разеваем.

Настоящее – неназываемо.

Надо жить ощущением, цветом.

Кожа тоже ведь человек,

с впечатленьями, голосами.

Для неё музыкально касанье,

как для слуха – поёт соловей.

Как живётся вам там, болтуны,

на низинах московских, аральских?

Горлопаны, не наорались?

Тишины…

Мы в другое погружены.

В ход природ неисповедимый,

и по едкому запаху дыма

мы поймём, что идут чабаны.

Значит, вечер. Вскипает приварок.

Они курят, как тени, тихи.

И из псов, как из зажигалок,

светят тихие языки.

В чьём ресторане, в чьей стране – не вспомнишь,

но в полночь

есть шесть мужчин, есть стол, есть Новый год,

и женщина разгневанная – бьёт!

Быть может, ей не подошла компания,

где взгляды липнут, словно листья банные?

За что – неважно. Значит, им положено —

пошла по рожам, как бельё полощут.

Бей, женщина! Бей, милая! Бей, мстящая!

Вмажь майонезом лысому в подтяжках.

Бей, женщина!

Массируй им мордасы!

За все твои грядущие матрасы,

за то, что ты во всём передовая,

что на земле давно матриархат, —

отбить,

обуть,

быть умной,

хохотать, —

такая мука – непередаваемо!

Влепи в него салат из солонины.

Мужчины, рыцари,

куда ж девались вы?!

Так хочется к кому-то прислониться —

увы…

Бей, реваншистка! Жизнь – как белый танец.

Не он, а ты его, отбивши, тянешь.

Поллитра купишь.

Как он скучен, хрыч!

Намучишься, пока расшевелишь.

Ну можно ли в жилет пулять мороженым?!

А можно ли

в капронах

ждать в морозы?

Самой Восьмого покупать мимозы —

можно?!

Виновные, валитесь на колени,

колонны, люди, лунные аллеи,

вы без неё давно бы околели!

Смотрите,

из-под грязного стола —

она, шатаясь, к зеркалу пошла.

«Ах, зеркало, прохладное стекло,

шепчу в тебя бессвязными словами,

сама к себе губами прислоняюсь,

и по тебе сползаю тяжело,

и думаю: трусишки, нету сил —

меня бы кто хотя бы отлупил!..»

Жил художник в нужде и гордыне.

Но однажды явилась звезда.

Он задумал такую картину,

чтоб висела она без гвоздя.

Он менял за квартирой квартиру.

Стали пищею хлеб и вода.

Жил, как йог, заклиная картину.

А она падала без гвоздя.

Обращался он к стенке бетонной:

«Дай возьму твои боли в себя.

На моих неумелых ладонях

проступают следы от гвоздя».

Умер он, измождённый профессией.

Усмехнулась скотина-звезда.

И картину его не повесят.

Но картина висит без гвоздя.

«Умирайте вовремя.

Помните регламент…»

Вороны,

вороны

надо мной горланят.

Ходит, как посмешище,

трезвый несказанно,

Есенин неповесившийся

с белыми глазами…

Обещаю вовремя

выполнить завет —

через тыщу

лет!

Благословенна лень, томительнейший плен,

когда проснуться лень и сну отдаться лень.

Лень к телефону встать, и ты через меня

дотянешься к нему, переутомлена.

Рождающийся звук в тебе, как колокольчик,

и диафрагмою моё плечо щекочет.

«Билеты? – скажешь ты. – Пусть пропадают. Лень».

Медлительнейший день в нас переходит в тень.

Лень – двигатель прогресса. Ключ к Диогену – лень.

Я знаю: ты прелестна, всё остальное – тлен.

Вселенная горит? До завтрего потерпит!

Лень телеграмму взять – заткните под портьеру.

Лень ужинать идти, лень выключить «трень-брень».

Лень.

И лень окончить мысль: сегодня воскресень…

Колхозник на дороге

разлёгся подшофе

сатиром козлоногим

босой и в галифе.

«Конечно, я не оратор,

подкованный философски,

но

ратую

за тех, кто берёт лосося!

Бывали вы в нашем море,

магнитнейшем из морей?

Оно от лимонных молний

кажется лиловей!

Мотаются мотоботы,

как уголь, горит вода, —

работа!

работа!

Всё прочее – лабуда.

Мы боги, когда работаем,

просвечены до волос,

по борту,

по борту,

как лампы, летит лосось.

Да здравствует же свобода,

нужнейшая из свобод,

работа,

работа —

как праздничный ледоход.

Работа, работа…

И так же не спят с тобой

смородины и самолёты,

гудящие над землёй,

ночные составы в саже

несутся тебе под стать,

в них машинисты всажены —

как нож по рукоять!

И где-то над циклотроном

загадочный, как астроном,

сияя румяной физией,

считая свои дробя,

Вадик Клименко,

физик,

вслушивается в тебя.

Он, как штангист, добродушен,

но Вадика не тревожь —

полёт звездопадов душных,

расчёт городов и рощ

дрожит часовым механизмом

в руке его здоровенной —

не шизики —

а физики

герои нашего времени!..

…А утром, закинув голову,

вам милая шепчет сон,

и поры пронзит иголочками

серебряными

озон…

Ну, впрочем, я заболтался.

ребята ждут на баркасе…»

Он шёл и смеялся щурко.

Дрожал маяк вдалеке —

он вспыхивал, как чешуйка

у полночи на щеке.

Итальянка с миною «Подумаешь!»…

Чёрт нас познакомил или Бог?

Шрамики у пальцев на подушечках,

скользкие, как шёлковый шнурок.

Детство, обмороженное в Альпах.

Снегопад, всемирный снегопад…

Той войной надрезанные пальцы

на всемирных клавишах кричат.

Жизнь начни по новой, с середины!

Усмехнётся счастье впереди.

И когда прощаешься с мужчиной,

за спину ладони заведи.

Сквозь его подмышки нежно, робко,

белые, как крылья ангелят, —

за спиной ссутуленной Европы —

раненые пальчики болят.

Айда, пушкинианочка,

по годы, как по ягоды!

На голос, на приманочку,

они пойдут подглядывать,

из-под листочков машучи,

бродяжка и божок.

продуешь, как рюмашку,

серебряный рожок.

И выглянут Парижи

малинкой черепичной,

туманные, капризные

головки красных спичек!

Как ядовито рядом

припрятаны кармины.

До чёрта волчьих ягод,

какими нас кормили.

Всё, поздно, поздно, поздно.

Кроме твоей свирельки,

нарядны все, но постны,

и жаль, что несмертельны!

Поляны заминированы,

и всё как понарошке.

До чёрта земляники —

но хочется морошки!

Аминь.

Убил я поэму. Убил, не родивши. К Харонам!

Хороним.

Хороним поэмы. Вход всем посторонним.

Хороним.

На чёрной Вселенной любовниками отравленными

лежат две поэмы,

как белый бинокль театральный.

Две жизни прижались судьбой половинной —

две самых поэмы моих

соловьиных!

Вы, люди,

вы, звери,

пруды, где они зарождались

в Останкине, —

в с т а н ь т е!

Вы, липы ночные,

как лапы в ветвях хиромантии, —

встаньте,

дороги, убитые горем,

довольно валяться в асфальте,

как волосы дыбом над городом,

вы встаньте.

Раскройтесь, гробы,

как складные ножи гиганта,

вы, встаньте —

Сервантес, Борис Леонидович,

Данте,

вы б их полюбили, теперь они тоже останки,

встаньте.

И Вы, Член Президиума Верховного Совета

товарищ Гамзатов,

встаньте,

погибло искусство, незаменимо это,

и это не менее важно,

чем речь на торжественной дате,

встаньте.

Их гибель – судилище. Мы – арестанты.

Встаньте.

О, как ты хотела, чтоб сын твой шёл чисто

и прямо,

встань, мама.

Вы, встаньте в Сибири,

в Париже, в глухих

в городишках,

мы столько убили

в себе,

не родивши,

встаньте,

Ландау, погибший в бухом лаборанте,

встаньте,

Коперник, погибший в Ландау галантном,

встаньте,

вы, блядь, из джаз-банда,

вы помните школьные банты?

встаньте,

геройские мальчики вышли в герои, но в анти,

встаньте

(я не о кастратах – о самоубийцах,

кто саморастратил

святые крупицы),

встаньте.

Погибли поэмы. Друзья мои в радостной

панике —

«Вечная память!»

Министр, вы мечтали, чтоб юнгой в Атлантике плавать,

вечная память,

громовый Ливанов, ну, где ваш несыгранный Гамлет?

Вечная память,

где принц ваш, бабуся?

А девственность

можно хоть в рамку обрамить,

вечная память,

зелёные замыслы, встаньте, как пламень,

вечная память,

мечта и надежда, ты вышла на паперть?

Вечная память!..

Аминь.

Минута молчанья. Минута – как годы.

Себя промолчали – всё ждали погоды.

Сегодня не скажешь, а завтра уже

не поправить.

Вечная память.

И памяти нашей, ушедшей, как мамонт,

вечная память.

Аминь.

Тому же, кто вынес огонь сквозь

потраву, —

Вечная слава!

Вечная слава!

Заведи мне ладони за плечи,

обойми,

только губы дыхнут об мои,

только море за спинами плещет.

Наши спины – как лунные раковины,

что замкнулись за нами сейчас.

Мы заслушаемся, прислонясь.

Мы – как формула жизни двоякая.

На ветру мировых клоунад

заслоняем своими плечами

возникающее меж нами —

как ладонями пламя хранят.

Если правда, душа в каждой клеточке,

свои форточки отвори.

В моих порах

стрижами заплещутся

души пойманные твои!

Всё становится тайное явным.

Неужели под свистопад,

разомкнёмся немым изваяньем —

как раковины не гудят?

А пока нажимай, заваруха,

на скорлупы упругие спин!

Это нас прижимает друг к другу.

Спим.

Матери сиротеют.

Дети их покидают.

Ты мой ребёнок,

мама,

брошенный мой ребёнок.

Говорила биолог, молодая и зяблая:

«Это лётчик Володя

целовал меня в яблонях.

И, прервав поцелуй, просветлев из зрачков,

он на яблоню выплеснул

свою чистую

кровь!»

Яблоня ахнула, —

это был первый стон яблони,

по ней пробежала дрожь

негодования и восторга,

была пора завязей,

когда чудо зарождения

высвобождаясь из тычинок,

пестиков, ресниц,

разминается в воздухе.

Дальше ничего не помню.

Ах, зачем ты, любимый, меня пожалел?

Телу яблоневу от тебя тяжелеть.

Как ревную я к стонущему стволу!

Ночью нож занесу. Но бессильно стою —

На меня, точно фары из гаража,

мчатся

яблоневые глаза!

Их девятнадцать.

Они по три в ряд на стволе,

как ленточные окна.

Они раздвигают кожу, как дупла.

Другие восемь узко растут из листьев.

В них ненависть, боль, недоумение —

что? что?

что свершается под корой?

кожу жжёт тебе известь?

кружит тебя кровь?

Дёгтем, дёгтем тебя мазать бы, а не известью,

дурочка древесная. Сунулась. Стояла бы себе как

соседки в белых передниках. Ишь…

Так сидит старшеклассница меж подружек, бледна.

Чем полна большеглазо – не расскажет она.

Похудевшая тайна. Что же произошло?

Пахнут ночи миндально.

Невозможно светло.

Или тигр-людоед так тоскует, багров.

Нас зовёт к невозможнейшему любовь!

А бывает, проснёшься – в тебе звездопад,

тополиные мысли, и листья шумят.

По генетике

у меня четвёрка была.

Люди – это память наследственности.

В нас, как муравьи в банке,

напиханно шевелятся тысячелетия,

у меня в пятке щекочет Людовик ХIV.

Но это?… Чтобы память нервов мешалась

с хлорофиллами?

Или это биочудо? Где живут био-деревья?

Как женщины пахнут яблоком!..

…А 30-го ей стало невмоготу.

Ночью сбросила кожу, открыв наготу,

врыта в почву по пояс,

смертельно орёт

и зовёт

удаляющийся самолёт.

Ты пролётом в моих городах,

ты пролётом

в моих комнатах, баснях про Лондон

и осенних черновиках,

я люблю тебя, мой махаон,

оробевшее чудо бровастое.

«Приготовьте билетики». Баста.

Маханём!

Мало времени, чтоб мельтешить.

Перелётны, стонем пронзительно.

Я пролётом в тебе,

моя жизнь!

Мы транзитны.

Дай тепла тебе львовский октябрь,

дай погоды,

прикорни мне щекой на погоны,

беззащитною, как у котят.

Мы мгновенны? Мы после поймём,

Если в жизни есть вечное что-то —

это наше мгновенье вдвоём.

Остальное – пролётом!

Наши кеды как приморозило.

Тишина.

Гетто в озере. Гетто в озере.

Три гектара живого дна.

Гражданин в пиджачке гороховом

зазывает на славный клёв,

только кровь

на крючке его крохотном,

кровь!

«Не могу, – говорит Володька, —

а по рылу – могу, —

это вроде как

не укладывается в мозгу!

Я живою водой умоюсь,

может, чью-то жизнь расплещу.

Может, Машеньку или Мойшу

я размазываю по лицу.

Ты не трожь воды плоскодонкой,

уважаемый инвалид,

ты пощупай её ладонью —

болит!

Может, так же не чьи-то давние,

а ладони моей жены,

плечи, волосы, ожидание

будут кем-то растворены?

А базарами колоссальными

барабанит жабрами в жесть

то, что было теплом, глазами,

на колени любило сесть…»

– Не могу, – говорит Володька, —

лишь зажмурюсь —

в чугунных ночах,

точно рыбы на сковородках,

пляшут женщины и кричат!

Третью ночь как Костров пьёт.

И ночами зовёт с обрыва.

И к нему

является

рыба —

чудо-юдо озёрных вод!

«Рыба,

летучая рыба, с гневным лицом мадонны,

с плавниками белыми, как свистят паровозы,

рыба,

Рива тебя звали,

золотая Рива,

Ривка, либо как-нибудь ещё,

с обрывком

колючей проволоки или рыболовным крючком

в верхней губе, рыба,

рыба боли и печали,

прости меня, прокляни, но что-нибудь ответь…»

Ничего не отвечает рыба.

Тихо.

Озеро приграничное.

Три сосны.

Изумлённейшее хранилище

жизни, облака, вышины.

Бирман 1941,

Румер 1902,

Бойко, оба 1933.

В дни, неслыханно болевые,

быть без сердца – мечта.

Чемпионы лупили навылет —

ни черта!

Продырявленный, точно решёта,

утишаю ажиотаж:

«Поглазейте в меня, как в решётку, —

так шикарен пейзаж!»

Но неужто узнает ружьё,

где,

привязано нитью болезненной,

бьёшься ты в миллиметре от лезвия,

ахиллесово

сердце

моё?!

Осторожнее, милая, тише…

Нашумело меняя места,

я ношусь по России —

как птица

отвлекает огонь от гнезда.

Всё болишь? Ночами пошаливаешь?

Ну и плюс!

Не касайтесь рукою шершавою —

я от судороги валюсь!

Невозможно расправиться с нами.

Невозможнее – выносить.

Но ещё невозможней —

вдруг снайпер

срежет

нить!

«Милая, только выживи, вызволись из озноба,

если возможно – выживи, ежели невозможно —

выживи,

тут бы чудо! – лишь неотложку вызвали…

выживи!..

как я хамил тебе, милая, не покупал миндалю,

милая, если только —

шагу не отступлю…

Если только…»

«Милый, прости меня, так послучалось,

просто сегодня

всё безысходное – безысходней,

наипечальнейшее – печальней.

Я поняла – неминуема крышка

в этом колодце,

где любят – не слишком,

крикнешь – не слышно,

ни одна сволочь не отзовётся!

Всё окружается сеткой железной.

Милый, ты рядом. Нет, не пускает.

Сердце обрежешь, но не пролезешь.

Сетка узка мне.

Ты невиновен, любимый, пожалуй.

Невиноватые – виноватей.

Бьёмся об сетку немилых кроватей.

Ну хоть пожара бы!

Я понимаю, это не метод.

Непоправимое непоправимо.

Но неужели, чтобы заметили, —

надо, чтоб голову раскроило?!

Меня не ищи. Ты узнаешь от матери,

что я уехала в Алма-Ату.

Со следующей женщиной будь повнимательней.

Не проморгай её, женщину ту…»

Открылись раны —

не остановишь, —

но сокровенно

открылось что-то,

свежо и ноюще,

страшней, чем вены.

Уходят чувства,

мужья уходят,

их не удержишь,

уходит чудо,

как в почву воды,

была – и где же?

Мы, как сосуды,

налиты синим,

зелёным, карим,

друг в друга сутью,

что в нас носили,

перетекаем.

Ты станешь синей,

я стану карим,

а мы с тобою

непрерываемо переливаемы

из нас – в другое.

В какие ночи,

какие виды,

чьих астрономищ?

Не остановишь —

остановите! —

не остановишь.

Текут дороги,

как тесто, город,

дома текучи,

и чьи-то уши

текут, как хобот.

А дальше – хуже!

А дальше…

Всё течёт. Всё изменяется.

Одно переходит в другое.

Квадраты расползаются в эллипсы.

Никелированные спинки кроватей

текут, как разварившиеся макароны.

Решётки тюрем свисают,

как кренделя или аксельбанты.

Генри Мур,

краснощёкий английский ваятель,

носился по биллиардному сукну

своих подстриженных газонов.

Как шары, блистали скульптуры,

но они то расплывались, как флюс,

то принимали

изящные очертания тазобедренных

суставов.

«Остановитесь! – вопил Мур. – Вы

прекрасны!..»

Не останавливались.

По улицам проплыла стайка улыбок.

На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца.

Чёрный и красный.

Их груди слиплись. Они стояли, походя сбоку

на плоскогубцы, поставленные на попа.

Но – о ужас!

На красной спине угрожающе проступили

чёрные пятна.

Просачивание началось.

Изловчившись, красный крутил ухо

соперника

и сам выл от боли —

это было его собственное ухо.

Оно перетекло к противнику.

Мцхетский замок

сползал

по морщинистой коже плоскогорья,

как мутная слеза

обиды за человечество.

Букашкина выпустили.

Он вернулся было в бухгалтерию,

но не смог её обнаружить,

она, реорганизуясь, принимала новые формы.

Дома он не нашёл спичек.

Спустился ниже этажом.

Одолжить.

В чужой постели колыхалась мадам

Букашкина.

«Ты как здесь?»

«Сама не знаю – наверно, протекла

через потолок».

Вероятно, это было правдой.

Потому что на её разомлевшей коже,

как на разогревшемся асфальте,

отпечаталась чья-то пятерня с перстнем.

И почему-то ступня.

Радуга,

зацепившись за два каких-то гвоздя в небе,

лучезарно провисала,

как ванты Крымского моста.

Вождь племени Игого-жо искал новые формы

перехода от коммунизма к капитализму.

Всё текло вниз, к одному уровню,

уровню моря.

Обезумевший скульптор носился,

лепил,

придавая предметам одному ему понятные

идеальные очертания,

но едва вещи освобождались от его пальцев,

как они возвращались к прежним формам,

подобно тому, как расправляются

грелки

или резиновые шарики клизмы.

Лифт стоял вертикально над половодьем,

как ферма

по колено в воде.

«Вверх – вниз!»

Он вздымался, как помпа насоса.

«Вверх – вниз!»

Он перекачивал кровь планеты.

«Прячьте спички в местах, недоступных детям».

Но места переместились и стали доступными.

«Вверх – вниз!»

Фразы бессильны. Словаслиплисьводнуфразу.

Согласные растворились.

Остались одни гласные.

«Оаыу аоии оааоиаые!..»

Это уже кричу я.

Меня будят.

Суют под мышку ледяной

градусник.

Я с ужасом гляжу на потолок.

Он квадратный.

Мне снится сон. Я погружён

на дно огромной шахты лифта.

Дамоклово,

неумолимо

мне на затылок

мчится

он!

Вокруг кабины бьётся свет,

как из квадратного затменья,

чужие смех и оживленье…

Нет,

я узнаю ваш гул участливый,

герои моего пера,

Букашкин, банщица с ушатом,

пенсионер Нравоучатов,

ах, милые, etc.,

я создал вас, я вас тиранил,

к дурацким вынуждал тирадам,

благодарящая родня

несётся лифтом

на меня,

я в клетке бьюсь, мой голос пуст,

проносится в мозгу истошном,

что я, и правда, бед источник,

пусть!..

Но в миг, когда меня сомнёт,

мне хорошо непостижимо,

что ты сегодня не со мной.

И тем оставлена для жизни.

Прости меня, что говорю при всех.

Одновременно открывают атом.

И гениальность стала плагиатом.

Твоё лицо ограблено, как сейф.

Ты с ужасом впиваешься в экраны —

украли!

Другая примеряет, хохоча,

твои глаза и стрижку по плеча.

(Живёшь – бежишь под шёпот во дворе:

«Ишь, баба – как Симона Синьоре».)

Соперницы! Одно лицо на двух.

И я глазел, болельщик и лопух,

как через страны,

будто в волейбол,

летит к другой лицо твоё и боль!

Подранком, оторвавшимся от стаи,

ты тянешься в актёрские пристанища,

ночами перед зеркалом сидишь,

как кошка, выжидающая мышь.

Гулянками сбиваешь красоту,

как с самолёта пламя на лету,

горячим полотенцем трёшь со зла,

но маска, как проклятье, приросла.

Кто знал, чем это кончится? Прости.

А вдруг бы удалось тебя спасти!

Не тот мужчина сны твои стерёг.

Он красоты твоей не уберёг.

Не те постели застилали нам.

Мы передоверялись двойникам,

наинепоправимо непросты…

Люблю тебя. За это и прости.

Прости за черноту вокруг зрачков,

как будто ямы выдранных садов, —

прости! —

когда безумная почти

ты бросилась из жизни болевой

на камни

ненавистной

головой!..

Прости меня. А впрочем, не жалей.

Вот я живу. И это тяжелей.

…

Больничные палаты из дюраля.

Ты выздоравливаешь.

А где-то баба

за морем орёт —

ей жгут лицо, глаза твои и рот.

Растут распады

из чувств влекущих.

Вчера мы спаривали

лягушек.

На чёрном пластике

изумрудно

сжимались празднично

два чутких чуда.

Ввожу пинцеты,

вонжу кусачки —

сожмётся крепче

страсть лягушачья.

Как будто пытки

избытком страсти

преображаются

в источник счастья.

Но кульминанта

сломилась к спаду —

чтоб вы распались,

так мало надо.

Мои кусачки

теперь источник

их угасания

и мук истошных.

Что раньше радовало,

сближало,

теперь их ранит

и обижает.

Затосковали.

Как сфинксы – варвары —

ушли в скафандры,

вращая фарами.

Закаты мира.

Века. Народы.

Лягухи милые,

мои уроды.

Сан-Франциско – это Коломенское.

Это свет посреди холма.

Высота, как глоток колодезный,

холодна.

Я люблю тебя, Сан-Франциско;

испаряются надо мной

перепончатые фронтисписы,

переполненные высотой.

Вечерами кубы парившие

наполняются голубым,

как просвечивающие курильщики

тянут красный тревожный дым.

Это вырезанное из неба

и приколотое к мостам

угрызение за измену

моим юношеским мечтам.

Моя юность архитектурная,

прикурю об огни твои,

сжавши губы на высшем уровне,

побледневшие от любви.

Как обувка возле отеля,

лимузины столпились в ряд,

будто ангелы отлетели,

лишь галоши от них стоят.

Мы – не ангелы. Чёрт акцизный

шлёпнул визу – и хоть бы хны…

Ты вздохни по мне, Сан-Франциско.

Ты, Коломенское,

вздохни…

В её имени слышится плеск аплодисментов.

Она рифмуется с плакучими лиственницами,

с персидской сиренью,

Елисейскими полями, с Пришествием.

Есть полюса географические, температурные,

магнитные.

Плисецкая – полюс магии.

Она ввинчивает зал в неистовую воронку

своих тридцати двух фуэте,

своего темперамента, ворожит,

закручивает: не отпускает.

Есть балерины тишины, балерины-снежины —

они тают. Эта же какая-то адская искра.

Она гибнет – полпланеты спалит!

Даже тишина её – бешеная, орущая тишина

ожидания, активно напряжённая тишина

между молнией и громовым ударом.

Плисецкая – Цветаева балета.

Её ритм крут, взрывен.

Жила-была девочка – Майя ли, Марина ли —

не в этом суть.

Диковатость её с детства была пуглива

и уже пугала. Проглядывалась сила

предопределённости её. Её кормят манной

кашей, молочной лапшой, до боли

затягивают в косички, втискивают первые

буквы в косые клетки; серебряная монетка,

которой она играет, блеснув рёбрышком,

закатывается под пыльное брюхо буфета.

А её уже мучит дар её – неясный самой

себе, но нешуточный.

«Что же мне делать, певцу и первенцу,

В мире, где наичернейший – сер!

Где вдохновенье хранят, как в термосе!

С этой безмерностью в мире мер?!»

Мне кажется, декорации «Раймонды»,

этот душный, паточный реквизит,

тяжеловесность постановки кого хочешь

разъярит. Так одиноко отчаян её танец.

Изумление гения среди ординарности —

это ключ к каждой её партии.

Крутая кровь закручивает её. Это

не обычная эоловая фея —

«Другие – с очами и с личиком светлым,

А я-то ночами беседую с ветром.

Не с тем – италийским

Зефиром младым, —

С хорошим, с широким,

Российским, сквозным!»

Впервые в балерине прорвалось нечто —

не салонно-жеманное, а бабье, нутряной

вопль.

В «Кармен» она впервые ступила

на полную ступню.

Не на цыпочках пуантов, а сильно,

плотски, человечьи.

«Полон стакан. Пуст стакан.

Гомон гитарный, луна и грязь.

Вправо и влево качнулся стан…

Князем – цыган. Цыганом – князь!»

Ей не хватает огня в этом половинчатом

мире.

«Жить приучил в самом огне,

Сам бросил в степь заледенелую!

Вот что ты, милый, сделал мне!

Мой милый, что тебе – я сделала?»

Так любит она.

В ней нет полумер, шепотка, компромиссов.

Лукав её ответ зарубежной корреспондентке.

– Что вы ненавидите больше всего?

– Лапшу!

И здесь не только зарёванная обида детства.

Как у художника, у неё всё нешуточное.

Ну да, конечно, самое отвратное —

это лапша,

это символ стандартности,

разваренной бесхребетности, пошлости,

склонённости, антидуховности.

Не о «лапше» ли говорит она в своих

записках:

«Люди должны отстаивать свои

убеждения…

…только силой своего духовного “я».

Не уважает лапшу Майя Плисецкая!

Она мастер.

«Я знаю, что Венера – дело рук,

ремесленник, – я знаю ремесло!»

Балет рифмуется с полётом.

Есть сверхзвуковые полёты.

Взбешённая энергия мастера – преодоление

рамок тела, когда мускульное движение

переходит в духовное.

Кто-то договорился до излишнего

«техницизма»

Плисецкой,

до ухода её в «форму».

Формалисты – те, кто не владеет

формой. Поэтому форма так заботит их,

вызывает зависть в другом. Вечные зубрилы,

они пыхтят над единственной рифмишкой

своей, потеют в своих двенадцати фуэте.

Плисецкая, как и поэт, щедра, перенасыщена

мастерством. Она не раб формы.

«Я не принадлежу к тем людям, которые

видят за густыми лаврами успеха девяносто

пять процентов труда и пять процентов

таланта».

Это полемично.

Я знал одного стихотворца, который брался

за пять человеко-лет обучить любого

стать поэтом.

А за десять человеко-лет – Пушкин?

Себя он не обучил.

Мы забыли слова «дар», «гениальность»,

«озарение». Без них искусство – нуль.

Как показали опыты Колмогорова,

не программируется искусство, не выводятся

два чувства поэзии. Таланты

не выращиваются квадратно-гнездовым

способом. Они рождаются. Они – национальные

богатства, как залежи радия, сентябрь

в Сигулде или целебный источник.

Такое чудо, национальное богатство —

линия Плисецкой.

Искусство – всегда преодоление барьеров.

Человек хочет выразить себя иначе,

чем предопределено природой.

Почему люди рвутся в стратосферу? Что,

дел на земле мало?

Преодолевается барьер тяготения. Это

естественное преодоление естества.

Духовный путь человека – выработка,

рождение нового органа чувств, повторяю,

чувства чуда. Это называется искусством.

Начало его в преодолении извечного способа

выражения.

Все ходят вертикально, но нет, человек

стремится к горизонтальному полёту.

Зал стонет, когда летит тридцатиградусный

торс… Стравинский режет глаз

цветастостью. Скрябин пробовал цвета на слух.

Рихтер, как слепец, зажмурясь и втягивая

ноздрями, нащупывает цвет клавишами.

Ухо становится органом зрения. Живопись

ищет трёхмерность и движение на статичном

холсте.

Танец – не только преодоление тяжести.

Балет – преодоление барьера звука.

Язык – орган звука? Голос? Да нет же;

это поют руки и плечи, щебечут пальцы,

сообщая нечто высочайше важное,

для чего звук груб.

Кожа мыслит и обретает выражение.

Песня без слов? Музыка без звуков.

В «Ромео» есть мгновение,

когда произнесённая тишина, отомкнувшись

от губ юноши, плывёт, как воздушный шар,

невидимая, но осязаемая,

к пальцам Джульетты. Та принимает этот

материализовавшийся звук, как вазу,

в ладони, ощупывает пальцами.

Звук, воспринимаемый осязанием! В этом

балет адекватен любви.

Когда разговаривают предплечья, думают

голени, ладони автономно сообщают друг

другу что-то без посредников.

Государство звука оккупировано движением.

Мы видим звук. Звук – линия.

Сообщение – фигура.

Параллель с Цветаевой неслучайна.

Как чувствует Плисецкая стихи!

Помню её в чёрном на кушетке,

как бы оттолкнувшуюся от слушателей.

Она сидит вполоборота, склонившись, как

царскосельский изгиб с кувшином. Глаза её

выключены. Она слушает шеей. Модильянистой

своей шеей, линией позвоночника, кожей

слушает. Серьги дрожат, как дрожат ноздри.

Она любит Тулуз-Лотрека.

Летний настрой и отдых дают ей

библейские сбросы Севана и Армении,

костёр, шашлычный дымок.

Припорхнула к ней как-то посланница

элегантного журнала узнать о рационе

примы.

Ах, эти эфирные эльфы, эфемерные сильфиды

всех эпох! «Мой пеньюар состоит из

одной капли шанели». «Обед балерины —

лепесток розы…»

Ответ Плисецкой громоподобен и гомеричен.

Так отвечают художники и олимпийцы.

«Сижу не жрамши!»

Мощь под стать Маяковскому.

Какая издевательская полемичность.

Я познакомился с ней в доме Лили Брик, где всё

говорит о Маяковском. На стенах ухмылялся

в квадратах автопортрет Маяковского.

Женщина в сером всплескивала руками.

Она говорила о руках в балете.

Пересказывать не буду. Руки метались

и плескались под потолком, одни руки.

Ноги, торс были только вазочкой для этих

обнажённо плескавшихся стеблей.

В этот дом приходить опасно. Вечное

командорское присутствие Маяковского

сплющивает ординарность. Не всякий

выдерживает такое соседство.

Майя выдерживает. Она самая современная

из наших балерин.

Это балерина ритмов ХХ века. Ей не среди

лебедей танцевать, а среди автомашин

и лебёдок! Я её вижу на фоне чистых

линий Генри Мура и капеллы Роншан.

«Гений чистой красоты» – среди

издёрганного, суматошного мира.

Красота очищает мир.

Отсюда планетарность её славы.

Париж, Лондон, Нью-Йорк выстраивались

в очередь за красотой, за билетами

на Плисецкую.

Как и обычно, мир ошеломляет художник,

ошеломивший свою страну.

Дело не только в балете. Красота спасает

мир. Художник, создавая прекрасное,

преображает мир, создавая очищающую

красоту. Она ошеломительно понятна

на Кубе и в Париже. Её абрис схож

с летящими египетскими контурами.

Да и зовут её кратко, как нашу сверстницу

в колготках, и громоподобно, как богиню

или языческую жрицу, – Майя.

Что делать страшной красоте,

присевшей на скамью сирени?

Б. Пастернак

Недоказуем постулат.

Пасть по-плисецки на колени,

когда она в «Анне Карениной»,

закутана в плиссе-гофре,

в гордынь Кардена и Картье,

в самоубийственном смиренье

лиловым пеплом на костре

пред чудищем узкоколейным

о смертном молит колесе?

Художник – даже на коленях —

победоноснее, чем все.

Валитесь в ноги красоте.

Обезоруживает гений —

как безоружно карате.

Мир

праху твоему,

прозревший президент!

Я многое пойму,

до ночи просидев.

Кепчоночку сниму

с усталого виска.

Мир, говорю, всему,

чем жизнь ни высока…

Мир храпу твоему,

Великий Океан.

Мир – пахарю в Клину.

Мир,

сан-францисский храм,

чьи этажи, как вздох,

озонны и стройны,

вздохнут по мне разок,

как лёгкие страны.

Мир

паху твоему,

ночной нью-йоркский парк,

дремучий, как инстинкт,

убийствами пропах,

природно возлежишь

меж каменных ножищ.

Что ты понатворишь?

Мир

пиру твоему,

земная благодать,

мир праву твоему

меня четвертовать.

История, ты стон

пророков, распинаемых крестами;

они сойдут с крестов,

взовьют еретиков кострами.

Безумствует распад.

Но – всё-таки – виват! —

профессия рождать

древней, чем убивать.

Визжат мальцы рождённые

у повитух в руках,

как трубки телефонные

в притихшие века.

Мир тебе,

Гуго,

миллеровский пёс,

миляга.

Ты не такса, ты туфля,

мокасин с отставшей подошвой,

который просит каши.

Некто Неизвестный напялил тебя

на левую ногу

и шлепает по паркету.

Иногда Он садится в кресло нога на ногу,

и тогда ты становишься носом вверх,

и всем кажется, что просишь чего-нибудь

со стола.

Ах, Гуго, Гуго… Я тоже чей-то башмак.

Я ощущаю Нечто, надевшее меня…

Мир неизвестному,

которого нет,

но есть…

Мир, парусник благой, —

Америку открыл.

Я русский мой глагол

Америке открыл.

В ристалищных лесах

проголосил впервые,

срываясь на верхах,

трагическую музыку России.

Не горло – сердце рву.

Америка, ты – ритм.

Мир брату моему,

что путь мой повторит.

Поэт собой, как в колокол,

колотит в свод обид.

Хоть больно, но звенит…

Мой милый Роберт Лоуэлл,

мир Вашему письму,

печальному навзрыд.

Я сутки прореву,

и всё осточертит,

к чему играть в кулак,

(пустой или с начинкой)?

Узнать, каков дурак —

простой или начитанный?

Глядишь в сейчас – оно

давнее, чем давно,

величественно, но

дерьмее, чем дерьмо.

Мир мраку твоему.

На то ты и поэт,

что, получая тьму,

ты излучаешь свет.

Ты хочешь мира всем.

Тебе ж не настаёт.

Куда в такую темь,

мой бедный самолёт?

Спи, милая,

дыши

всё дольше и ровней.

Да будет мир души

измученной твоей!

Всё меньше городок,

горящий на реке,

как милый ремешок

с часами на руке,

значит, опять ты их забыла снять.

Они светятся и тикают.

Я отстегну их тихо-тихо,

чтоб не спугнуть дыхания,

заведу

и положу налево, на ощупь,

где должна быть тумбочка…

Я – в кризисе. Душа нема.

«Ни дня без строчки», – друг мой дрочит.

А у меня —

ни дней, ни строчек.

Поля мои лежат в глуши.

Погашены мои заводы.

И безработица души

зияет страшною зевотой.

И мой критический истец

в статье напишет, что, окрысясь,

в бескризиснейшей из систем

один переживаю кризис.

Мой друг, мой северный,

мой неподкупный друг

хорош костюм, да не по росту,

внутри всё ясно и вокруг —

но не поётся.

Я деградирую в любви.

Дружу с оторвою трактирною.

Не деградируете вы —

я деградирую.

Был крепок стих, как рафинад.

Свистал хоккейным бомбардиром.

Я разучился рифмовать.

Не получается.

Чужая птица издали

простонет перелётным горем.

Умеют хором журавли.

Но лебедь не умеет хором.

О чём, мой серый, на ветру

ты плачешь белому Владимиру?

Я этих нот не подберу.

Я деградирую.

Семь поэтических томов

в стране выходит ежесуточно.

А я друзей и городов

бегу, как бешеная сука,

в похолодавшие леса

и онемевшие рассветы,

где деградирует весна

на тайном переломе к лету…

Но верю я, моя родня —

две тысячи семьсот семнадцать

поэтов нашей федерации —

стихи напишут за меня.

Они не знают деградации.

Островная красота.

Юбки в выгибом, как вилы.

Лики в пятнах от костра —

это ливы.

Ими вылакан бальзам?

Опрокинут стол у липы?

Хватит глупости базлать!

Это – ливы.

Ландышевые стихи,

и ладышки у залива,

и латышские стрелки.

Это? Ливы?

Гармоничное «и-и»

вместо тезы «или – или».

И шоссе. И соловьи.

Двое встали и ушли.

Лишь бы их не разлучили!

Лишь бы сыпался лесок.

лишь бы иволгины игры

осыпали на песок

сосен сдвоенные иглы!

И от хвойных этих дел,

точно буквы на галете,

отпечатается «л»

маленькое на коленке!

Эти буквы солоны.

А когда свистят с обрыва,

это вряд ли соловьи,

это – ливы.

Нас несёт Енисей.

Как плоты над огромной и чёрной водой.

Я – ничей!

Я – не твой, я – не твой, я – не твой!

Ненавижу провал

твоих губ, твои волосы, платье, жильё.

Я плевал

на святое и лживое имя твоё!

Ненавижу за ложь

телеграмм и открыток твоих,

ненавижу, как нож

по ночам ненавидит живых.

Ненавижу твой шёлк,

проливные нейлоны гардин.

Мне нужнее мешок, чем холстина картин!

Атаманша-тихоня

телефон-автоматной Москвы,

Я страшон, как икона,

почернел и опух от мошки.

Блещет, словно сазан,

голубая щека рыбака.

«Нет» – слезам.

«Да» – мужским, продублённым рукам.

«Да» – девчатам разбойным,

купающим МАЗ, как коня,

«Да» – брандспойтам,

сбивающим горе с меня.

Нам, как аппендицит,

поудаляли стыд.

Бесстыдство – наш удел.

Мы попираем смерть.

Ну, кто из нас краснел?

Забыли, как краснеть!

Сквозь ставни наших щёк

не просочится свет.

Но по ночам – как шов,

заноет, – спасу нет!

Я думаю, что Бог

в замену глаз и уш

нам дал мембраны щёк

как осязанье душ.

Горит моя беда,

два органа стыда —

не только для бритья,

не только для битья.

Спускаюсь в чей-то быт,

смутясь, гляжу кругом —

мне гладит щёки стыд

с изнанки утюгом.

Как стыдно, мы молчим.

Как минимум – схохмим.

Мне стыдно писанин,

написанных самим!

Ложь в рожицах людей,

хоть надевай штаны,

но тыщу раз стыдней,

когда премьер страны

застенчиво замер в ООН

перед тем – как снять ботинок.

«Вот незадача, – размышлял он. – Точно помню, что

вымыл вчера ногу, но какую – левую или правую?»

Далёкий ангел мой,

стыжусь твоей любви

авиазаказной…

Мне стыдно за твои

солёные, что льёшь.

Но тыщи раз стыдней,

что не отыщешь слёз

на дне души моей.

Смешон мужчина мне

с напухшей тучей глаз.

Постыднее вдвойне,

что это в первый раз.

И чёрный ручеёк

бежит на телефон

за всё, за всё, что он

имел и не сберёг.

За всё, за всё, за всё,

что было и ушло,

что сбудется ужо

и всё ещё – не всё…

В больнице режиссёр

чернеет с простынёй.

Ладони распростёр.

Но тыщи раз стыдней,

что нам глядит в глаза,

как бы чужие мы,

стыдливая краса

хрустальнейшей страны —

застенчивый укор

застенчивых лугов,

застенчивая дрожь

застенчивейших рощ…

Обязанность стиха

быть органом стыда.

Пёс твой, Эпоха, я вою у сонного ЦУМа —

чую Кучума!

Чую кольчугу

сквозь чушь о «военных коммунах»,

чую Кучума,

чую мочу

на жемчужинах луврских фаюмов —

чую Кучума,

пыль над ордою встаёт грибовидным самумом,

люди, очнитесь от ваших возлюбленных юных,

чую Кучума!

Неужели астронавты завтра улетят на Марс,

а послезавтра – вернутся в эпоху скотоводческого

феодализма?

Неужели Шекспира заставят каяться в незнании «измов»?

Неужели Стравинского поволокут по воющим улицам!

Я думаю, право ли большинство?

Право ли наводненье во Флоренции,

круша палаццо, как орехи грецкие?

Но победит Чело, а не число.

Я думаю – толпа иль единица?

Что длительней – столетье или миг,

который Микеланджело постиг?

Столетье сдохло, а мгновенье длится.

Я думаю…

Развяжи мне язык, Муза огненных азбучищ.

Время рёв испытать.

Развяжи мне язык, как осенние вязы развязываешь

в листопад.

Развяжи мне язык – как снимают ботинок,

чтоб ранимую землю осязать босиком, —

так гигантское небо

эпохи Батыя

сковородку земли,

обжигаясь, берёт языком.

Освежи мне язык, современная Муза.

Водку из холодильника в рот наберя,

напоила щекотно,

морозно и узко!

Вкус рябины и русского словаря.

Онемевшие залы я бросал тебе под ноги вазами,

оставляя заик,

как у девки отчаянной,

были трубы мои

перевязаны.

Разреши меня словом.

Развяжи мне язык.

Время рёва зверей. Время линьки архаров.

Архаическим рёвом

взрывая кадык,

не латинское «Август», а древнее «Зарев»,

озари мне язык.

Зарев

заваленных базаров, грузовиков,

зарев разрумяненных от плиты хозяек,

зарев,

когда чащи тяжелы и пузаты,

а воздух над полем вздрагивает, как ноздри,

в предвкушении перемен,

когда звери воют в сладкой тревоге,

зарев,

когда видно от Москвы до Хабаровска

и от костров картофельной ботвы до костров

Батыя,

зарев, когда в левом верхнем углу

жемчужно-витиеватой берёзы

замерла белка,

алая, как заглавная буквица

Ипатьевской летописи.

Ах, зарев,

дай мне откусить твоего запева!

Заревает история.

Зарев, тура по сердцу хвати.

И в слезах, обернувшись над трупом Сахары;

львы ревут,

как шесты микрофонов,

воздев вертикально с пампушкой хвосты.

Зарев!

Мы лесам соплеменны,

в нас поют перемены.

Что-то в нас назревает.

Человек заревает.

Паутинки летят. Так линяет пространство.

Тянет за реку.

Чтобы голос обресть – надо крупно расстаться,

зарев,

зарев – значит «прощай!», зарев – значит

«да здравствует завтра!»

Как горящая пакля, на сучках клочья волчьи и пёсьи.

Звери платят ясак за провидческий рык.

Шкурой платят за песню.

Развяжи мне язык.

Я одет поверх куртки

в квартиру с коридорами-рукавами,

где из почтового ящика,

как платок из кармана,

газета торчит,

сверху дом, как боярская шуба

каменными мехами —

развяжи мне язык.

Ах, моё ремесло – самобытное? Нет, самопытное!

Обиваясь о стены, во сне, наяву,

ты пытай меня, Время, пока тебе слово не выдам.

Дай мне дыбу любую. Пока не взреву.

Зарев новых словес. Зарев зрелых предчувствий,

революций и рас.

Зарев первой печурки,

красным бликом змеясь…

Запах снега пречистый,

изменяющий нас.

Человечьи кричит на шоссе

белка, крашенная, как в Вятке, —

алюминиевая уже,

только алые уши и лапки.

– Итак,

в прошедшем поэт, в настоящем просящий суда,

свидетель себя и мира в шестидесятые года?

– Да!

– Клянётесь ответствовать правду в ответ?

– Да.

– Живя на огромной, счастливейшей из планет,

песчиночке моего решета…

– Да.

– …вы производили свой эксперимент?

– Да.

– Любили вы петь и считали, что музыка – ваша звезда?

– Да.

– Имели вы слух или голос и знали хотя бы предмет?

– Нет.

– Вы знали ли женщину с узкою трубочкой рта?

И дом с фонарём отражался в пруду, как бубновый валет?

– Нет.

– Всё виски просила без соды и льда?

– Нет, нет, нет!

– Вы жизнь ей вручили. Где ж женщина та?

– Нет.

– Вы всё испытали – монаршая милость, политика, деньги,

нужда,

всё только бы песни увидели свет,

дешёвую славу с такою доплатою вслед?

– Да.

И всё ж, мой отличник, познания ваши на «2»?

– Да.

– Хотели пустыни – а шли в города,

смирили ль гордыню, став модой газет?

– Нет.

– Вы были ль у цели, когда стадионы ревели вам: «Дай»!

– Нет.

– В стишках всё – вопросы, в них только и есть что вреда,

производительность труда падает, читая сей бред?

– Да.

– И всё же вы верите в некий просвет?

– Да.

– Ну, мальчики, может, ну, девочки, может…

Но сникнут под ношею лет.

Друзья же подались в искусство «дада»?

– Кто – да.

– Всё – белиберда,

в вас нет смысла, поэт!

– Да, если нет.

– Вы дали ли счастье той женщине, для

которой трудились, чей образ воспет?

– Да,

то есть нет.

– Глухарь стихотворный, напяливший джинсы,

поёшь, наступая на горло собственной жизни?

Вернёшься домой – дома стонет беда?

– Да.

– Хотел ли свободы Парижский Конвент?

Преступностью ль стала его правота?

– Да.

– На вашей земле холода, холода,

такие пространства, хоть крикни – всё сходит на нет?…

– Да.

– Вы лбом прошибали из тьмы ворота,

а за воротами – опять темнота?

– Да.

– Не надо, не надо, не надо, не надо, не надо,

случится беда,

вам жаль ваше тело, ну ладно.

Но маму, но тайну оставшихся лет?

– Да.

– Да?

– Нет.

– Нет.

– Итак, продолжаете эксперимент? Айда!

Обрыдла мне исповедь,

вы – сумасшедший, лжеидол, балда, паразит!

Идёте витийствовать? зло поразить? иль простить?

Так в чём же истина? В «да» или в «нет»?

– С п р о с и т ь.

В ответы не втиснуты

судьбы и слёзы.

В вопросе и истина.

Поэты – вопросы.

Я в географии слабак,

но, как на заповедь,

ориентируюсь на знак —

востоко-запад.

Ведь тот же огненный желток,

что скрылся за борт,

он одному сейчас – Восток,

другому – Запад.

Ты целовался до утра.

А кто-то запил.

Тебе – пришла, ему – ушла.

Востоко-запад.

Опять Букашкину везёт.

Растёт идейно.

Не понимает, что тот взлёт —

его паденье.

А ты, художник, сам себе

Востоко-запад.

Крути орбиты в серебре,

чтоб мир не зябнул.

Пускай судачат про твои

паденья-взлёты —

нерукотворное твори,

жми обороты.

Страшись, художник, подлипал

и страхов ложных.

Работай. Ты их всех хлебал

большою ложкой.

Солнце за морскую линию

удаляется, дурачась,

своей нижней половиною

вылезая в Гондурасах.

Серебряных несербских рыбин

рубаем хищно.

Наш пир тревожен. Сижу, не рыпаюсь

в «Рыбарске хиже».

Ах, Божидар, антенна Божья,

мы – самоеды.

Мы оба тощи. Мы рыбы тоже.

Нам тошно это.

На нас – тельняшки, меридианы —

жгут, как верёвки.

Фигуры наши – как Модильяни —

для сковородки.

Кто по-немецки, кто по-румынски…

Мы ж – ультразвуки.

Кругом отважно чужие мысли

и ультращуки.

Кто нас услышит? Поймёт? Ответит?

Нас, рыб поющих?

У времени изящны сети

и толсты уши.

Нас любят жёны,

в чулках узорных,

они – русалки.

Ах, сколько сеток

в рыбачьих зонах

мы прокусали!

В банкетах пресных

нас хвалят гости,

мы нежно кротки.

Но наши песни

вонзятся костью

в чужие глотки!

В воротничке я —

как рассыльный

в кругу кривляк.

Но по ночам я —

пёс России

о двух крылах.

С обрывком галстука на вые,

и дыбом шерсть.

И дыбом крылья огневые.

Врагов не счесть…

А ты меня шерстишь и любишь,

когда ж грустишь, —

выплакиваешь мне, что людям

не сообщишь.

В мурло уткнёшься меховое

в репьях, в шипах…

И слёзы общею звездою

в шерсти шипят.

И неминуемо минуем

твою беду

в неименуемо немую

минуту ту.

А утром я свищу насильно,

но мой язык —

что слёзы слизывал России,

чей светел лик.

Напоили.

Первый раз ты так пьяна,

на пари ли?

Виновата ли весна?

Пахнет ночью из окна

и полынью.

Пол – отвесный, как стена…

Напоили.

Меж партнёров и мадам

синеглазо

бродит ангел вдрабадан,

семиклашка.

Её мутит. Как ей быть?

Хочет взрослою побыть.

Кто-то вытащит ей таз

из передней

и наяривает джаз

как посредник:

«Всё на свете в первый раз,

не сейчас —

так через час,

интересней в первый раз,

чем в последний…»

Но чьи усталые глаза

стоят в углу,

как образа?

И не флиртуют, не манят —

они отчаяньем кричат.

Что им мерещится в фигурке

между танцующих фигур?

И, как помада на окурках,

на смятых пальцах

маникюр.

Загляжусь ли на поезд с осенних откосов,

забреду ли в вечернюю деревушку —

будто душу высасывают насосом,

будто тянет вытяжка или вьюшка,

будто что-то случилось или случится —

ниже горла высасывает ключицы.

Или ноет какая вина запущенная?

Или женщину мучил – и вот наказанье?

Сложишь песню – отпустит,

а дальше – пуще.

Показали дорогу, да путь заказали.

Точно тайный горб на груди таскаю —

тоска такая!

Я забыл, какие у тебя волосы,

я забыл, какое твоё дыханье,

подари мне прощенье,

коли виновен,

а простивши – опять одари виною…

Падает по железу

с небом напополам

снежное сожаление

по лесу и по нам.

В красные можжевелины —

снежное сожаление,

ветви отяжелелые

светлого сожаления!

Это сейчас растает

в наших речах с тобой,

только потом настанет

твёрдой, как наст, тоской.

И, оседая, шевелится,

будто снега из детств,

свежее сожаление

милых твоих одежд.

Спи, моё день-рождение,

яблоко закусав.

Как мы теперь раздельно

будем в красных лесах?!

Ах, как звенит вслед лету

брошенный твой снежок,

будто велосипедный

круглый литой звонок!

Слоняюсь под Новосибирском,

где на дорожке к пустырю

прижата камушком записка:

«Прохожий, я тебя люблю!»

Сентиментальность озорницы,

над вами прыснувшей в углу?

Иль просто надо объясниться?

«Прохожий, я тебя люблю!»

Записка, я тебя люблю!

Опушка – я тебя люблю!

Зверюга – я тебя люблю!

Разлука – я тебя люблю!

Детсад – как семь шаров воздушных,

на шейках-ниточках держась.

Куда вас унесёт и сдует?

Не знаю, но страшусь за вас.

Как сердце жмёт, когда над осенью,

хоть никогда не быть мне с ней,

уносит лодкой восьмивёсельной

в затылок ниточку гусей!

Прощающим благодареньем

пройдёт деревня на плаву.

Что мне плакучая деревня?

Деревня, я тебя люблю!

И, как ремень с латунной пряжкой,

на бражном, как античный бог,

на нежном мерине дремавшем

присох осиновый листок.

Коняга, я тебя люблю!

Мне конюх молвит мирозданьем:

«Поэт? Люблю. Пойдём – раздавим…»

Он сам, как осень, во хмелю,

Над пнём склонилась паутина,

в хрустальном зеркале храня

тончайшим срезом волосиным

все годовые кольца пня.

Будь с встречным чудом осторожней…

Я встречным «здравствуй» говорю.

Несёшь мне гибель, почтальонша?

Прохожая, тебя люблю!

Прохожая моя планета!

За сумасшедшие пути,

проколотые, как билеты,

поэты с дырочкой в груди.

И как цена боёв и риска,

чек, ярлычочек на клею,

к Земле приклеена записка:

«Прохожий, я тебя люблю!»

Как архангельша времён

на часах над Воронцовской

баба вывела: «Ремонт»,

и спустилась за перцовкой.

Верьте тёте Моте —

Время на ремонте.

Время на ремонте.

Медлят сбросить кроны

просеки лимонные

в сладостной дремоте.

Фильмы поджеймсбондили.

В твисте и нервозности

женщины – вне возраста.

Время на ремонте.

Снова клёши в моде.

Новости тиражные —

как позавчерашние.

Так же тягомотны.

В Кимрах именины.

Модницы в чулках,

в самых смелых мини —

только в чёлочках.

Мама на «Раймонде».

Время на ремонте.

Реставрационщик

потрошит да Винчи.

«Лермонтов» в ремонте.

Гаечки там подвинчивают.

«Я полагаю, что пара вертолётов

значительно изменила бы ход Аустерлицкого сражения.

Полагаю также, что наступил момент

произвести

девальвацию минуты.

Одна старая мин. равняется 1,4 новой. Тогда,

соответственно, количество часов в сутках

увеличится, возрастёт производительность

труда, а в оставшееся время мы сможем петь…»

Время остановилось.

Время 00 – как надпись на дверях.

Прекрасное мгновенье,

не слишком ли ты

подзатянулось?

Которые всё едят и едят,

вся жизнь которых – как затянувшийся

обеденный перерыв,

которые едят в счёт 1995 года,

вам говорю я:

«Вы временны».

Конторские и конвейерные,

чья жизнь – изнурительный

производственный ритм,

вам говорю я:

«Временно это».

Которая шьёт-шьёт, а нитка всё не кончается,

которые замерли в 30 м от финиша

со скоростью 270 км/никогда,

вам говорю я:

«Увы, и вы временны…»

«До – До – До – До – До – До – До – До» —

он уже продолбил клавишу,

так что клавиша стала похожа на домино

«пусто-один» —

Прекрасное мгновенье,

не слишком ли ты подзатянулось?

Помогите Время

сдвинуть с мёртвой точки.

Гайки, Канты, лемехи,

все – второисточники.

На семи рубинах

циферблат Истории —

на живых, любимых,

ломкие которые.

Может, рядом, около,

у подружки ветреной

что-то больно ёкнуло,

а на ней всё вертится.

Обнажайте заживо

у себя предсердие,

дайте пересаживать.

В этом и бессмертие.

Ты прощай мой щебет,

сжавшийся заложник,

неизвестность щемит —

вдруг и ты заглохнешь?

Неизвестность вечная —

вдруг не разожмётся?

Если человечное —

значит, приживётся.

И колёса мощные

время навернёт.

Временных ремонтщиков

вышвырнет в ремонт!

Сколько свинцового яда влито,

сколько чугунных лжей…

Моё лицо никак не выжмет

штангу

ушей…

Сашка Марков, ты – король лаборатории.

Шишка сыска, стихотворец и дитя.

Пред тобою все оторвы припортовые

обожающе снижают скоростя.

Кабинет криминалистики – как перечень.

Сашка Марков, будь Вергилием, веди!

Обвиняемые или потерпевшие,

стонут вещи с отпечатками беды.

Чья вина позапекалась на напильнике?

Группа крови. Заспиртованный урод.

Заявление: «Раскаявшись, насильника

на поруки потерпевшая берёт».

И, глядя на эту космографию,

точно дети нос приплюснувши во мрак,

под стеклом стола четыре фотографии —

ах, Марина, Маяковский, Пастернак…

Ах, поэты, с беззаветностью отдавшиеся

ситуациям, эпохам, временам, —

обвиняемые или пострадавшие,

с беспощадностью прощающие нам!

Экспертиза, называемая славою,

в наше время для познанья нет преград.

Знают правые, что левые творят,

но не ведают, где левые, где правые…

И, глядя в меня глазами потеплевшими,

инстинктивно проклинаемое мной,

обвиняемое или потерпевшее,

воет Время над моею головой!

Победители, прикованные к пленным.

Невменяемой эпохи лабиринт.

Просветление на грани преступления.

Боже правый, Саша Марков, разберись…

Не трожь человека, деревце,

костра в нём не разводи.

И так в нём такое делается —

боже не приведи!

Не бей человека, птица,

ещё не открыт отстрел,

Круги твои —

ниже,

тише.

Неведомое – острей.

Неопытен друг двуногий.

Вы, белка и колонок,

снимите силки с дороги,

чтоб душу не наколол.

Не браконьерствуй, прошлое.

Он в этом не виноват.

Не надо, вольная рощица,

к домам его ревновать.

Такая стоишь тенистая,

с начёсами до бровей, —

травили его, освистывали,

ты-то хоть не убей!

Отдай ему в воскресение

все ягоды и грибы,

пожалуй ему спасение,

спасением погуби.

Блещут бляхи, бляхи, бляхи,

возглашая матом благим:

«Люди – предки обезьян»,

«Губернатор – лесбиян»,

«Непечатное – в печать!»,

«Запретите запрещать!»

«Бог живёт на улице Пастера, 18. Вход со двора».

Обожаю Гринич Вилидж

в саркастических значках.

Это кто мохнатый вылез,

как мошна в ночных очках?

Это Ален, Ален, Ален!

Над смертельным карнавалом,

Ален, выскочи в исподнем!

Бог – ирония сегодня.

Как библейский афоризм

гениальное: «Вались!».

Хулиганы? Хулиганы.

Лучше сунуть пальцы в рот,

чем закиснуть куликами

буржуазовых болот!

Бляхи по местам филейным,

коллективным Вифлеемом

в мыле давят трепака —

«мини» около пупка.

Это Селма, Селма, Селма

агитирующей шельмой

подмигнула и – во двор:

«Мэйк лав, нот уор!»

Бог – ирония сегодня.

Блещут бляхи над зевотой.

Тем страшнее, чем смешней,

и для пули – как мишень!

«Бог переехал на проспект Мира, 43. 2 звонка».

И над хиппи, над потопом

ироническим циклопом

блещет Время, как значком,

округлившимся зрачком!

Ах, Время,

сумею ли я прочитать, что написано

в твоих очах,

мчащихся на меня,

увеличиваясь, как фары?

Успею ли оценить твою хохму?…

Ах, осень в осиновых кружочках…

Ах, восемь

подброшенных тарелочек жонглёра,

мгновенно замерших в воздухе,

будто жирафа убежала,

а пятна от неё

остались…

Удаляется жирафа

в бляхах, будто мухомор,

на спине у ней шарахнуто:

«Мэйк лав, нот уор»!

Лебеди, лебеди, лебеди…

К северу. К северу. К северу!..

Кеннеди… Кеннеди… Кеннеди…

Срезали…

Может, в чужой политике

не понимаю что-то?

Но понимаю залитые

кровью беспомощной щёки!

Баловень телепублики

в траурных лимузинах…

Пулями, пулями, пулями

бешеные полемизируют!..

Помню, качал рассеянно

целой ещё головою,

смахивал на Есенина

падающей копною.

Как у того, играла,

льнула луна на брови…

Думали – для рекламы,

а обернулось – кровью.

Незащищённость вызова

лидеров и артистов,

прямо из телевизоров

падающих на выстрел!

Ах, как тоскуют корни,

отнятые от сада,

яблоней на балконе

на этаже тридцатом!..

Яблони, яблони, яблони —

к дьяволу!..

Яблони небоскрёбов —

разве что для надгробьев.

Суздальская Богоматерь,

сияющая на белой стене,

как кинокассирша

в полукруглом овале окошечка!

Дай мне

билет,

куда не допускают

после шестнадцати…

Всё как надо – звёздная давка.

Чабаны у костра в кругу.

Годовалая волкодавка

разрешается на снегу.

Пахнет псиной и Новым Заветом.

Как томилась она меж нас.

Её брюхо кололось светом,

как серебряный дикобраз.

Чабаны на кону метали —

короля, короля, короля.

Из икон, как из будок, лаяли —

кобеля, кобеля, кобеля.

А она всё ложилась чаще

на репьи и сухой помёт

и обнюхивала сияющий

мессианский чужой живот.

Шли бараны чёрные следом.

Лишь серебряный всё понимал —

передачу велосипеда

его контур напоминал.

Кто-то ехал в толпе овечьей,

передачу его крутя,

думал: «Сын не спас Человечий,

пусть спасёт собачье дитя».

Он сопел, белокурый кутяша,

рядом с серенькими тремя,

стыл над лобиком нимб крутящийся,

словно малая шестерня.

И от малой той шестерёнки

начиналось удесятерённо

сумасшествие звёзд и блох.

Ибо всё, что живое, – Бог.

«Аполлоны», походы, страны,

ход истории и века,

ионические бараны,

иронические снега.

По снегам, отвечая чаяньям,

отмечаясь в шофёрских чайных,

ирод Сидоров шёл с мешком

с извиняющимся смешком.

Лист летящий, лист спешащий

над походочкой моей —

воздух в быстрых отпечатках

женских маленьких ступней.

Возвращаются, толкутся

эти светлые следы,

что желают? что толкуют?

Ах, лети,

лети,

лети!..

Вот нашла – в такой глуши,

в ясном воздухе души.

Уже, наверно, час тому, как

рассвет означит на стене

ряды улиточек-домушниц

с кибиточками на спине.

Магометанские моллюски,

их продвиженье – не иллюзия.

И, как полосочки слюды,

за ними тянутся следы.

Они с катушкой скотча схожи,

как будто некая рука

оклеивает тайным скотчем

дома и судьбы на века.

С какой решительностью тащат —

без них, наверно б, мир зачах —

домов, замужеств, башен тяжесть

на слабых влажных язычках!

Я погружён в магометанство,

секунды протяженьем в год,

где незаметна моментальность

и видно, как гора идёт.

Эпохой, может, и побрезгуют.

Но миллиметра не простят.

Посылки клеят до востребования.

Куда летим? Кто адресат?

Гриппозная пора,

как можется тебе?

Гриппозная молва

в жару, в снегу, в беде.

Беспомощна наука.

И с Воробьёвых гор

в ночном такси старуха

бормочет наговор:

«Снега – балахоном».

Бормочет Горгона:

«Гонконг, гоу хоум!

Гонконг, гоу хоум!»

Грипп,

грипп,

грипп,

грипп,

ты – грипп,

я – грипп,

на трёх

могли б…

Грипп… грипп…

Кипи, скипидар,

«Грипп – нет!

Хиппи – да!»

Лили Брик с «Огоньком»

или грипп «Гонконг»?

Грипп,

грипп,

хип-хип,

гип-гип!

«Открой “Стоп-грипп»,

по гроб – «Гран-при»!

Райторг

открыт.

«Нет штор.

Есть грипп».

«Кто крайний за гриппом?»

Грипп, грипп, грипп, грипп, грипп…

«Как звать?»

«Христос!»

«Что дать?»

«Грипп-стоп»…

Одна знакомая лошадь предложила:

«Человек – рассадник эпидемии.

Стоит уничтожить человечество – грипп прекратится…»

По городу гомон:

«Гонконг, гоу хоум!»

Орём Иерихоном:

«Гонконг, гоу хоум!»

Взамен «уха-горла» —

к нам в дом гинеколог.

«Домком? Нету коек».

«Гонконг, гоу хоум!»

Не собирайтесь в сборища.

В театрах сбор горит.

Доказано, что спорящий

распространяет грипп.

Целуются затылками.

Рты марлей позатыканы.

Полгороду

народ

руки не подаёт.

И нет медикаментов.

И процедура вся —

отмерь четыре метра

и совершенствуйся.

Любовник дал ходу.

В альков не загонишь.

Связь по телефону.

«Гонконг,

гоу хоум!»

Любимая моя,

как дни ни тяжелы,

уткнусь

в твои уста,

сухие от жары.

Бегом по уколам.

Жжёт жар геликоном.

По ком звонит колокол?…

«Гонконг, гоу хоум!..»

Мы – кочевые, мы – кочевые,

мы – очевидно,

сегодня чудом переночуем,

а там – увидим!

Квартиры наши конспиративны,

как в спиритизме,

чужие стены гудят, как храмы,

чужие драмы,

со стен пожаром холсты и схимники…

а ну пошарим —

что в холодильнике?

Не нас заждался на кухне газ,

и к телефонам зовут не нас,

наиродное среди чужого,

и, как ожоги,

чьи поцелуи горят во тьме,

ещё не выветрившиеся вполне?…

Милая, милая, что с тобой?…

Мы эмигрировали в край чужой,

ну что за город, глухой, как чушки,

где прячут чувства?

Позорно пузо растить чинуше —

но почему же,

когда мы рядом, когда нам здорово —

что ж тут позорного?

Опасно с кафедр нести напраслину —

что ж в нас опасного?

Не мы опасны, а вы лабазны,

людьё, которым любовь опасна!

Вы опротивели, конспиративные!..

Поджечь обои? вспороть картины?

Об стены треснуть сервиз, съезжая?…

«Не трожь тарелку – она чужая».