Читать книгу Стихотворения и поэмы для 11 класса - Александр Трифонович Твардовский, Владимир Высоцкий, Александр Твардовский - Страница 155

«Скрымтымным» – это пляшут омичи?

скрип темниц? или крик о помощи?

или у Судьбы есть псевдоним,

тёмная ухмылочка – скрымтымным?

Скрымтымным – то, что между нами.

То, что было раньше, вскрыв, темним.

«Ты-мы-ыы…» – с закрытыми глазами

в счастье стонет женщина: скрымтымным.

Скрымтымным – языков праматерь.

Глупо верить разуму, глупо спорить с ним.

Планы прогнозируем по сопромату,

но часто не учитываем скрымтымным.

«Как вы поживаете?» – «Скрымтымным…»

Из-за «скрымтымныма» закрыли Крым.

Скрымтымным – это не силлабика.

Лермонтов поэтому непереводим.

Лучшая Марина зарыта в Елабуге.

Где её могила? – скрымтымным…

А пока пляшите, пьяны в дым:

«Шагадам, магадам, скрымтымным!»

Но не забывайте – рухнул Рим,

не поняв приветствия: «Скрымтымным».

Так спасают автогонщиков.

Врач случайная, на ждавши «скорой помощи»,

с силой в лёгкие вдувает кислород —

рот в рот!

Есть отвага медицинская последняя —

без посредников, как жрица мясоедная,

рот в рот,

не сестрою, а женою милосердия

душу всю ему до донышка даёт —

рот в рот,

одновременно массируя предсердие.

Оживаешь, оживаешь, оживаешь.

Рот в рот, рот в рот, рот в рот.

Из ребра когда-то созданный товарищ,

она вас из дыханья создаёт.

А в ушах звенит, как соло ксилофона,

мозг изъеден углекислотою.

А везти его до Кировских Ворот!

(Рот в рот. Рот в рот. Рот в рот.)

Синий взгляд как пробка вылетит из-под

век, и лёгкие воздохнут, как шар летательный.

Преодолевается летальный

исход…

«Ты лети, мой шар воздушный, мой минутный.

Пусть в глазах твоих

мной вдутый небосвод.

Пусть отдашь моё дыхание кому-то

рот – в рот…»

Бобры должны мочить хвосты.

Они темны и потаённы,

обмакнутые в водоёмы,

как потаённые цветы.

Но распускаются с опаской

два зуба алою печалью,

как лента с шапки партизанской

иль кактусы порасцветали.

Когда я придаю бумаге

черты твоей поспешной красоты,

я думаю не о рифмовке, —

с ума бы не сойти!

Когда ты в шапочке бассейной

ко мне припустишь из воды,

молю не о души спасенье, —

с ума бы не сойти!

А за оградой монастырской,

как спирт ударит нашатырный,

послегрозовые сады, —

с ума бы не сойти!

Когда отчётливо и грубо

стрекозы посреди полей

стоят, как чёрные шурупы

стеклянных, замерших дверей,

такое растворится лето,

что только вымолвишь: «Прости,

за что мне, человеку, это!

С ума бы не сойти!»

Куда-то душу уносили —

забыли принести.

«Господь, – скажу, – или Россия,

назад не отпусти!»

Опали берега осенние.

Не заплывайте. Это омут.

А летом озеро – спасение

тем, кто тоскуют или тонут.

А летом берега целебные,

как будто шина, надуваются

ольховым светом и серебряным

и тихо в берегах качаются.

Наверно, это микроклимат.

Услышишь, скрипнула калитка

или колодец журавлиный, —

всё ожидаешь, что окликнут.

Я здесь и сам живу для отзыва.

И снова сердце разрывается —

дубовый лист, прилипший к озеру,

напоминает Страдивариуса.

Приценись ко мне в упор,

бюрократина.

Ты опаснее, чем вор,

скупщик краденого!

Лоб краплёный полон мыслями,

белый, как Наполеон,

чёлка с круглыми залысинами

липнет трефовым тузом…

Символы предметов реют

в твоей комнате паучьей,

как вещевая лотерея:

вещи есть – но шиш получишь!

Кражи, шмотки и сапфиры

зашифрованы в цифири:

«4704… моторчик марки “Ява»,

“Волга» (угнанная явно).

Неразборчивая цифра… списанная машина шифера,

пешка Бобби Фишера,

ключ от сейфа с шифром,

где деньги лежат.

200 000… гора Арарат,

на остальные пятнадцать

номеров подряд

выпадает по кофейной

чашечке с вензелем

отель “Украина»,

печать райфина,

или паникадило

(по желанию),

или четырёхкомнатная

“малина»

на площади Восстания,

или старый “Москвич»

(по желанию).

236-49-45…непожилая,

но крашеная под серебро прядь

поможет Вам украсть

тридцать минут счастья +

кофе в номер

(или пятнадцать рублей денег).

Демпинг!

(Тем же награждаются все последующие

четыре номера.)

№ 14709… Памятник. Кварц в позолоте.

С надписью “Наследник —

тете».

Инв. № 147015… Библиотечный штамп

лиловый,

золотые буквы сбоку:

“Избранное поэта О-ва»

(где сто двадцать строчек

Блока).

№ 22100… Пока ещё неизвестно что.

№ 48… Манто, кожаное, но

хлоркой сведено пятно.

№ 1968… Судья класса А,

мыло “Москва».

На оставшийся 21-й билет

выпадает 10 лет.

Размечтались, как пропеллер, —

воровская лотерея:

«Бриллианты миссис Тэйлор,

и ворованные ею

многодетные мужчины,

и ворованная ими

нефть печальных бедуинов,

и ворованные теми

самолёты в Йемене,

и ворованное Время

ваше, читатель, к этой теме,

и ворованные Временем

наши жизни в море бренном,

где ворованы ныряльщиком

бриллианты нереальные,

что украли душу, тело

у бедняжки миссис Тэйлор…»

И на голос твой с порога,

мел сметая с потолков,

заглянёт любитель Блока

участковый Уголков,

потоскует синеоко

и уйдёт, не расколов.

(Посерьезнее Голгоф

участковый Уголков.)

С этой ночи нет покоя.

Машет в бедной голове

синий махаон с каймою

милицейских галифе.

Чуть застёжка залоснилась,

как у бабочки брюшко.

Что вы, синие, приснились?

Укатают далеко.

(Где посылки до кило.)

Дочь твоя ушла, вернулась

и к окошку отвернулась,

молода, худа и сжата,

плоскозада, как лопата

со скользящим желобком, —

закопает вечерком!

(С корешами вчетвером!)

Рысь, наследница, невеста.

И дежурит у подъезда

вежливый, как прокурор,

эксплуатируемый вор.

«Хорошо б купить купейный

в детство северной губернии,

где безвестность и тоска!..

Да накрылись отпуска.

Жжёт в узле кожанка краденая.

Очищают дачу в Кратове.

Блюминг вынести – раз плюнуть!

Но кому пристроишь блюминг?…»

По Арбату вьюга дует…

С рацией, как рыболов,

эти мысли пеленгует

участковый Уголков.

Вода и камень.

Вода и хлеб.

Спят вверх ногами

Борис и Глеб.

Такая мятная

вода с утра —

вкус Богоматери

и серебра!

Плюс вкус свободы

без лишних глаз

Как слово Бога —

природы глас.

Стена и воля.

Вода и плоть.

А вместо соли —

подснежников щепоть!

Он прёт на тебя, великолепен.

Собак по пути зарезав.

Лупи!

Ну, а ежели не влепишь —

нелепо перезаряжать!

Он чёрен. И он тебя заметил.

Он жмёт по прямой, как глиссера.

Уже между вами десять метров.

Но кровь твоя чётко-весела.

Очнусь – стол как операционный.

Кабанья застольная компанийка

на восемь персон. И порционный,

одетый в хрен и черемшу,

как паинька,

на блюде – ледяной, саксонской,

с морковочкой, как будто с соской,

смиренный, голенький лежу.

Кабарышни порхают меж подсвечников.

Копытца их нежны, как подснежники.

Кабабушка тянется к ножу.

В углу продавил четыре стула

центр тяжести литературы.

Лежу.

Внизу, элегически рыдая,

полны электрической тоски,

коты с окровавленными ртами,

вжимаясь в скамьи и сапоги,

визжат, как точильные круги!

(А кот с головою стрекозы,

порхая капроновыми усами,

висел над столом и, гнусавя,

просил кровяной колбасы.)

Озяб фаршированный животик.

Гарнир умирающий поёт.

И чаши торжественные сводят

над нами хозяева болот.

Собратья печальной литургии,

салат, чернобыльник и другие,

ваш хор

меня возвращает вновь к Природе,

оч. хор.,

и зёрна, как кнопки на фаготе,

горят сквозь мочёный помидор.

Кругом умирали культуры —

садовая, парниковая, Византийская,

кукурузные кудряшки Катулла,

крашеные яйца редиски

(вкрутую),

селёдка, нарезанная, как клавиатура

перламутрового клавесина,

попискивала.

Но не сильно.

А в голубых листах капусты,

как с рокотовских зеркал,

в жемчужных париках и бюстах

век восемнадцатый витал.

Скрипели красотой атласной

кочанные её плеча,

мечтали умереть от ласки

и пугачёвского меча.

Прощальною позолотой

петергофская нимфа лежала,

как шпрота,

на чёрством ломтике пьедестала.

Вкусно порубать Расина!

И, как гастрономическая вершина,

дрожал на столе

аромат Фета, застывший в кувшинках,

как в гофрированных формочках для желе.

И умирало колдовство

в настойке градусов под сто.

Пируйте, восьмёрка виночерпиев.

Стол, грубо сколоченный, как плот.

Без кворума Тайная Вечеря.

И кровь предвкушенная, и плоть.

Клыки их вверх дужками закручены.

И рыла тупые над столом —

как будто в мерцающих уключинах

плывёт восьмивёсельный паром.

Так вот ты, паромище Харона,

и Стикса пустынные воды.

Хреново.

Хозяева, алаверды!

Я пью за страшенную свободу

отплыть, усмехнувшись, в никогда.

Мишени несбывшейся охоты,

рванём за усопшего стрелка!

Чудовище по имени Надежда,

я гнал за тобой, как следопыт.

Все пули уходили, не задевши.

Отходную! Следует допить.

За пустоту по имени Искусство.

Но пью за отметины дробин.

Закусывай!

Не мсти, что по звуку не добил.

А ты кто? Я тебя, дитя, не знаю.

Ты обозналась. Ты вина чужая!

Молчит она. Она не ест, не пьёт.

Лишь на губах поблёскивает лёд.

А это кто? Ты ж меня любила!

Я пью, чтоб в Тебе хватило силы

взять ножик в чудовищных гостях.

Простят убийство —

промах не простят.

Пью кубок свой преступный, как агрессор

и вор,

который, провоцируя окрестности,

производил естественный отбор!

Зверюги прощенье ощутили,

разлукою и хвоей задышав.

И слёзы скакали по щетине,

и пили на брудершафт.

Очнулся я, видимо, в бессмертье.

Мы с ношей тащились по бугру.

Привязанный ногами к длинной жерди,

отдав кишки жестяному ведру,

качался мой хозяин на пиру.

И по дороге, где мы проходили,

кровь свёртывалась в шарики из пыли.

Не уткнуться в «Тэсс из рода д’Эрбервиллей»,

чтоб на нас иголки белки обронили,

осыпая сосны, засыпая сон!..

Нас с тобой зазубрят заросли громадные,

как во сне придумали обучать грамматике.

Тёмные уроки. Лесовые сны.

Из коры кораблик колыхнётся около.

Ты куда, кораблик? Речка пересохла.

Было, милый, – сплыло. Были, были – мы!

Как укор, нас помнят хвойные урочища.

Но кому повторят тайные уроки?

В сон уходим, в память. Ночь, повсюду ночь,

Память! Полуночница сквозь окно горящее!

Плечи молодые лампу загораживают.

Тьма библиотеки. Не перечитать…

Чьё у загородки лето повторится?

В палец уколовши, иглы барбариса

свой урок повторят. Но кому, кому?

«Авось» называется наша шхуна.

Луна на волне, как сухой овёс.

Трави, Муза, пускай худо,

Но нашу веру зовут «Авось»!

«Авось» разгуляется, «Авось» вывезет,

гармонизируется Хавос.

На суше– барщина и фонвизины,

А у нас – весенний девиз «Авось»!

Когда бессильна «Аве Мария»,

сквозь нас выдыхивает до звёзд

атеистическая Россия

сверхъестественное «авось»!

Нас мало, нас адски мало,

и самое страшное, что мы врозь,

но из всех притонов, из всех кошмаров

мы возвращаемся на «Авось».

У нас ноль шансов против тыщи —

крыш-ка!

Но наш ноль – просто красотища,

ведь мы выживали при минус сорока.

Довольно паузы. Будет шоу.

«Авось» отплытье провозгласил.

Пусть пусто у паруса за душою,

но пусто в сто лошадиных сил!

Когда же наконец откинем копыта

и превратимся в звезду, в навоз —

про нас напишет стишки пиита

с фамилией, начинающейся на «А. Возн».

В Сан-Франциско «Авось» пиратствует —

ЧП!

Доченька губернаторская

Спит у русского на плече.

И за то, что дыханьем слабым

тельный крест его запотел,

католичество и православье,

вздев крыла, стоят у портьер.

Расшатываются устои.

Ей шестнадцать с позавчера,

с дня рождения удрала!

На посту Довыдов с Хвастовым

пьют и крестятся до утра.

Плачет с сан-францисской колокольни

барышня. Аукается с ней

Ярославна! Нет, Кончаковна —

Кончаковне посолоней!

«Укрепи меня, Мать-Заступница,

против родины и отца,

государственная преступница,

полюбила я пришлеца.

Полюбила за славу риска,

в непроглядные времена

на балконе высекла искру

пряжка сброшенного ремня.

И за то, что учил впервые

словесам ненашей страны,

что, как будто цветы ночные,

распускающиеся в порыве,

ночью пахнут, а днём – дурны.

Пособи мне, как пособила б

баба бабе. Ах, Божья Мать,

ты, которая не любила,

как Ты можешь меня понять?!

Как нища ты, людская вселенная,

в боги выбравшая свои

плод искусственного осеменения,

дитя духа и нелюбви!

Нелюбовь в ваших сводах законочных.

Где ж исток?

Губернаторская дочь, Конча,

рада я, что твой сын издох!..»

И ответила Непорочная:

«Доченька…»

Ну, а дальше мы знать не вправе,

что там шепчут две бабы с тоской —

одна вся в серебре, другая —

до колен в рубашке мужской.

«Ну что Тебе надо ещё от меня?

Икона прохладна. Часовня тесна.

Я музыка поля, ты – музыка сада,

ну что Тебе надо ещё от меня?

Я был не из знати. Простая семья.

Сказала: «Ты тёмен» – учился латыни.

Я новые земли открыл золотые.

И это гордыни Твоей не цена?

Всю жизнь загубил я во имя Твоя.

Зачем же лишаешь последней услады?

Она ж несмышлёныш и малое чадо…

Ну что Тебе надо уже от меня?»

И вздрогнули ризы, окладом звеня,

и вышла усталая и без наряда.

Сказала: «Люблю тебя, глупый. Нет сладу.

Ну что тебе надо ещё от меня?»

Помнишь, свадебные слуги,

после радужной севрюги

апельсинами в вине

обносили не?

Как лиловый поп в битловке,

под колокола былого,

кольца, тесные с обновки,

с имечком на тыльной стороне, —

нам примерил не?

А Довыдова с Хвастовым,

в зал обеденный с вострогом

впрыгнувших на скакуне, —

выводили не?

А мамаша, удивившись,

будто давленые вишни

на брюссельской простыне,

озадаченной родне, —

предъявила не?

(Лейтенантик Н.

застрелился не?)

А когда вы шли с поклоном,

смертно-бледная мадонна

к фиолетовой стене

отвернулась не?

Губернаторская дочка,

где те гости? Ночь пуста.

Перепутались цепочкой

два нательные креста.

Любезный государь Иван Иванович Дмитриев,

оповещаю, что достал

тебе настройку из термитов.

Душой я бешено устал!

Чего ищу? Чего-то свежего!

Земли старые – старый сифилис.

Начинаются театры с вешалок.

Начинаются царства с виселиц.

Земли новые – tabula rasa.

Расселю там новую расу —

Третий Мир – без деньги и петли,

ни республики, ни короны!

Где земли золотое лоно,

как по золоту пишут иконы,

будут лики людей светлы.

Был мне сон, дурной и чудесный.

(Видно, я переел синюх.)

Да, случась при дворе, посодействуй —

на американочке женюсь…

«А вы, Резанов,

Из куртизанов!

Хихикс…»

Были петербуржцы – станем сыктывкарцы.

На снегу дуэльном – два костра.

Одного – на небо, другого – в карцер!

После сатисфакции – два конца!

Но пуля врезалась в пулю встречную.

Ай да Довыдов и Хвастов!

Враги вечные на братство венчаны.

И оба – к Резанову, на Дальний Восток…

«Засечены в подпольных играх».

«Но государство ценит риск».

Мы – Довыдов и Хвастов,

оба лейтенанты.

Прикажите – в сто стволов

жахнем латинянам!

«Стоп, Довыдов и Хвастов!» —

«Вы мягки, Резанов». —

«Уезжаю. Дайте штоф.

Вас оставлю в замах».

В бой, Довыдов и Хвастов!

Улетели. Рапорт:

«Пять восточных островов

Ваши, Император!»

О, Дева, в ризах, как стеклярус!

Ты, что к Резанову являлась!

(Мы на Тебя интриговали

против американской крали.)

Спаси невинных индивидов!..

(В ужасе) Гляди, Довыдов.

Распались цепи. Стража отвалилась.

Дверь отворилась.

И кони у крыльца в кибитке…

Религия не лишена основ.

А? Что ты думаешь, Хвастов?

«От этих модернистских оборотцев

Резанов ваш в гробу перевернётся!»

«Перевернётся – значит, оживёт.

Живи, Резанов! “Авось», вперёд!»

Тут одного гишпанца угораздило

по-своему переложить Горация.

Понятно, это не Державин,

но любопытен по терзаньям:

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный…

Увечный

наш бренный разум цепляется за пирамиды,

статуи, памятные места —

тщета!

Тыща лет больше, тыща лет меньше —

но дальше ни черта!

Я – последний поэт цивилизации.

Не нашей, римской, а цивилизации вообще.

В эпоху духовного кризиса и цивилизации

культура – позорнейшая из вещей.

Позорно знать неправду и не назвать её,

а, назвавши, позорно не искоренять,

позорно похороны называть свадьбою,

да ещё кривляться на похоронах.

За эти слова меня современники удавят.

А будущий афро-евро-америко-азиат

с корнем выроет мой фундамент,

и будет дыра из планеты зиять.

И они примутся доказывать, что слова мои были вздорные,

сложат лучшие песни, танцы, понапишут книг…

И я буду счастлив, что меня справедливо вздёрнули.

Вот это будет тот ещё памятник!»

«И ты, без женщин забуревший,

на импорт клюнул зарубежный?!

Раскис!»

Отнесите родителям выкуп

за жену:

макси-шубу с опушкой из выхухоля,

фасон «бабушка-инженю».

Принесите кровать с подзорами,

и, как зрящий сквозь землю глаз,

принесите трубу подзорную

под названием «унитаз»

(если глянуть в её окуляры,

ты увидишь сквозь шар земной

трубы нашего полушария,

наблюдающие за тобой),

принесите бокалы силезские,

из поющего хрусталя,

ведёшь влево – поют «Марсельезу»,

ну а вправо – «Храни короля!»,

принесите три самых желания,

что я прятал от жён и друзей,

что угрюмо отдал на заклание

авантюрной планиде моей!..

Принесите карты открытий,

в дымке золота, как пыльца,

и, облив самогоном, сожгите

у надменных дверей дворца!

Я тебе расскажу о России,

где злодействует соловей,

сжатый страшной любовной силой,

как серебряный силомер.

Там Храм Матери Чудотворной.

От стены наклонились в пруд

белоснежные контрофорсы,

будто лошади воду пьют.

Их ночная вода поила

вкусом чуда и чабреца,

чтоб наполнить земною силой

утомлённые небеса.

Через год мы вернёмся в Россию.

Вспыхнет золото и картечь.

Я заставлю, чтоб согласились

царь мой, папа и твой отец!

Восхитились. Разобрались. Заклеймили.

Разобрались. Наградили. Вознесли.

Разобрались. Взревновали. Позабыли.

Господи, благослови!

А Довыдова с Хвастовым посадили.

Светлый мой, возлюбленный, студится

тыща восемьсотая весна!

Матерь от Любви Своей Отступница,

я перед природою грешна.

Слушая рождественские звоны,

думаешь, я радостна была?

О любви моей незарождённой

похоронно бьют колокола.

Надругались. А о бабе позабыли.

В честь греха в церквах горят светильни.

Плоть не против Духа, ибо Дух —

то, что возникает между двух.

Тело отпусти на покаянье!

Мои церкви в тыщи киловатт

загашу за счастье окаянное

губы в табаке поцеловать!

Бог, Любовь Единая в двух лицах,

воскреси любую из Марусь…

Николай и наглая девица,

вам молюсь!..

Спите, милые, на шкурках росомаховых.

Он погибнет

в Красноярске

через год.

Она выбросит в пучину мёртвый плод,

станет первой сан-францисскою монахиней.

В море соли и так до чёрта,

морю не надо слёз.

Наша вера верней расчёта,

нас вывозит «Авось»!

Вместо флейты подымем флягу,

чтобы смелее жилось

под небесным флагом

и девизом «Авось»!

Нас мало, и нас всё меньше,

и парус пробит насквозь,

но сердца забывчивых женщин

не забудут, авось!

Буря – это всего лишь буря,

глупо в ней ждать конца.

Пуля – дура, конечно, дура,

но умней мудреца.

От нагрузки на наши плечи

гнётся земная ось,

только наш позвоночник крепче —

не согнёмся, авось!

У русалки солёны губы

и вместо ножек – хвост.

Сэкономим на паре туфель.

Не погибнем, авось…

Но от нашей надежды, свойской

сетям пустых судеб,

через век назовут авоськой

сумку, где носят хлеб.

Белый шиповник, дикий шиповник

краше садовых роз.

Белую ветку юный любовник

графской жене принёс.

Белый шиповник, дерзкий поклонник,

он ей, смеясь, отдал.

Ветка упала на подоконник.

На пол упала шаль.

Белый шиповник, страсти виновник,

разум отнять готов.

Только известно – графский садовник

против чужих цветов.

Что ты наделал, бедный разбойник?

Выстрел раздался вдруг.

Красный от крови – красный шиповник

выпал из мёртвых рук.

Их схоронили в разных могилах,

там, где садовый вал.

Как тебя звали, юноша милый?

Только шиповник знал.

Тот, кто убил их, тот, кто шпионил,

будет наказан тот.

Белый шиповник, дикий шиповник

в память любви цветёт.

Десять лет в ожиданье прошло.

Ты в пути. Ты всё ближе ко мне.

Хорошо ли приладил седло?

Чтоб в пути тебе было светло,

я свечу оставляю в окне.

Двадцать лет в ожиданье прошло.

Ты в пути. Ты всё ближе ко мне.

Ты поборешь всемирное зло.

Чтоб в бою тебе было светло,

я свечу оставляю в окне.

Тридцать лет в ожиданье прошло.

Ты в пути. Ты всё ближе ко мне.

У меня отрастает крыло!

Без меня, чтобы было светло,

я оставила свечку в окне.

Аллилуйя возлюбленной паре!

Мы забыли, бранясь и пируя,

для чего мы на землю попали —

аллилуйя любви, аллилуйя!

Аллилуйя их будущим детям.

Наша жизнь пронесётся аллюром.

мы проклятым вопросам ответим:

аллилуйя любви, аллилуйя!

Я люблю твои руки и речи,

с твоих ног я усталость разую.

В море общем сливаются реки.

Аллилуйя любви, аллилуйя!

Аллилуйя Гудзону и Волге!

Государства любовь образует.

Аллилуйя, князь Игорь и Ольга!

Аллилуйя любви, аллилуйя!

Аллилуйя свирепому нересту!

Аллилуйя бобрам алеутским!

Лишь любовью оправдана ненависть.

Аллилуйя любви, аллилуйя!

Аллилуйя Кончите с Резановым.

Исповедуя веру иную,

мы повторим под занавес заповедь:

аллилуйя любви, аллилуйя!

Аллилуйя актёрам трагедии,

что нам жизнь подарили вторую.

полюбивши нас через столетие.

Аллилуйя любви, аллилуйя!

Ты меня на рассвете разбудишь,

проводить, необутая, выйдешь.

Ты меня никогда не забудешь.

Ты меня никогда не увидишь.

Заслонивши тебя от простуды,

я подумаю: «Боже Всевышний!

Я тебя никогда не забуду.

Я тебя никогда не увижу».

Эту воду в мурашках запруды,

это Адмиралтейство и Биржу

я уже никогда не забуду

и уже никогда не увижу.

Не мигают, слезятся от ветра

безнадёжные карие вишни.

Возвращаться – плохая примета.

Я тебя никогда не увижу.

Даже если на землю вернёмся

мы вторично, согласно Гафизу,

мы, конечно, с тобой разминёмся.

Я тебя никогда не увижу.

И окажется так минимальным

наше непониманье с тобою

перед будущим непониманьем

двух живых с пустотой неживою.

И качнётся бессмысленной высью

пара фраз, залетевших отсюда:

«Я тебя никогда не забуду.

Я тебя никогда не увижу».

Ну что тебе надо ещё от меня?

Чугунна ограда. Улыбка темна.

Я музыка горя, ты музыка лада,

ты яблоко ада, да не про меня!

На всех континентах твои имена

прославил. Такие отгрохал лампады!

Ты музыка счастья, я нота разлада.

Ну что тебе надо ещё от меня?

Смеялась: «Ты ангел?» – я лгал, как змея.

Сказала: «Будь смел» – не вылазил из спален.

Сказала: «Будь первым» – я стал гениален,

ну что тебе надо ещё от меня?

Исчерпана плата до смертного дня.

Последний горит под твоим снегопадом.

Был музыкой чуда, стал музыкой яда,

ну что тебе надо ещё от меня?

Но и под лопатой спою, не виня:

«Пусть я удобренье для Божьего сада,

ты – музыка чуда, но больше не надо!

Ты случай досады. Играй без меня».

И вздрогнули складни, как створки окна.

И вышла усталая и без наряда.

Сказала: «Люблю тебя. Больше нет сладу.

Ну что тебе надо ещё от меня?»

Присела к зеркалу опять,

в себе, как в роще заоконной,

всё не решаешься признать

красы чужой и незнакомой.

В тоску заметней седина.

Так в ясный день в лесу по-летнему

листва зелёная видна,

а в хмурый – медная заметнее.

Требуются чёрные верблюды,

чёрные, как гири, горбы!

Белые верблюды для нашей работы – слабы.

Женщины нам не любы. Их груди отвлекут от борьбы.

Чёрные верблюды, чёрные верблюды,

накопленные горбы.

Захлопнутся над черепами,

как щипцы для орехов, гробы.

Чёрные верблюды, чёрные верблюды,

чёрные верблюды беды!

Катитесь, чугунные ядра, на жёлтом и голубом.

Восстание как затмение, наедет чёрным горбом.

На белых песках – чиновники, как раздавленные клопы.

Чёрные верблюды, чёрные верблюды,

разгневанные горбы!

Нынче ночь не для блуда. Мужчины возьмут ножи.

Чёрные верблюды, чёрные верблюды,

чёрные верблюды – нужны.

Чёрные верблюды, чёрные верблюды

по бледным ублюдкам грядут.

На труса не тратьте пулю – плюнет чёрный верблюд!

Названье «Неокесарийский»

гончар, по кличке Полубес,

прочёл как «неба косари мы»

и ввёл подсолнух керосинный,

и синий фон, и лук серийный,

и разрыв-травы в изразец.

И слёзы очи засорили,

когда он на небо залез.

«Ах, отчаянный гончар,

Полубес,

чем глазурный начинял

голубец?

Лепестки твои, кустарь,

из росы.

Только хрупки, как хрусталь,

изразцы.

Только цвет твой, как анчар,

ядовит…»

С высоты своей гончар

говорит:

«Чем до свадьбы непорочней,

тем отчаянней бабец.

Чем он звонче и непрочней,

тем извечней изразец.

Нестираема краса —

изразец.

Пососите, небеса,

леденец!

Будет красная Москва

от огня,

будет чёрная Москва,

головня,

будет белая Москва

от снегов – всё повылечит трава

изразцов.

Изумрудина огня!

Лишь не вылечит меня.

Я к жене чужой ходил, луг косил.

В изразцы её кровь замесил».

И, обняв оживший фриз,

белый весь,

с колокольни рухнул

вниз

Полубес!

Когда в полуночи бессонной

гляжу на фриз полубесовский,

когда тоски не погасить,

греховным храмом озаримый,

твержу я: «Неба косари мы.

Косить нам – не перекосить».

Подарили, подарили

золотое, как пыльца.

Сдохли б Вены и Парижи

от такого платьица!

Драгоценная потеря,

царственная нищета.

Будто тело запотело,

а не теле – ни черта.

Обольстительная сеть,

золотая ненасыть.

Было нечего надеть,

стало – некуда носить.

Так поэт, затосковав,

ходит праздно на проспект.

Было слов не отыскать,

стало – не для кого спеть.

Было нечего терять,

стало – нечего найти.

Для кого играть в театр,

когда зритель не на ты?

Было зябко от надежд,

стало пусто напоследь.

Было нечего надеть,

стало – незачем надеть.

Я б сожгла его, глупыш.

Не оцените кульбит.

Было страшно полюбить —

стало некого любить.

Их, наверно, тыщи – хрустящих лакомок!

Клесты лущат семечки в хрусте крон.

Надо всей Америкой хрустальный благовест.

Так необычаен молчальный звон.

Он не ради славы, молчальный благовест,

просто лущат пищу – отсюда он.

Никакого чуда, а душа расплакалась —

молчальный звон!..

Этот звон молчальный таков по слуху,

будто сто отшельничающих клестов

ворошат волшебные погремухи

или затевают сорок сороков.

Птичьи коммуны, не бойтесь швабры!

Групповых ансамблей широк почин.

Надо всей Америкой – групповые свадьбы.

Есть и не поклонники групповщин.

Групповые драки, групповые койки.

Тих единоличник во фраке гробовом.

У его супруги на всех пальцах —

кольца,

видно, пребывает

в браке групповом…

А по-над дорогой хруст серебра.

Здесь сама работа звенит за себя.

Кормят, молодчаги, детей и жён,

ну а получается

молчальный звон!

В этом клестианстве – антипод свинарни.

Чистят короедов – молчком, молчком!

Пусть вас даже кто-то

превосходит в звонарности,

но он не умеет —

молчальный звон!

Юркие нью-йоркочки и чикагочки,

за ваш звон молчальный спасибо, клесты.

Звенят листы дубовые,

будто чеканятся

византийски вырезанные кресты.

В этот звон волшебный уйду от ужаса,

посреди беседы замру, смущён.

Будто на Владимирщине —

прислушайся! —

молчальный звон…

Огни Медыни?

А может, Волги?

Стакан на ощупь.

Спят молодые

на нижней полке

в вагоне общем.

На верхней полке

не спит подросток.

С ним это будет.

Напротив мать его

кусает простынь.

Но не осудит.

Командировочный

забился в угол,

не спит с Уссури.

О чём он думает

под шёпот в ухо?

Они уснули.

Огням качаться,

не спать родителям,

не спать соседям.

Какое счастье

в словах спасительных:

«Давай уедем!»

Да хранят их

ангелы спальные,

качав и плакав, —

на полках спаренных,

как крылья первых

аэропланов.

Наш берег песчаный и плоский,

заканчивающийся сырой

печальной и тёмной полоской,

как будто платочек с каймой.

Направо холодное море,

налево песочечный быт.

Меж ними, намокши от горя,

темнея, дорожка блестит.

Мы больше сюда не приедем.

Давай по дорожке пройдём.

За нами – к добру, по приметам —

следы отольют серебром.

Сложи атлас, школярка шалая, —

мне шутить с тобою легко, —

чтоб Восточное полушарие

на Западное легло.

Совместятся горы и воды,

колокольный Великий Иван,

будто в ножны, войдёт в колодец,

из которого пил Магеллан.

Как две раковины, стадионы,

мексиканский и Лужники,

сложат каменные ладони

в аплодирующие хлопки.

Вот зачем эти люди и зданья

не умеют унять тоски —

доски, вырванные с гвоздями

от какой-то иной доски.

А когда я чуть захмелею

и прошвыриваюсь на канал,

с неба колют верхушками ели,

чтобы плечи не подымал.

Я нашёл отпечаток шины

на ванкуверской мостовой

перевёрнутой нашей машины,

что разбилась под Алма-Атой.

И висят, как летучие мыши,

надо мною вниз головой —

времена, домишки и мысли,

где живали и мы с тобой.

Нам рукою помашет хиппи,

вспыхнет пуговкою обшлаг.

Из плеча – как чёрная скрипка

крикнет гамлетовский рукав.

Не славы и не коровы,

не тяжкой короны земной —

пошли мне, Господь, второго, —

что вытянул петь со мной!

Прошу не любви ворованной,

не милостей на денёк —

пошли мне, Господь, второго, —

чтоб не был так одинок.

Чтоб было с кем пасоваться,

аукаться через степь,

для сердца, не для оваций,

на два голоса спеть!

Чтоб кто-нибудь меня понял —

не часто, ну хоть разок —

из раненых губ моих поднял

царапнутый пулей рожок.

И пусть мой напарник певчий,

забыв, что мы сила вдвоём,

меня, побледнев от соперничества,

прирежет за общим столом.

Прости ему. Пусть до гроба

одиночеством окружён.

Пошли ему, Бог, второго —

такого, как я и как он.

Жадным взором василиска

вижу: за бревном, остро,

вспыхнет мордочка лисички,

точно вечное перо!

Омут. Годы. Окунь клюнет.

Этот невозможный сад

взять с собой не разрешат.

И повсюду цепкий взгляд,

взгляд прощальный. Если любят,

больше взглядом говорят.

Уважьте пальцы пирогом,

в солонку курицу макая,

но умоляю об одном —

не трожьте музыку руками!

Нашарьте огурец со дна

и стан справа сидящей дамы,

даже под током провода —

но музыку – нельзя руками.

Она с душою наравне.

Берите трёшницы с рублями,

но даже вымытыми не

хватайте музыку руками.

И прогрессист, и супостат,

мы материалисты с вами,

но музыка – иной субстант,

где не губами, а устами…

Руками ешьте даже суп,

но с музыкой – беда такая! —

чтоб вам не оторвало рук,

не трожьте музыку руками.

Москвою кто-то бродит,

накрутит номер мой.

Послушает и бросит —

отбой…

Чего вам? Рифм кило?

Автографа в альбом?

Алло!..

Отбой…

Кого-то повело

в естественный отбор!

Алло!..

Отбой…

А может, ангел в кабеле,

пришедший за душой?

Мы некоммуникабельны.

Отбой…

А может, это совесть,

потерянная мной?

И позабыла голос?

Отбой…

Стоишь в метро, конечной,

с открытой головой,

и в диске, как в колечке,

замёрзнул пальчик твой.

А за окошком мелочью

стучит толпа отчаянная,

как очередь в примерочную

колечек обручальных.

Ты дунешь в трубку дальнюю,

и мой воротничок

от твоего дыхания

забьётся, как флажок…

Порвалась связь планеты.

Аукать устаю.

Вопросы без ответов.

Ответы в пустоту.

Свело. Свело. Свело.

С тобой. С тобой. С тобой.

Алло. Алло. Алло.

Отбой. Отбой. Отбой.

В трос вросла, не сняв очки бутыльи, —

уводи!

Обожает, чтобы уводили!

Аж щека на повороте у воды.

Проскользила – Боже! – состругала,

наклонившить, как в рубанке оселок,

не любительница – профессионалка,

золотая чемпионка ног!

Я горжусь твоей слепой свободой,

обминающею до кишок, —

золотою вольницей увода

на глазах у всех, почти что нагишом.

Как истосковалась по пиратству

женщина в сегодняшнем быту!

Главное – ногами упираться,

чтоб не вылетала на ходу.

«Укради, как раньше, на запятках, —

миленький, назад не возврати!» —

если есть душа, то она в пятках,

упирающихся в край воды.

Укради за воды и за горы,

только бы надёжен был мужик!

В золотом забвении увода

онемеют дёсны и язык.

«Да куда ж ты без спасательной жилетки,

как в натянутой рогаточке свистя?»

Пожалейте, люди, пожалейте

себя!..

…Но остался след неуловимый

от твоей невидимой лыжни,

с самолётным разве что сравнимый

на душе, что воздуху сродни.

След потери нематериальный,

свет печальный – Бог тебя храни!

Он позднее в годах потерялся,

как потом исчезнут и они.

За упокой Высоцкого Владимира

коленопреклонённая Москва,

разгладивши битловки, заводила

его потусторонние слова.

Владимир умер в два часа.

И бездыханно

стояли полные глаза,

как два стакана.

А над губой росли усы

пустой утехой,

резинкой врезались трусы,

разит аптекой.

Спи, Шансонье Всея Руси,

отпетый.

Ушёл твой ангел в небеси

обедать.

Володька,

если горлом кровь,

Володька, когда от умных докторов

воротит,

а баба, русый журавель,

в отлёте,

орёт за тридевять земель:

«Володя!»

Ты шёл закатною Москвой,

как богомаз мастеровой,

чуть выпив, шёл, популярней, чем Пеле,

с беспечной чёлкой на челе,

носил гитару на плече, как пару нимбов.

(Один для матери – большой,

золотенький,

под ним для мальчика – меньшой…)

Володя!..

За этот голос с хрипотцой

дрожь сводит,

отравленная хлеб-соль

мелодий,

купил в валютке шарф цветной,

да не походишь.

Спи, русской песни крепостной, —

свободен.

О златоустом блатаре

рыдай, Россия!

Какое время на дворе —

таков мессия.

А в Склифосовке филиал

Евангелия.

И Воскрешающий сказал:

«Закрыть едальники!»

Твоею песенкой ревя

под маскою,

врачи произвели реа-

нимацию.

Вернули снова жизнь в тебя.

И ты, отудобев,

нам всем сказал: «Вы все – туда,

а я оттудова…»

Гремите, оркестры!

Козыри – крести.

Высоцкий воскресе.

Воистину воскресе.

Дверь отворите гостье с дороги!

Выйду, открою – стоят на пороге,

словно картина в раме, фрамуге,

белые брюки, белые брюки!

Видно, шла с моря возле прилива —

мокрая складка к телу прилипла.

Видно, шла в гору – дышат в обтяжку

белые брюки, польская пряжка.

Эта спортсменка не знала отбоя,

но приходили вы сами собою,

где я терраску снимал у старухи —

тёмные ночи, белые брюки.

Белые брюки, ночные ворюги,

«молния» слева или на брюхе?

Русая молния шаровая,

обворовала, обворовала!

Ах, парусинка моя рулевая…

Первые слёзы. Жёлтые дали.

Бедные клёши, вы отгуляли…

Что с вами сделают в чёрной разлуке

белые вьюги, белые вьюги?

Свитязианские восходы.

Поблескивает изреченье:

«Двойник-дуб. Памятник природы

республиканского значенья».

Сюда вбегал Мицкевич с панною.

Она робела.

Над ними осыпался памятник,

как роспись, лиственно и пламенно, —

куда Сикстинская капелла!

Он умолял: «Скорее спрячемся,

где дождь случайней и ночнее,

и я плечам твоим напрягшимся

придам всемирной значенье!»

Прилип к плечам сырым и плачущим

дубовый лист виолончельный.

Великие памятники Природы!

Априори:

екатерининские берёзы,

бракорегистрирующие рощи,

облморе,

и. о. лосося,

оса, жёлтая, как улочка Росси,

реставрируемые лоси.

Общесоюзный заяц!

Ты на глазах превращаешься в памятник,

историческую реликвию,

исчезаешь,

завязав уши, как узелок на дорогу

великую.

Как Рембрандты, живут по описи

тридцать пять волков Горьковской области.

Жемчужны тучи обложные,

спрессованные рулонами.

Люблю вас, липы областные,

и вас люблю, дубы районные.

Какого званья небосводы?

И что истоки?

История ли часть природы?

Природа ли кусок истории?

Мы двойники. Мы агентура

двойная, будто ствол дубовый

между природой и культурой,

политикою и любовью.

В лесах свисают совы матовые,

свидетельницы Батория,

как телефоны-автоматы

надведомственной категории.

Душа в смятении и панике,

когда осенне и ничейно

уходят на чужбину памятники

неизъяснимого значенья!

И, перебита крысоловкой,

прихлопнутая к пьедесталу,

разиня серую головку,

«Ночь» Микеланджело привстала.

Возвращусь в твой сад запущенный,

где ты в жизнь меня ввела,

в волоса твои распущенные

шептал первые слова.

Та же дача полутёмная.

Дочь твоя, белым-бела,

мне в лицо моё смятённое

шепчет первые слова.

А потом лицом в коленки

белокурые свои

намотает, как колечки,

вокруг пальчиков ступни.

Так когда-то ты наматывала

свои царские до пят

в кольца чёрные, агатовые

и гадала на агат!

И печальница другая

Усмехается, как мать:

«Ведь венчаются ногами.

Надо б ноги обручать».

В этом золоте и черни

есть смущённые черты,

мятный свет звезды дочерней,

счастье с привкусом беды.

Оправдались суеверия.

По бокам моим встаёт

горестная артиллерия —

ангел чёрный, ангел белая —

перелёт и недолёт!

Белокурый недолеток,

через годы темноты

вместо школьного, далёкого,

говорю святое «ты».

Да какие там экзамены,

если в бледности твоей

проступают стоны мамины

рядом с ненавистью к ней.

Разлучая и сплетая,

перепутались вконец

чёрная и золотая —

две цепочки из колец.

Я б сказал, что ты, как арфа,

чешешь волосы до пят.

Но важней твоё «до завтра».

До завтра б досуществовать!

Волосы до полу, чёрная масть, —

мать.

Дождь белокурый, застенчивый в дрожь, —

дочь.

– Гость к нам стучится, оставь меня с ним на всю ночь,

дочь.

– В этой же просьбе хотела я вас умолять,

мать.

– Я – его первая женщина, вернулся, до ласки охоч,

дочь.

– Он – мой первый мужчина, вчера я боялась сказать,

мать.

– Доченька… Сволочь!.. Мне больше не дочь,

прочь!..

….

– Это о смерти его телеграмма,

мама!..

Это мой теневой кабинет.

Пока нет:

гардероба

и полн. cобр. cоч. Кальдерона.

Его Величество Александрийский буфет

правит мною в рассрочку несколько лет.

Вот кресло-катапульта

времён борьбы против культа.

Тень от предстоящей иконы:

«Кинозвезда, пожирающая дракона».

Обещал подарить Солоухин.

По слухам,

VI век.

Феофан Грек.

Стол. «Кент».

На столе ответ на анкету:

«Предпочитаю “Беломор» Кенту».

Вот жены акварельный портрет.

Обн. натура.

Персидская миниатюра.

III век. Эмали лиловой.

Сама, вероятно, в столовой…

Вот моя теневая столовая —

смотрите, какая здоровая!

На обед

всё, чего нет

(след. перечисление ед).

Тень бабушки – салфетка узорная,

вышивала, страдалица, вензеля иллюзорные.

Осторожно, деда уронишь!

Пианино. «Рёниш».

Мамино.

Видно, жена перед нами играла Рахманинова.

Одна клавиша полуутоплена,

еще теплая.

(Бьёт.)

Ой, нота какая печальная!

Сама, вероятно, в спальне.

Услышала нас и пошла наводить марафет.

«Уходя, выключайте свет!»

«Проходя через пороги,

предварительно вытирайте ноги.

Потолки новые —

предварительно вымывайте голову».

Вот моя теневая спальня.

Ой, как развалено…

Хорошо, что жены нет.

Тень от Милы, Нади, Тани, Ниннет

+ четырнадцати созданий

с площади Испании.

Уголок забытых вещей!

№ 2,

№ 3,

№ 8-й – никто не признаётся чей!

А вот женина брошка.

И платье брошено…

Наверное, опять побегла к Аэродромову

за димедролом…

Актриса, но тем не менее!

Простите, это дела семейные…

(В прихожей, чёрен и непрост,

кот поднимал загнутый хвост,

его в рассеянности гость,

к несчастью, принимал за трость.)

Вот ванная.

Что-то странное!

Свет под дверью. Заперто изнутри.

Нет, не верю! Эй, Аэродромов, отвори!

Вот так всегда.

Слышите, переливается на пол вода.

(Стучит.) Нет ответа.

(От страшной догадки он делается

неузнаваем.)

О нет, только не это!..

Ломаем!

Она ведь вчера говорила:

«Если не придёшь домой…»

Милая! Что ты натворила!

(Дверь высаживают.)

Боже мой!..

Никого. Только зеркало запотелое.

Перелитая ванна полна пустой глубины.

Сухие, нетронутые полотенца…

Голос из стены:

«А зачем мне вытираться,

вылетая в вентиляцию?!»

В человеческом организме

девяносто процентов воды,

как, наверное, в Паганини

девяносто процентов любви!

Даже если – как исключенье —

вас растаптывает толпа,

в человеческом назначении

девяносто процентов добра.

Девяносто процентов музыки,

даже если она беда,

так и во мне, несмотря на мусор,

девяносто процентов Тебя.

Приди! Чтоб снова снег слепил,

чтобы желтела на опушке,

как александровский ампир,

твоя дублёночка с опушкой.

Оставьте меня одного,

оставьте,

люблю это чудо в асфальте,

да не до него!

Я так и не побыл собой,

я выполню через секунду

людскую свою синекуру.

Душа побывает босой.

Оставьте меня одного;

без нянек,

изгнанник я, сорванный с гаек,

но горше всего,

что так доживёшь до седин

под пристальным сплетневым оком

то «вражьих», то «дружеских» блоков…

Как раньше сказали бы – с Богом

оставьте один на один.

Свидетели дня моего,

вы были при спальне, при родах,

на похоронах хороводом.

Оставьте меня одного.

Оставьте в чащобе меня.

Они не про вас, эти слёзы,

душа наревётся одна —

до дна! —

где кафельная берёза,

положенная у пня,

омыта сияньем белёсым.

Гляди ж – отыскалась родня!

Я выйду, ослепший, как узник,

и выдам под хохот и вой:

«Душа – совмещённый санузел,

где прах и озноб душевой.

…Поэты и соловьи

поэтому и священны,

как органы очищенья,

а стало быть, и любви!

А в сердце такие пространства,

алмазная ипостась,

омылась душа, опросталась,

чего нахваталась от вас».

Я на болотной тропе вечерней

встретил бобра. Он заплакал вхлюп.

Ручкой стоп-крана торчал плачевно

красной эмали передний зуб.

Вставши на ласты, наморщась жалко

(у них чешуйчатые хвосты),

хлещет усатейшая русалка.

Ну пропусти! Ну пропусти!

(Метод нашли, ревуны коварные.

Стоит затронуть их закуток,

выйдут и плачут

пред экскаватором —

экскаваторщик наутёк!

Выйдут семейкой, и лапки сложат,

и заслонят от мотора кров.

«Ваша сила —

а наши слёзы.

Рёв – на рёв!»)

В глазках старенького ребёнка

слёзы стоят на моём пути.

Ты что – уличная колонка?

Ну пропусти, ну пропусти!

Может, рыдал, что вода уходит?

Может, иное молил спасти?

Может быть, мстил за разор угодий!

Слёзы стоят на моём пути.

Что же коленки мои ослабли?

Не останавливали пока

ни телефонные Ярославны,

ни бесноватые слёзы царька.

Или же заводи и речишник

вышли дорогу не уступать,

вынесли плачущий

Образ Пречистый,

чтоб я опомнился, супостат?

Будьте бобры, мои годы и долы,

не для печали, а для борьбы,

встречные плакальщики укора,

будьте бобры,

будьте бобры!

Непреступаемая для поступи,

непреступаемая стезя,

непреступаемая – о Господи! —

непреступаемая слеза…

Я его крыл. Я дубасил палкой.

Я повернулся назад в сердцах.

Но за спиной моей новый плакал —

непроходимый другой в слезах.

Не придумано истинней мига, —

чем раскрытые наугад,

недочитанные, как книга, —

разметавшись, любовники спят.

Встречая стадо в давешние леты,

мне объяснила бабушка приметы:

«Раз в стаде первой белая корова,

то завтра будет чудная погода».

Коровы, пятясь, как аэротрапы,

пасутся, сунув головы в луга.

И подымались плачущие травы

по их прощальным шеям грубым.

И если лидер – светлая корова,

то, значит, будет лётная погода!

Коровьи отношенья с небесами

ещё не удавалось прояснить.

Они, пожалуй, не летают сами,

но понимают небо просинить.

Раз впереди красивая корова,

то утро будет синим, как Аврора.

Навоз вниз эскалатором плывёт,

как пассажиры

в метрополитене.

И это лучше, чем наоборот.

Как зубры ненавидят мотоциклы!

Копытные эпохи ледников

несутся за трещоткой малосильной.

Бедуля ненавидит дураков.

Ему при Иоанне шапку сдуло,

но не поклон, не хулиганский шик —

Владимира Леонтьича Бедулю

я бы назвал «летающий мужик».

Летит мужик – на собственной конструкции,

летит мужик – по Млечному Пути,

лети, мужик!

Держись за землю, трусы.

Пусть снимут стружку.

Легче ведь. Лети!

А если первой скучная корова,

то, значит, будет скучная погода.

Он стенгазеты упразднил, взамен

воздвиг радиостанцию пастушью,

чтоб плыли сообщения воздушные

в дистанции двенадцать деревень.

Над Беловежьем плакала Вселенная.

И нету рифмы на ответный тост.

Но попросил он «Плач по двум поэмам».

А я-то думал, что Бедуля прост.

Нет правды на земле.

Но правды нет и выше.

Бедуля ищет правду под землёй.

Глубоко пашет и, припавши, слышит,

как тяжко ей приходится, родной!

Его и славословили, и крыли.

Но поискам – не до шумих.

Бедуля дует на подземных крыльях!

Я говорю: «Летающий мужик».

Все марты поменялись на июли.

Коровы, что ли, балуют, Бедуля?

Коровы программируют погоды.

Их перпендикулярные соски

торчат,

на руль Колумбовый похожи.

Им тоже снятся Млечные Пути.

Когда взгрустнут мои аэродромы,

пришли, Бедуля, белую корову!

Что с тобой, крашеная, послушай?!

Модная прима с прядью плакучей,

бросишь купюру —

выпустишь птицу.

Так что прыщами пошла продавщица.

Деньги на ветер, синь шебутная!

Как щебетала в клетке из тиса

та аметистовая четвертная —

«Выпусти птицу!»

Ты оскорбляешь труд птицелова,

месячный заработок свой горький

и «Геометрию» Киселёва,

ставшую рыночною обёрткой.

Птица тебя не поймёт и не вспомнит,

люд сматерится,

будет обед твой – булочка в полдник,

ты понимаешь? Выпусти птицу!

Птице пора за моря вероломные,

пусты лимонные филармонии,

пусть не себя – из неволи и сытости —

выпусти, выпусти…

Не понимаю, но обожаю

бабскую выходку на базаре.

«Ты дефективная, что ли, деваха?

Дура – де-юре, чудо – де-факто!»

Как ты ждала её, красотулю!

Вымыла в горнице половицы.

Ах, не латунную, а золотую!..

Не залетела. Выпусти птицу!

Мы третьи сутки с тобою в раздоре,

чтоб разрядиться,

выпусти сладкую пленницу горя,

выпусти птицу!

В руки синица – скучная сказка, —

в небо синицу!

Дело отлова – доля мужская,

женская доля – выпустить птицу!..

Наманикюренная десница,

словно крыло самолётное снизу,

в огненных знаках

над рынком струится, выпустив птицу.

Да и была ль она, вестница чудная?…

Вспыхнет на шляпе вместо гостинца

пятнышко едкое и жемчужное —

память о птице.

Самого его на бомбе подорвали —

вечный мальчик, террорист, миллионер…

Как доверчиво усы его свисали

точно гусеница-землемер!

Его имя раньше женщина носила.

И ей русский вместо лозунга «люблю»

расстелил четыре тыщи апельсинов,

словно огненный булыжник на полу.

И она глазами тёмными косила.

Отражались и отплясывали в ней

апельсины, апельсины, апельсины,

словно бешеные яблоки коней!..

Рушится уклад семьи спартанской.

Трещат свечи. Пахнет кожура.

Чувство раскрывается спонтанно,

как у постового кобура.

Как смешались в апельсинном дыме

к нему ревность и к тебе любовь!

В чудное мгновенье молодые

жёны превращаются во вдов.

Апельсины, апельсины, апельсины…

На меня, едва я захмелел,

наезжают его чёрные усищи,

словно гусеница-землемер.

– Мама, кто там вверху, голенастенький —

руки в стороны – и парит?

– Знать, инструктор лечебной гимнастики.

Мир не может за ним повторить.

Ты поставила лучшие годы,

я – талант.

Нас с тобой секунданты угодливо

Развели. Ты – лихой дуэлянт!

Получив твою меткую ярость,

пошатнусь и скажу как актёр,

что я с бабами не стреляюсь,

из-за бабы – другой разговор.

Из-за той, что вбегала в июле,

что возлюбленной называл,

что сейчас соловьиною пулей

убиваешь во мне наповал!

Я в академики есмь избран.

«Год дэм!» —

скажу я, боже мой,

всю жизнь борюсь

с академизмом.

Теперь борюсь

с самим собой.

Мы стали друзьями. Я не ревную.

Живёшь ты в художнической мансарде.

К тебе приведу я скрипачку ночную.

Ты нам на диване постелешь. «До завтра, —

нам бросишь небрежно. – Располагайтесь!»

И что-то расскажешь. И куришь азартно.

И всё не уходишь. А глаз твой агатист.

А гостья почувствовала, примолкла.

И долго ещё твоя дверь не погаснет.

Так вот ты какая – на дружбу помолвка!

Из этой мансарды есть выход лишь в небо.

Зияет окном потолковым каморка.

«Прощай, – говорю, – моё небо, – и не по-

нимаю, как с гостьей тебя я мешаю. —

Дай Бог тебе выжить, сестрёнка меньшая!»

А утром мы трапезничаем немо.

И кожа спокойна твоя и пастозна…

Я думаю: «Боже! за что же? за что же?!»

Да здравствует дружба! Да скроется небо.

Отчего в наклонившихся ивах —

ведь не только же от воды, —

как в волшебных диапозитивах,

света плавающие следы?

Отчего дожидаюсь, поверя я, —

ведь не только же до звезды —

посвящаемый в эти деревья,

в это нищее чудо воды?

И за что надо мной, богохульником, —

ведь не только же от любви, —

благовещеньем дышат, багульником

золотые наклоны твои?

Мы нарушили Божий завет.

Яблоко съели.

У поэта напарника нет,

все дуэты кончались дуэлью.

Мы нарушили кодекс людской —

быть взаимной мишенью.

Наш союз осуждён мелюзгой

хуже кровосмешенья.

Нарушительница родилась

с белым голосом в тёмное время.

Даже если земля наша – грязь,

рождество твоё – ей искупленье.

Был мой стих, как фундамент, тяжёл,

чтобы ты невесомела в звуке.

Я красивейшую из жён

подарил тебе утром в подруги.

Я бросал тебе в ноги Париж,

августейший оборвыш, соловка!

Мне казалось, что жизнь – это лишь

певчей силы заложник.

И победа была весела.

И достанет нас кара едва ли.

А расплата произошла —

мы с тобою себя потеряли.

Ошибясь в этой жизни дотла,

улыбнусь: я иной и не жажду.

Мне единственная мила,

где с тобою мы спели однажды.

Всё хорошо пока что.

Лишь беспокоит немного

ламповый, непогашенный

свет посреди дневного.

Будто свидетель лишний

или двойник дурного —

жалостный, электрический

свет посреди дневного.

Сердце не потому ли

счастливо. Но – в печали?

Так они и уснули.

Света не выключали.

Проволочкой накалившейся

тем ещё безутешней,

слабый и электрический,

с вечера похудевший.

Вроде и нет в наличии,

но что-то тебе мешает.

Жалостный электрический

к белому примешался.

Нигилисточка, моя прапракузиночка!

Ждут жандармы у крыльца на вороных.

Только вздрагивал, как белая кувшиночка,

гимназический стоячий воротник.

Страшно мне за эти лилии лесные,

и коса, такая спелая коса!

Не готова к революции Россия.

Дурочка, разуй глаза.

«Я готова, – отвечаешь, – это главное».

А когда через столетие пройду,

будто шейки гимназисток обезглавленных,

вздрогнут белые кувшинки на пруду.

Играю в вист с советскими нудистами.

На пляже не особо талмудистском,

между малиновыми ундинами,

бесстрастными коленками, мудищами

неголые летали короли.

Игра на раздевание. Сдавала

Мальвина, врач из Краснодара,

одетая в бикини незагара.

Они ей были сзади велики.

Мальвина в безразмерные зрачки

в себя вбирала:

денежные знаки,

презренные лежащие одежды, стыд одеяла,

газетные рубахи, брошенные страхи,

комплексы вины

разной длины,

народы в разных позах идеала,

берег с волейбольною сеткою на бёдрах,

меня – как кости в целлофане,

она вбирала сарафаны,

испуги на металлических пуговках,

шорты-пузыри,

себя как бы одевала изнутри,

снаружи оставаясь обнажённой,

а по краям бруснично обожжённой,

Мальвинин муж нудистов раздевал.

– Разденемся, товарищи нудисты!

Снимайте страхи и чужие мысли.

Рембо, сбросьте накачанные подплечники.

Вы – без маек,

но прикрываетесь дурацкими лозунгами,

плохо пошитыми надеждами.

Партийные и беспартийные,

оденемся в свободу страсти без!

Юноша, хватайте ферзя противника!

Это не ферзь!

Нудист не может быть влюблён.

Вход в рай нудистам воспрещён.

Вы ренуаровское «ню»

одели в идейную хайню.

Антр ну,

я не могу раздеть жену —

её скрывает покров аристократизма.

– Нудила-мученик, катись ты!..

Мальвина тут произвела отскок

и сбросила свои аристок-

ратические замашки.

И сквозь её девический сосок

проклюнулся берёзовый листок.

«Поднимем взятки! – заорал Мальвинин. —

Назавтра обещают ливень».

Навстречу ехал «мерседес» —

приют убогого чухонца.

Чухонец ехал тоже без,

но рефлектировал: «Есть хотца!»

Не видя неконвертируемого финна,

Мальвина

сидела,

обхвативши ноги,

одета, как в невидимую тогу,

в драгоценную тревогу

новой невиданной любви.

Куда там Богу!

О, боги, боги…

Лежали под наколкой короли,

и нет свободной на земле земли.

И страх лежал на пляже,

на рожденье,

и до рожденья в памяти лежал,

и, тело сняв, его мы не разденем.

Мальвинин продолжал…

Мальвина, море зевом львиным

болело. В клубе шла «Калина».

Мальвина, чья вина, Мальвина?

«Мосфильма»?

«Мальвина, – он шептал, – Мальвина», —

и всё не непоправимо —

кассета про дворец Амина,

помилуй Бог – и серафимы! —

Мальвина, чья вина —

Совмина?

Такую цену заломила.

Жизнь уместилась в половину.

Мальвина, чья вина, Мальвина?

Минфина?

Мальвинин продолжал:

«Не спорю.

Спустимся к морю.

Хотя оно на карантине».

Мальвина, чья вина, дельфина?

Мы вышли к морю.

Картина.

Солнца диско

стояло низко, как собачья миска.

Все сбрасывали длинные, малиновые по краям тени.

За гномиком,

с видом каноника —

лежала его теневая экономика.

Брюнет с мясами на весу

отбрасывал левую колбасу.

От Ивана Ивановича

шла тень Иосифа Виссарионовича.

Шла тень за всеми, как могла.

Мальвина, чья вина, Мальвина?

От секретаря обкома

тянулась тень до окоёма.

Но самой длинной

была тень от обалдения Мальвиной.

Все тени шли в направлении страны.

«Отбросим лишнее! – Мальвинин врезал.

Взял ножницы и тени нам отрезал.

И крикнул, запихав их в «дипломат»:

«Колоду! Сматываемся, мать».

Нам было голо, зябко и гадливо.

Радио транслировало Малинина.

Манило сердце к магазину.

Мальвина, чья вина – «Грузвина»?

А там, вдали, за скрывшейся Мальвиной,

вся в Книгу Книг занесена,

одной прикрытая молитвой,

лежит раздетая страна.

Мальвинин нам махал с горы.

Его ждало такси за школой.

Орали в «дипломате» короли:

«Народ-то голый».

Всё ливень смысл неумолимо

назавтра, в джинсах пилигримы,

мы шли, не узнавая, мимо.

Мальвина, чья вина, Мальвина?

На суде, в раю или в аду

скажет он, когда придут истцы:

«Я любил двух женщин как одну,

хоть они совсем не близнецы».

Всё равно, что скажут, всё равно…

Не дослушивая ответ,

он двустворчатое окно

застегнёт на чёрный шпингалет.

Вечером, ночью, днём и с утра

благодарю, что не умер вчера.

Пулей противника сбита свеча —

благодарю за священность обряда.

Враг по плечу – долгожданнее брата,

благодарю, что не умер вчера.

Благодарю, что не умер вчера

сад мой и домик со старой терраской,

был бы вчерашний, позавчерашний,

а поутру зацвела мушмула!

И никогда б в мою жизнь не вошла

ты, что зовёшься греховною силой, —

чисто, как будто грехи отпустила,

дом застелила, – да это ж волшба!

Я б не узнал, как ты утром свежа!

Стал бы будить тебя некий мужчина.

Это же умонепостижимо!

Благодарю, что не умер вчера.

Проигрыш чёрен. Подбита черта.

Нужно прочесть приговор, не ворча.

Нужно, как Брумель, начать с «ни черта».

Благодарю, что не умер вчера.

Существование – будто сестра,

не совершай мы волшебных ошибок.

Жизнь – это точно, любимая, ибо

благодарю, что не умер вчера.

Ибо права не вражда, а волшба.

Может быть, завтра скажут: «Пора!»

Так нацарапай с улыбкой пера:

«Благодарю, что не умер вчера».

Вы живого несли по стране!

Гоголь был в летаргическом сне

Гоголь думал в гробу на спине:

«Как доносится дождь через крышку,

но ко мне не проникнет, шумя, —

отпеванье неясное слышу,

понимаю, что это меня.

Вы вокруг меня встали в кольцо,

налюдая, с какою кручиной

погружается нос мой в лицо,

точно лезвие в нож перочинный.

Разве я некрофил? Это вы!

Любят похороны в России,

поминают, когда вы мертвы,

забывая, когда вы живые.

Плоть худую и грешный мой дух

под прощальные плачи волшебные

заколачиваете в сундук,

отправляя назад, до востребования».

Летаргическая Нева,

летаргическая немота —

позабыть, как звучат слова…

«Поднимите мне веки,

соотечественники мои,

в летаргическом веке

пробудитесь от галиматьи.

Поднимите мне веки!

Разбуди меня, люд молодой,

мои книги читавший под партой,

потрудитесь понять, что со мной.

Нет, отходят попарно.

Под Уфой затекает спина,

под Рязанью мой разум смеркается.

Вот одна подошла, поняла…

Нет – сморкается!

Вместо смеха открылся кошмар.

Мною сделанное – минимально.

Мне впивается в шею комар,

он один меня понимает.

Я запретный выращивал плод,

плоть живую я скрещивал с тленьем.

Помоги мне подняться, Господь,

чтоб упасть пред тобой на колени.

Летаргическая благодать,

летаргический балаган —

спать, спать, спать…

Я вскрывал, пролетая, гроба

в предрассветную пору,

как из складчатого гриба,

из крылатки рассеивал споры.

Ждал в хрустальных гробах, как в стручках,

оробелых царевен горошины.

Что достигнуто? Я в дураках.

Жизнь такая короткая!

Жизнь сквозь поры несётся в верхи,

с той же скоростью из стакана

испаряются пузырьки

недопитого мною нарзана».

Как торжественно-страшно лежать,

как беспомощно знать и желать,

что стоит недопитый стакан!

«Из-под фрака украли исподнее.

Дует в щель. Но в неё не просунуться.

Что там муки Господние

перед тем, как в могиле проснуться!»

Крик подземный глубин не потряс.

Трое выпили на могиле.

Любят похороны у нас,

как вы любите слушать рассказ,

как вы Гоголя хоронили.

Вскройте гроб и застыньте в снегу.

Гоголь, скорчась, лежит на боку.

Вросший ноготь подкладку прорвал сапогу».

Стихи не пишутся – случаются,

как чувства или же закат.

Душа – слепая соучастница.

Не написал – случилось так.х

Достигли ли почестей постных,

рука ли гашетку нажала —

в любое мгновенье не поздно,

начните сначала!

«Двенадцать» часы ваши пробили,

но новые есть обороты.

Ваш поезд расшибся. Попробуйте

летать самолётом!

Вы к морю выходите запросто,

спине вашей зябко и плоско,

как будто отхвачено заступом

и брошено к берегу прошлое.

Не те вы учили алфавиты,

не те вас кимвалы манили,

иными их быть не заставите —

ищите иные!

Так Пушкин порвал бы, услышав,

что не ядовиты анчары,

великое четверостишье —

и начал сначала!

Начните с бесславья, с безденежья.

Злорадствует пусть и ревнует

былая твоя и нездешняя —

начните иную.

А прежняя будет товарищем.

Не ссорьтесь. Она вам родная.

Безумие с ней расставаться,

однако

вы прошлой любви не гоните,

вы с ней поступите гуманно —

как лошадь её пристрелите.

Не выжить. Не надо обмана.

У лесника поселилась залётка.

Скрипка кричит, соревнуясь с фрамугою.

Как без воды

рассыхается лодка,

старая скрипка

рассохлась без музыки.

Скрипка висела с ружьями рядом.

Врезалась майка в плеча задубелые.

Правое больше привыкло к прикладам,

и поотвыкло от музыки

левое.

Но он докажет этим мазурикам

перед приезжей с глазами фисташковыми —

левым плечом

упирается в музыку,

будто машину

из грязи вытаскивает!

Ах, покатила, ах, полетела…

Вслед тебе воют волки лесничества…

Майки изогнутая бретелька —

как отпечаток шейки скрипичной.

В гнезде, венчающем берёзу,

стояли аист с аистихою

над чёрным хутором бесхозным

бессмысленно и артистично.

Гнездо приколото над чащею,

как указанье Вифлеема.

Две шеи выгнуты сладчайше.

Вот так змея стоит над чашею,

став медицинскою эмблемой.

Но заколочено на годы

внизу хозяйское гнездовье.

Сруб сгнил. И аист без работы.

Ведь если награждать любовью,

то надо награждать кого-то.

Я думаю, что Белоруссия

семей не возместила всё ещё.

Без них и птицы безоружные.

Вдруг и они без аистёныша?…

Когда-нибудь, дождём накрытая,

здесь путница с пути собьётся,

и от небесного события

под сердцем чудо в ней забьётся.

Своё ощупывая тело,

как будто потеряла спички,

сияя, скажет: «Залетела.

Я принесу вам сына, птички».

Прощайте, Семён Исаакович.

Фьюить!

Уже ни стихом, ни сагою

оттуда не возвратить.

Почётные караулы

у входа в нездешний гул

ждут очереди понуро,

в глазах у них: «Караул!»

Пьерошка в одежде ёлочной,

в ненастиях уцелев,

серебрянейший, как пёрышко,

просиживал в ЦДЛ.

Один, как всегда, без дела,

на деле же – весь из мук,

почти что уже без тела

мучительнейший звук.

Нам виделось Кватроченто,

и как он, искусник, смел…

А было – кровотеченье

из горла, когда он пел!

Маэстро великолепный,

а для толпы – фигляр…

Невыплаканная флейта

в красный легла футляр.

Когда ты была во мне точкой

(отец твой тогда настаивал),

мы думали о тебе, дочка, —

оставить или не оставить?

Рассыпчатые твои косы,

ясную твою память

и сегодняшние твои вопросы:

«оставить или не оставить?»

Лик ваш серебряный, как алебарда.

Жесты легки.

В вашей гостинице аляповатой

в банке спрессованы васильки.

Милый, вот что вы действительно любите!

С Витебска ими раним и любим.

Дикорастущие сорные тюбики

с дьявольски

выдавленным

голубым!

Сирый цветок из породы репейников,

но его синий не знает соперников.

Марка Шагала, загадка Шагала —

рупь у Савёловского вокзала!

Это росло у Бориса и Глеба,

в хохоте нэпа и чебурек.

Во поле хлеба – чуточку неба.

Небом единым жив человек.

Их витражей голубые зазубрины —

с чисто готической тягою вверх.

Поле любимо, но небо возлюблено.

Небом единым жив человек.

В небе коровы парят и ундины.

Зонтик раскройте, идя на проспект.

Родины разны, но небо едино.

Небом единым жив человек.

Как занесло васильковое семя

на Елисейские, на поля?

Как заплетали венок вы на темя

Гранд-опера, Гранд-опера!

В век ширпотреба нет его, неба.

Доля художников хуже калек.

Давать им сребреники нелепо —

небом единым жив человек.

Ваши холсты из фашистского бреда

от изуверов свершали побег.

Свёрнуто в трубку запретное небо,

но только небом жив человек.

Не протрубили трубы Господни

над катастрофою мировой —

в трубочку свёрнутые полотна

воют архангельскою трубой!

Кто целовал твоё поле, Россия,

пока не выступят васильки?

Твои сорняки всемирно красивы,

хоть экспортируй их, сорняки.

С поезда выйдешь – как окликают!

По полю дрожь.

Поле пришпорено васильками,

как ни уходишь – всё не уйдёшь…

Выйдешь ли вечером – будто захварываешь, —

во поле углические зрачки.

Ах, Марк Захарович, Марк Захарович,

всё васильки, всё васильки…

Не Иегова, не Иисусе,

ах, Марк Захарович, нарисуйте

непобедимо синий завет —

Небом Единым Жив Человек.

Ты кричишь, что я твой изувер,

и, от ненависти хорошея,

изгибаешь, как дерзкая зверь,

голубой позвоночник и шею.

Недостойную фразу твою

не стерплю, побледнею от вздору.

Но тебя я боготворю.

И тебе стать другой не позволю.

Эй, послушай! Покуда я жив,

жив покуда,

будет люд тебе в храмах служить,

на тебя молясь, на паскуду.

Тираны поэтов не понимают, —

когда понимают – тогда убивают.

Милые рощи застенчивой родины

(цвета слезы или нитки суровой)

и перекинутые неловко

вместо мостков горбыльковые продерни,

будто продёрнута в кедах шнуровка!

Где б ни шатался,

кто б ни базарил

о преимуществах ФЭДа над Фетом, —

слёзы ли это?

линзы ли это? —

но расплываются перед глазами

милые рощи дрожащего лета!

Я не ведаю в женщине той

чёрной речи и чуингама,

ты, возлюбленная, со мной

разговаривала жемчугами.

Простирала не руку, а длань.

Той, возлюбленной, мелкое чуждо.

А её уязвленная брань —

доказательство чувства.

Владимир Владимирович, разрешите представиться!

Я занимаюсь биологией стиха.

Есть роли

более пьедестальные,

но кому-то надо за истопника…

У нас, поэтов, дел по горло,

кто занят садом, кто содокладом.

Другие, как страусы,

прячут головы, —

отсюда смотрят и мыслят задом.

Среди идиотств, суеты, наветов

поэт одиозен, порой смешон —

пока не требует поэта

к священной жертве

Стадион!

И когда мы выходим на стадионы в Томске

или на рижские Лужники,

вас понимающие потомки

тянутся к завтрашним сквозь стихи.

Колоссальнейшая эпоха!

Ходят на поэзию, как в душ Шарко.

Даже герои поэмы

«Плохо!»

требуют сложить о них «Хорошо!»

Вы ушли,

понимаемы процентов на десять.

Оставались Асеев и Пастернак.

Но мы не уйдём —

как бы кто не надеялся! —

мы будем драться за молодняк.

Как я тоскую о поэтическом сыне

класса «Ан» и «707-Боинга»…

Мы научили

свистать

пол-России.

Дай одного

соловья-разбойника!..

И когда этот случай счастливый представится,

отобью телеграмку, обкусав заусенцы:

«ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ

РАЗРЕШИТЕ ПРЕСТАВИТЬСЯ —

ВОЗНЕСЕНСКИЙ»

Милые мои слепые,

слепые поводыри,

меня по своей России,

невидимой, повели.

Зелёная, голубая,

розовая на вид,

она, их остерегая,

плачет, скрипит, кричит.

Прозрейте, товарищ зрячий,

у озера в стоке вод.

Вы слышите – оно плачет?

А вы говорите – цветёт.

Чернеют очки слепые,

отрезанный мир зовут —

как ветви живьём спилили,

следы окрасив в мазут.

Скажу я вам – цвет ореховый,

вы скажете – гул ореха.

Я говорю – зеркало,

вы говорите – эхо.

Вам кажется Паганини

красивейшим из красавцев,

Сильвана же Помпанини —

сиплая каракатица,

им пудреница покажется

эмалевой панагией.

Вцепились они в музыкальность,

выставив вверх крюки,

как мы на коньках крючками

цеплялись за грузовики.

Пытаться читать стихи

в «Обществе слепых» —

пытаться скрывать грехи

в обществе святых.

Плевать им на куртку кожаную,

на показуху рук,

они не прощают кожею

наглый и лживый звук.

И дело не в рифмах бедных —

они хорошо трещат —

но пахнут, чем вы обедали,

а надо петь натощак!

В вашем слепом обществе,

всевидящем, как Вишну,

вскричу, добредя ощупью:

«Вижу!» —

зелёное зелёное зелёное

заплакало заплакало заплакало

зеркало зеркало зеркало

эхо эхо эхо

Хоронила Москва Шукшина,

хоронила художника, то есть

хоронила Москва мужика

и активную совесть.

Он лежал под цветами на треть,

недоступный отныне.

Он свою удивлённую смерть

предсказал всенародно в картине.

В каждом городе он лежал

на отвесных российских простынках.

Называлось не кинозал —

просто каждый пришёл и простился.

Называется не экран,

если замертво падают наземь.

Если б Разина он сыграл —

это был бы сегодняшний Разин.

Он сегодняшним дням – как двойник.

Когда зябко курил он чинарик,

так же зябла, подняв воротник,

вся страна в поездах и на нарах.

Он хозяйственно понимал

край как дом – где берёзы и хвойники.

Занавесить бы чёрным Байкал,

словно зеркало в доме покойника.

Не до муз этим летом кромешным.

В доме – смерти, одна за другой.

Занимаюсь квартирообменом,

чтобы съехались мама с сестрой.

Как последняя песня поэта,

едут женщины на грузовой,

две жилицы в посмертное лето —

мать с сестрой.

Мать снимает пушинки от шали,

и пушинки

летят

с пальтеца,

чтоб дорогу по ним отыскали

тени бабушки и отца.

И, как эхо их нового адреса,

провожая заплаканный скарб,

вместо выехавшего августа

в наши судьбы въезжает сентябрь.

Не обменивайте квартиры!

Пощади, распорядок земной,

мою малую родину сирую —

мать с сестрой.

Обменяться бы – да поздновато! —

на удел,

как они, без вины виноватых

и без счастья счастливых людей.

Где Ваша могила – хотя бы холм, —

Всеволод Эмильевич Мейерхольд?

Зрители в бушлатах дымят махрой —

ставит Революцию Мейерхольд.

Радость открывающий мореход —

Всеволод Эмильевич Мейерхольд.

Профильным, провидческим плоск лицом —

сплющен историческим колесом.

Ставили «Отелло». Реквизит —

на зелёной сцене платок лежит.

Яго ухмыляется под хмельком:

«Снова мерихлюндии, Мейерхольд?!»

Скомканный платочек – от слёз сырой…

Всеволод… Эмильевич… Мейерхольд…

Есть лирика великая —

кириллица!

Как крик у Шостаковича – «три лилии!» —

белеет «Ш» в клавиатуре Гилельса —

кириллица!

И фырчет «Ф», похожее на филина.

Забьёт крылами «У» горизонтальное —

и утки унесутся за Онтарио.

В латынь – латунь органная откликнулась,

А хоровые клиросы —

в кириллицу!

«Б» вдаль из-под ладони загляделося —

как Богоматерь, ждущая младенца.

Я – памятник отцу,

Андрею Николаевичу.

Юдоль его отмщу.

Счета его оплачиваю.

Врагов его казню.

Они с детьми своими

по тыще раз на дню

его повторят имя.

От Волги по Юкон

пусть будет знаменито,

как, цокнув языком,

любил он землянику.

Он для меня как Бог.

По своему подобью

слепил меня, как мог,

и дал свои надбровья.

Он жил мужским трудом,

в свет превращая воду,

считая, что притом

хлеб будет и свобода.

Я памятник отцу,

Андрею Николаевичу,

сам в форме отточу,

сам рядом врою лавочку,

чтоб кто-то век спустя

с сиренью индевеющей

нашёл плиту «6-а»

на старом Новодевичьем.

Согбенная юдоль.

Угрюмое свечение.

Забвенною водой

набух костюм вечерний.

В душе открылась течь.

И утешаться нечем.

Прости меня, отец,

что памятник не вечен.

Я за тобой бежал —

ты помнишь? – по перрону…

но Время – это шар,

скользящий по наклонной.

Я – памятник отцу, Андрею Николаевичу.

Я лоб его ношу

и жребием своим

вмещаю ипостась,

что не досталась кладбищу, —

Отец – Дух – Сын.

Теряю свою независимость,

поступки мои, верней, видимость

поступков моих и суждений

уже ощущают уздечку,

и что там софизмы нанизывать!

Где прежде так резво бежалось,

путь прежний мешает походке,

как будто магнитная залежь

притягивает подковки!

Безволье какое-то, жалость…

Куда б ни позвали – пожалуйста,

как набережные кокотки.

Какое-то разноголосье,

лишившееся дирижёра,

в душе моей стонет и просит,

как гости во время дожора.

И галстук, завязанный фигой,

искусства не заменитель.

Должны быть известными – книги,

а сами вы незнамениты,

чем мина скромнее и глуше,

тем шире разряд динамита.

Должны быть бессмертными – души,

а сами вы смертно-телесны,

телевизионные уши

не так уже интересны.

Должны быть бессмертными рукописи,

а думать – кто купит? – Бог упаси!

Хочу низложенья просторного

всех черт, что приписаны публикой.

Монархия первопрестольная

в душе уступает республике.

Тоскую о милых устоях.

Отказываюсь от затворничества

для демократичных забот —

жестяной лопатою дворничьей

расчищу снежок до ворот.

Есть высшая цель стихотворца —

ледок на крылечке оббить,

чтоб шли отогреться с морозца

и исповеди испить.

Благослови, Господь, мои труды.

Я создал Вещь, шатаемый любовью,

не из души и плоти – из судьбы.

Я свет звезды, как соль, возьму в щепоть

и осеню себя стихом трёхперстным.

Мои труды благослови, Господь!

Через плечо соль брошу на восход.

(Двуперстье же, как держат папироску,

боярыня Морозова взовьёт!)

С побудкою архангельской трубы

не я, пусть Вещь восстанет из трухи.

Благослови, Господь, мои труды.

Твой суд приму – хоть голову руби,

разбей семью – да будет по сему.

Господь, благослови мои труды.

Уходит в люди дочь моя и плоть,

её Тебе я отдаю, как зятю, —

искусства непорочное зачатье —

пусть позабудет, как меня зовут.

Сын мой и господин её любви,

ревную я к тебе и ненавижу.

Мои труды, Господь, благослови.

Исправь людей. Чтоб не были грубы,

чтоб жемчугов её не затоптали.

Обереги, Господь, мои труды.

А против Бога встанет на дыбы —

убей создателя, не погуби созданья.

Благослови, Господь, Твои труды.

Отплясывает при народе

с поклонником голым подруга.

Ликуй, порнография плоти!

Но есть порнография духа.

Докладчик порой на лектории —

в искусстве силён, как стряпуха, —

раскроет на аудитории

свою порнографию духа.

В Пикассо ему всё не ясно,

Стравинский – безнравственность слуха.

Такого бы постеснялась

любая парижская шлюха.

Когда танцовщицу раздели,

стыжусь за пославших её.

Когда мой собрат по панели,

стыжусь за него самого.

Подпольные миллионеры,

когда твоей родине худо,

являют в брильянтах и нерпах

свою порнографию духа.

Когда на собрании в зале

неверного судят супруга,

желая интимных деталей,

ревёт порнография духа.

Как вы вообще это смеете!

Как часто мы с вами пытаемся

взглянуть при общественном свете,

когда и двоим – это таинство…

Конечно, спать вместе не стоило б…

Но в скважине голый глаз

значительно непристойнее

того, что он видит у вас…

Клеймите стриптизы экранные,

венерам закутайте брюхо,

Но всё-таки дух – это главное.

Долой порнографию духа!

Не возвращайтесь к былым возлюбленным,

былых возлюбленных на свете нет.

Есть дубликаты – как домик убранный,

где они жили немного лет.

Вас лаем встретит собачка белая,

и расположенные на холме

две рощи – правая, а позже левая —

повторят лай про себя, во мгле.

Два эха в рощах живут раздельные,

как будто в стереоколонках двух,

всё, что ты сделала и что я сделаю,

они разносят по свету вслух.

А в доме эхо уронит чашку,

ложное эхо предложит чай,

ложное эхо оставит на ночь,

когда ей надо бы закричать:

«Не возвращайся ко мне, возлюбленный,

былых возлюбленных на свете нет,

две изумительные изюминки,

хоть и расправятся тебе в ответ…»

А завтра вечером, на поезд следуя,

вы в речку выбросите ключи,

и роща правая, и роща левая

вам вашим голосом прокричит:

«Не покидайте своих возлюбленных.

Былых возлюбленных на свете нет…»

Но вы не выслушаете совет.

Запомни этот миг. И молодой шиповник.

И на Твоём плече прививку от него.

Я – вечный Твой поэт и вечный Твой любовник.

И – больше ничего.

Запомни этот мир, пока Ты можешь помнить,

а через тыщу лет и более того,

Ты вскрикнешь, и в Тебя царапнется шиповник…

И – больше ничего.

Я не знаю, как остальные,

но я чувствую жесточайшую

не по прошлому ностальгию —

ностальгию по настоящему.

Будто послушник хочет к Господу,

ну а доступ лишь к настоятелю, —

так и я умоляю доступа

без посредников к настоящему.

Будто сделал я что-то чуждое,

или даже не я – другие.

Упаду на поляну – чувствую

по живой земле ностальгию.

Нас с тобой никто не расколет,

но когда тебя обнимаю —

обнимаю с такой тоскою,

будто кто тебя отнимает.

Когда слышу тирады подленькие

оступившегося товарища,

я ищу не подобья – подлинника,

по нему грущу, настоящему.

Одиночества не искупит

в сад распахнутая столярка.

Я тоскую не по искусству,

задыхаюсь по-настоящему.

Всё из пластика – даже рубища,

надоело жить очерково.

Нас с тобою не будет в будущем,

а церковка…

И когда мне хохочет в рожу

идиотствующая мафия,

говорю: «Идиоты – в прошлом.

В настоящем – рост понимания».

Хлещет чёрная вода из крана,

хлещет ржавая, настоявшаяся,

хлещет красная вода из крана,

я дождусь – пойдёт настоящая.

Что прошло, то прошло. К лучшему.

Но прикусываю, как тайну,

ностальгию по настающему,

что настанет. Да не застану.

Не отрекусь

от каждой строчки прошлой —

от самой безнадёжной и продрогшей

из актрисуль.

Не откажусь

от жизни торопливой,

от детских неоправданных трамплинов

и от кощунств.

Не отступлюсь —

«Ни шагу! Не она ль за нами?»

Наверное, с заблудшими, лгунами…

Мой каждый куст!

В мой страшный час,

хотя и бредовая,

поэзия меня не предавала,

не отреклась.

Я жизнь мою

в исповедальне высказал.

Но на весь мир транслировалась исповедь.

Всё признаю.

Толпа кликуш

ждёт, хохоча, у двери:

«Кус его, кус!»

Всё, что сказал, вздохнув, удостоверю.

Не отрекусь.

Четырнадцать тысяч пиитов

страдают во мгле Лужников.

Я выйду в эстрадных софитах —

последний читатель стихов.

Разинувши рот, как минёры,

скажу в ликование:

«Желаю прослушать Смирновых

неопубликованное!»

Три тыщи великих Смирновых

захлопают, как орлы

с трёх тыщ этикеток «Минводы»,

пытаясь взлететь со скалы.

И хор, содрогнув батисферы,

сольётся в трёхтысячный стих.

Мне грянут аплодисменты

за то, что я выслушал их.

Толпа поэтессок минорно

автографов ждёт у кулис.

Доходит до самоубийств!

Скандирующие сурово

Смирновы, Смирновы, Смирновы

желают на бис.

И снова, как реквием служат,

я выйду в прожекторах,

родившийся, чтобы слушать

среди прирождённых орать.

Заслуги мои небольшие,

сутул и невнятен мой век,

средь тысячей небожителей —

единственный человек.

Меня пожалеют и вспомнят.

не то, что бывал я пророк,

а что не берёг перепонки,

как раньше гортань не берёг.

«Скажи в меня, женщина, горе,

скажи в меня, счастье!

Как плачем мы, выбежав в поле,

но чаще, но чаще

нам попросту хочется высвободить

невысказанное, заветное…

Нужна хоть кому-нибудь исповедь,

как Богу, которого нету!»

Я буду любезен народу

не тем, что творил монумент, —

невысказанную ноту

понять и услышать сумел.

Я беру тебя на поруки,

перед силами жизни и зла,

перед алчущим оком разлуки,

что уставилась из угла.

Я беру тебя на поруки

из неволи московской тщеты.

Ты – как роща после порубки,

ты мне крикнула: защити!

Отвернутся друзья и подруги.

Чтобы вспыхнуло всё голубым,

беловежскою рюмкой сивухи

головешки в печи угостим.

Затопите печаль в моём доме!

Поёт прошлое в кирпичах.

Всё гори синим пламенем, кроме, —

запалите печаль!

В этих пылких поспешных поленьях,

в слове, вырвавшемся, хрипя,

ощущение преступленья,

как сказали бы раньше – греха.

Воли мне не хватало, воли.

Грех, что мы крепостны на треть.

Столько прошлых дров накололи —

хорошо им в печали гореть!

Это пахнет уже не романом —

так бывает пожар и дождь, —

на ночь смывши глаза и румяна,

побледневшая, подойдёшь.

А в квартире, забытой тобою,

к прежней жизни твоей подключён,

белым черепом со змеёю

будет тщетно шуршать телефон…

В этой егерской баньке бревенчатой,

точно сельские алтари,

мы такою свободой повенчаны —

у тебя есть цыгане в крови.

Я беру тебя на поруки

перед городом и людьми.

Перед ангелом воли и муки

ты меня на поруки возьми.

Аплодировал Париж

в фестивальном дыме.

Тебе дали первый приз —

«Голую богиню».

Подвезут домой друзья

от аэродрома.

Дома нету ни копья.

Да и нету дома.

Оглядишь свои углы

звёздными своими:

стены пусты и голы —

голая богиня.

Предлагал озолотить

режиссёр павлиний.

Ты ж предпочитаешь жить

голой, но богиней.

Подвернётся, может, роль,

с текстами благими.

Мне плевать, что гол король!

Голая богиня…

А за окнами стоят

талые осины

обнажённо, как талант, —

голая Россия!

И такая же одна

грохает тарелки

возле вечного огня

газовой горелки.

И мерцает из угла

в сигаретном дыме —

ах, актёрская судьба!

Голая богиня.

Божий замысел я исказил,

жизнь сгубив в муравейне.

Значит, в замысле не было сил.

Откровенье – за откровенье.

Остаётся благодарить.

Обвинять Тебя в слабых расчётах,

словно с женщиной счёты сводить —

в этом есть недостойное что-то.

Я мечтал, закусив удила-с,

свесть Америку и Россию.

Авантюра не удалась.

За попытку – спасибо.

Свёл я американский расчёт

и российскую грустную удаль.

Может, в будущем кто-то придёт.

Будь с поэтом помягче, сударь.

Бьёт двенадцать годов, как часов,

над моей терпеливою нацией.

Есть апостольское число,

для России оно – двенадцать.

Восемьсот двенадцатый год —

даст ненастья иль крах династий?

Будет петь и рыдать народ.

И ещё, и ещё двенадцать.

Ясновидец это число

через век назовёт поэмой,

потеряв именье своё.

Откровенье – за откровенье.

В том спасибо, что в Божий наш час

в ясном Болдине или в Равенне,

нам являясь, ты требуешь с нас

откровенье за откровенье.

За открытый с обрыва Твой лес

жить хочу и писать откровенно,

чтоб от месс, как от горних небес,

у больных закрывались каверны.

Оправдался мой жизненный срок,

может, тем, что, упав на колени,

в Твоей дочери я зажёг

вольный свет откровенья.

Она вспомнила замысел Твой,

и в рубашке, как тени Евангелья,

руки вытянув перед собой,

шла, шатаясь, в потёмках в ванную.

Свет был животворящий такой,

аж звезда за окном окривела.

Этим я расквитался с Тобой.

Откровенье – за откровенье.

Человек явился в лес,

всем принёс деликатес:

лягушонку

дал сгущёнку,

дал ежу —

что – не скажу,

а единственному волку

дал охотничью водку,

налил окуню в пруды

мандариновой воды.

Звери вежливо ответили:

«Мы еды твоей отведали.

Чтоб такое есть и пить,

надо человеком быть.

Что ж мы попусту сидим,

хочешь, мы тебя съедим?»

Человек сказал в ответ:

«Нет.

Мне ужасно неудобно,

но я очень несъедобный.

Я пропитан алкоголем,

аллохолом, аспирином.

Вы меня видали голым?

Я от язвы оперируем.

Я глотаю утром водку,

следом тассовскую сводку,

две тарелки, две газеты,

две магнитные кассеты,

и коллегу по работе,

и два яблока в компоте,

опылённых ДДТ,

и т. д.

Плюс сидит в печёнках враг,

курит импортный табак.

В час четыре сигареты.

Это

убивает в день

сорок тысяч лошадей.

Вы хотите никотин?»

Все сказали: «Не хотим,

жаль тебя. Ты – вредный, скучный:

если хочешь – ты нас скушай».

Человек не рассердился

и, подумав, согласился.

Человек надел трусы,

майку синей полосы,

джинсы белые, как снег,

надевает человек.

Человек надел пиджак,

на пиджак нагрудный знак

под названьем «ГТО».

Сверху он надел пальто.

На него, стряхнувши пыль,

он надел автомобиль.

Сверху он надел гараж

(тесноватый – но как раз!),

сверху он надел наш двор,

как ремень надел забор,

сверху он надел жену,

и вдобавок не одну,

сверху наш микрорайон,

область надевает он.

Опоясался, как рыцарь,

государственной границей.

И, качая головой,

надевает шар земной.

Чёрный космос натянул,

крепко звёзды застегнул,

Млечный Путь – через плечо,

сверху – кое-что ещё…

Человек глядит вокруг.

Вдруг —

у созвездия Весы

вспомнил, что забыл часы.

(Где-то тикают они

позабытые, одни?…)

Человек снимает страны,

и моря, и океаны,

и машину, и пальто.

Он без времени – ничто.

Он стоит в одних трусах,

держит часики в руках.

На балконе он стоит

и прохожим говорит:

«По утрам, надев трусы,

НЕ ЗАБУДЬТЕ ПРО ЧАСЫ!»

Четырежды и пятерижды

молю, достигнув высоты:

«Жизнь, ниспошли мне передышку

дыхание перевести!»

Друзей, своих опередивши,

я снова взвинчиваю темп,

чтоб выиграть для передышки

секунды две промежду тем.

Нет, не для славы чемпиона

мы вырвались на три версты,

а чтоб упасть освобождённо

в невытоптанные цветы!

Щека к щеке, как две машины,

мы с той же скоростью идём.

Движение неощутимо,

как будто замерли вдвоём.

Не думаю о пистолете,

не дезертирую в пути,

но разреши хоть раз в столетье

дыхание перевести!

Мы обручились временем с тобой,

не кольцами, а электрочасами.

Мне страшно, что минуты исчезают.

Они согреты милою рукой.

Когда по Пушкину кручинились миряне,

что в нём не чувствуют былого волшебства,

он думал: «Милые, кумир не умирает.

В вас юность умерла!»

Есть русская интеллигенция.

Вы думали – нет? Есть.

Не масса индифферентная,

а совесть страны и честь.

Есть в Рихтере и Аверинцеве

земских врачей черты —

постольку интеллигенция,

постольку они честны.

«Нет пороков в своём отечестве».

Не уважаю лесть.

Есть пороки в моём отечестве,

зато и пророки есть.

Такие, как вне коррозии,

ноздрёй петербуржской вздет,

Николай Александрович Козырев —

небесный интеллигент.

Он не замечает карманников.

Явился он в мир стереть

второй закон термодинамики

и с ним тепловую смерть.

Когда он читает лекции,

над кафедрой, бритый весь,

он – истой интеллигенции

указующий в небо перст.

Воюет с извечной дурью,

для подвига рождена,

отечественная литература —

отечественная война.

Какое призванье лестное

служить ей, отдавши честь:

«Есть, русская интеллигенция!

Есть!»

Друг мой, мы зажились. Бывает.

Благодать.

Раз поэтов не убивают,

значит, некого убивать.

Я сплю на чужих кроватях,

сижу на чужих стульях,

порой одет в привозное,

ставлю свои книги на чужие стеллажи, —

но свет

должен быть

собственного производства.

Поэтому я делаю витражи.

Уважаю продукцию ГУМа и Пассажа,

но крылья за моей спиной

работают, как ветряки.

Свет не может быть купленным

или продажным.

Поэтому я делаю витражи.

Я прутья свариваю электросваркой.

В наших магазинах не достать сырья.

Я нашёл тебя на свалке.

Но я заставлю тебя сиять.

Да будет свет в Тебе

молитвенный и кафедральный,

да будут сумерки, как тамариск,

да будет свет

в малиновых Твоих подфарниках,

когда Ты в сумерках притормозишь.

Но тут моё хобби подменяется любовью.

Жизнь расколота? Не скажи!

За окнами пахнет средневековьем.

Поэтому я делаю витражи.

Человек на 60 процентов из химикалиев,

на 40 процентов из лжи и ржи…

Но на 1 процент из Микеланджело!

Поэтому я делаю витражи.

Но тут моё хобби занимается теософией.

Пузырьки внутри сколов

стоят, как боржом.

Прибью витраж на калитку тесовую.

Пусть лес исповедуется

перед витражом.

Но это уже касается жизни, а не искусства.

Жжёт мои лёгкие эпоксидная смола.

Мне предлагали (по случаю)

елисеевскую люстру.

Спасибо. Мала.

Ко мне прицениваются барышники,

клюют обманутые стрижи.

В меня прицеливаются булыжники.

Поэтому я делаю витражи.

«Скрюченный мальчик» резца Микеланджело,

сжатый, как скрепка писчебумажная,

что впрессовал в тебя чувственный старец?

Тексты истлели, скрепка осталась.

Скрепка разогнута в холоде склепа,

будто два мрака, сплетённые слепо,

дух запредельный и плотская малость

разъединились. А скрепка осталась.

Благодарю, необъятный создатель,

что я мгновенный твой соглядатай —

Сидоров, Медичи или Борджиа —

скрепочка Божья!

Боже, ведь я же Твой стебель,

что ж Ты меня отдал толпе?

Боже, что я Тебе сделал?

Что я не сделал Тебе?

Кинжальная строка Микеланджело…

Моё отношение к творцу Сикстинской капеллы

отнюдь не было платоническим.

В рисовальном зале Архитектурного института

мне досталась голова Давида. Это самая трудная

из моделей. Глаз и грифель следовали за её

непостижимыми линиями. Было невероятно

трудно перевести на язык графики, перевести

в плоскость двухмерного листа, приколотого

к подрамнику, трёхмерную – а вернее,

четырёхмерную форму образца!

Линии ускользали, как намыленные. Моя досада

и ненависть к гипсу равнялись, наверное, лишь

ненависти к нему Браманте или Леонардо.

Но чем непостижимей была тайна мастерства,

тем сильнее ощущалось её притяжение,

магнетизм силового поля.

С тех пор началось. Я на недели уткнулся

в архивные фолианты Вазари, я копировал

рисунки, где взгляд и линия мастера, как штопор,

ввинчиваются в глубь бурлящих торсов

натурщиков. Во сне надо мною дымился

вспоротый мощный кишечник Сикстинского потолка.

Сладостная агония над надгробием Медичи

подымалась, прихлопнутая, как пружиной

крысоловки, волютообразной пружиною фронтона.

Эту «Ночь» я взгромоздил на фронтон моего

курсового проекта музыкального павильона.

То была странная и наивная пора нашей

архитектуры. Флорентийский Ренессанс был

нашей Меккой. Классические колонны,

кариатиды на зависть коллажам сюрреалистов

слагались в причудливые комбинации наших

проектов. Мой автозавод был вариацией на тему

палаццо Питти. Компрессорный цех имел

завершение капеллы Пацци.

Не обходилось без курьёзов. Все знают дом

Жолтовского с изящной лукавой башенкой

напротив серого высотного Голиафа. Но не все

замечают его карниз. Говорили, что старый

маэстро на одном и том же эскизе набросал

сразу два варианта карниза: один – каменный,

другой – той же высоты, но с сильными

деревянными консолями. Конечно, оба карниза

были процитированы из ренессансных палаццо.

Верные ученики восхищённо перенесли оба

карниза на Смоленское здание. Так, согласно

легенде, на Садовом кольце появился дом

с двумя карнизами.

Вечера мы проводили в библиотеке, калькируя

с флорентийских фолиантов. У моего товарища Н.

было 2000 скалькированных деталей, и он

не был в этом чемпионом.

Когда я попал во Флоренцию, я, как родных,

узнавал перерисованные мною тысячи раз

палаццо. Я мог с закрытыми глазами находить

их на улицах и узнавать милые рустованные

чудища моей юности. Следы наводнения только

подчёркивали это ощущение.

Наташа Головина, лучший живописец нашего

курса, как величайшую ценность подарила мне

фоторепродукцию фрагмента «Ночи». Она

до сих пор висит под стеклом в бывшем моём

углу в родительской квартире.

И вот сейчас моё юношеское увлечение догнало

меня, воротилось, превратилось в строки

переводимых мною стихов.

Вероятно, инстинкт пластики связан со стихотворным.

Известно грациозное перо Пушкина, рисунки

Маяковского, Волошина, Жана Кокто. Недавно

нашумела выставка живописи Анри Мишо.

И наоборот – один известнейший наш скульптор

наговорил мне на магнитофон цикл своих стихов.

Прекрасны стихи Пикассо и Микеланджело.

Последний наизусть знал «Божественную

Комедию». Данте был его духовным крёстным.

У Мандельштама в «Разговоре о Данте» мы

читаем: «Я сравниваю, значит, я живу» – мог бы

сказать Данте. Он был Декартом метафоры, ибо

для нашего сознания – а где взять другое? —

только через метафору раскрывается материя,

ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие

есть сравнение».

Но метафора Данте говорила не только с Богом.

В век лукавый и опасный она таила в себе

политический заряд, тайный смысл. Она

драпировала строку, как удар кинжала

из-под плаща. 6 января 1537 года был заколот

флорентийский тиран Алессандро Медичи.

Беглец из Флоренции, наш скульптор по заказу

республиканцев вырубает бюст Брута —

кинжального тираноубийцы. Скульптор в споре

с Донато Джонатти говорит о Бруте и его

местоположении в иерархии дантовского ада.

Блеснул кинжал в знаменитом антипапском сонете.

Так, строка «Сухое дерево не плодоносит»

нацелена в папу Юлия II, чьим фамильным

гербом был мраморный дуб. Интонационным

вздохом «Господи» («Синьор» по-итальянски)

автор отводит прямые указания на адресат.

Лукавая злободневность, достойная Данте.

Данте провёл двадцать лет в изгнании,

в 1302 году заочно приговорён к сожжению.

Были ли чёрные гвельфы, его мучители,

исторически правы? Даже не в этом дело. Мы их

помним лишь потому, что они имели отношение

к Данте. Повредили ли Данте преследования?

И это неизвестно. Может быть, тогда не было бы

«Божественной комедии».

Обращение к Данте традиционно у итальянцев.

Но Микеланджело в своих сонетах о Данте

подставлял свою судьбу, свою тоску по родине,

своё самоизгнание из родной Флоренции.

Он ненавидел папу, негодовал и боялся его,

прикованный к папским гробницам, —

кандальный Микеланджело.

Менялась эпоха, республиканские идеалы

Микеланджело были обречены ходом

исторических событий. Но оказалось, что

исторически обречены были события.

А Микеланджело остался.

В нём, корчась, рождалось барокко. В нём

умирал Ренессанс. Мы чувствуем томительные

извивы маньеризма – в предсмертной его

«Пьете Рондонини», похожей на стебли

болотных лилий, предсмертное цветение

красоты.

А вот описание магического Исполина:

Ему не нужен поводырь.

Из пятки, жёлтой, как желток,

напившись гневом, как волдырь,

горел единственный зрачок!

Далее следуют отпрыски этого Циклопа:

Их члены на манер плюща

нас обвивают, трепеща…

Вот вам ростки сюрреализма. Сальвадор Дали мог

позавидовать этой хищной, фантастичной точности!

Не только Петрарка, не только неоплатонизм

были поводырями Микеланджело в поэзии.

Мощный дух Савонаролы, проповедника,

которого он слушал в дни молодости, —

ключ к его сонетам: таков его разговор с Богом.

Безнравственные люди поучали его

нравственности.

Их коробило, когда мастер пририсовывал Адаму

пуп, явно нелогичный для первого человека,

слепленного из глины. Недруг его

Пьетро Аретино доносил на его «лютеранство»

и «низкую связь» с Томмазо Кавальери.

Говорили, что он убил натурщика, чтобы

наблюдать агонию, предшествовавшую

смерти Христа.

Как это похоже на слух, согласно которому

Державин повесил пугачёвца, чтобы наблюдать

предсмертные корчи. Как Пушкин ужаснулся

этому слуху!

Неслучайно в «Страшном суде» святой

Варфоломей держит в руках содранную кожу,

которая – автопортрет Микеланджело. Святой

Варфоломей подозрительно похож

на влиятельного Аретино.

Галантный Микеланджело любовных сонетов,

куртизирующий болонскую прелестницу.

Но под рукой скульптора постпетрарковские штампы

типа «Я врезал Твой лик в моё сердце»

становятся материальными, он говорит о своей

практике живописца и скульптора. Я пытался

подчеркнуть именно «художническое»

видение поэта.

Маниакальный фанатик резца 78-го сонета

(в нашем цикле названного «Творчество»).

В том же 1550 году в такт его сердечной мышце

стучали молотки создателей

Василия Блаженного.

Меланжевый Микеланджело.

Примелькавшийся Микеланджело

целлофанированных открыток, общего вкуса,

отполированный взглядами, скоростным

конвейером туристов, лаковые «сикстинки»,

шары для кроватей, брелоки для ключей —

никелированный Микеланджело.

Смеркающийся Микеланджело —

ужаснувшийся встречей со смертью,

в раскаянии и тоске провывший свой

знаменитый сонет «Кончину чую…»:

«Увы! Увы! Я предан незаметно

промчавшимися днями.

Увы! Увы! Оглядываюсь назад и не нахожу дня,

который бы принадлежал мне! Обманчивые

надежды и тщеславные желания мешали мне

узреть истину, теперь я понял это… Сколько

было слёз, муки, сколько вздохов любви, ибо

ни одна человеческая страсть не осталась мне

чуждой.

Увы! Увы! Я бреду, сам не зная куда, и мне

страшно…» (Из письма Микеланджело.)

Когда не спасала скульптура и живопись, мастер

обращался к поэзии.

На русском стихи его известны в достоверных

переводах А. Эфроса, тончайшего эрудита

и ценителя Ренессанса. Эта задача достойно

им завершена.

Моё переложение имело иное направление.

Повторяю, я пытался найти черты стихотворного

тропа, общие с микеланджеловской пластикой.

В текстах порой открывались цитаты из

«Страшного суда» и незавершённых «Гигантов».

Дух создателя был един и в пластике,

и в слове – чувствовалось физическое

сопротивление материала, савонароловский

своенравный напор и счёт к мирозданию.

Хотелось хоть в какой-то мере воссоздать

не букву, а направление силового потока, поле

духовной энергии мастера.

Идею перевести микеланджеловские сонеты

мне подал в прошлом голу покойный

Дмитрий Дмитриевич Шостакович Великий.

Композитор только что написал тогда музыку

к эфросовским текстам, но они его не во всём

удовлетворяли. Работа увлекла меня, но

к готовой музыке новые стихи, конечно,

не могли подойти.

После их опубликования итальянское

телевидение предложило мне рассказать

о русском Микеланджело и почитать стихи

на фоне «Скрюченного мальчика» из Эрмитажа.

«Скрюченный мальчик» – единственный

подлинник Микеланджело в России – маленький

демон смерти, неоконченная фигурка

для капеллы Медичи.

Мысленный каркас его действительно похож

в профиль на гнутую напряжённую

металлическую скрепку, где силы Смерти

и Жизни томительно стремятся и разогнуться

и сжаться.

Через три месяца в Риме

Ренато Гуттузо, сам схожий с изображениями

сивилл, показывал мне в мастерской своей

серию работ, посвящённых Микеланджело.

Это были якобы копии микеланджеловских

вещей – и «Сикстины» и «Паолино» – вариации

на темы мастера. Шестнадцатый век пересказан

веком двадцатым, переписан сегодняшним

почерком. Этот же метод я пытался применить

в переводах.

Я пользовался первым научным изданием

1863 года с комментариями профессора

Чезаре Гуасти и сердечно благодарен

Г. Брейтбурду за его любезную помощь.

Тот же Мандельштам говорил, что в итальянских

стихах рифмуется всё со всем. Переводить их

адски сложно. Например, мадригал,

организованный рефреном:

О Diо, о Diо, о Diо!

Первое попавшееся: «О Боже, о Боже,

о Боже!» – явно не годится из-за сентиментальной

интонации русского текста.

При восторженном настрое подлинника

могло бы лечь:

О диво, о диво, о диво!

Заманчиво было, опираясь на католический

культ Мадонны, перевести:

О Дева, о Дева, о Дева!

Увы, это не подходило. В строфах идёт

ощущаемое почти физическое преодоление

материала, ритм с одышкой. Поэтому следует

поставить тяжеловесное слово «Создатель,

Создатель, Создатель!» с опорно-направляющей

согласной «д». Ведь идёт обращение Мастера

к Мастеру, счёт претензий их внутрицехового

порядка.

Кроме сонетов с их нотой гефсиманской скорби

и ясности, песен последних лет, где мастер

молитвенно раскаивается в богоборческих

грехах Ренессанса, в цикл входят эпитафии

на смерть пятнадцатилетнего Чеккино Браччи,

а также фрагмент 1546 года, написанный не без

влияния иронической музы популярного тогда

Франческо Верни. Нарочитая грубость,

саркастическая бравада и чёрный юмор

автора, вульгарности, частично смягчённые

в русском изложении, прикрывают, как это

часто бывает, ранимость мастера, нешуточный

ужас его перед смертью.

Впрочем, было ли это для Микеланджело

«вульгарным»? Едва ли!

Для него, анатома и художника, понятие мышц,

мочевого пузыря с камнями и т. д., как и для

хирурга, – категории не эстетические или

этические, а материя, где всё чисто.

«Цветы земли не знают грязи».

Точно так же для архитектора понятие

санузла – обычный вопрос строительной

практики, как расчёт марша лестниц

и освещения. Он не имеет ничего общего

с мещанской благопристойностью умолчания

об этих вопросах.

Наш автор был ультрасовременен в лексике,

поэтому я ввёл некоторые термины из нашего

обихода. Кроме того, в этом отрывке я отступил

от русской традиция переводить итальянские

женские рифмы мужскими. Хотелось услышать,

как звучало всё это для уха современника.

Понятно, не всё в моём переложении является

буквальным слепком. Но вспомним Пастернака,

лучшего нашего мастера перевода:

Поэзия, не поступайся ширью,

храни живую точность, точность тайн,

не занимайся точками в пунктире

и зёрен в мере хлеба не считай!

Сам Микеланджело явил нам пример перевода

одного вида искусства в другой.

Скрижальная строка Микеланджело.

Я удивляюсь, Господи, Тебе,

Поистине – «кто может, тот не хочет».

Тебе милы, кто добродетель корчит.

А я не умещаюсь в их толпе.

Я твой слуга. Ты свет в моей судьбе.

Так связан с солнцем на рассвете кочет.

Дурак над моим подвигом хохочет.

И небеса оставили в беде.

За истину борюсь я без забрала,

Деяний я хочу, а не словес.

Тебе ж милее льстец или доносчик.

Как небо на дела мои плевало,

Так я плюю на милости небес.

Сухое дерево не плодоносит.

Любовь моя, как я тебя люблю!

Особенно когда тебя рисую.

Но вдруг в тебе я полюбил другую?

Вдруг я придумал красоту твою?

Но почему ж к друзьям тебя ревную?

И к мрамору ревную, и к углю?

Вдвойне люблю – когда тебя леплю,

Втройне – когда я точно зарифмую.

Я истинную вижу красоту,

Я вижу то, что существует в жизни,

Чего не замечает большинство.

Я целюсь, как охотник, на лету.

Ухвачено художнической призмой,

Божественнее станет божество!

Уста твои встречаются с цветами,

Когда ты их вплетаешь в волоса.

Ты их ласкаешь, стебли вороша.

Как я ревную к вашему свиданью!

И грудь твоя, затянутая тканью,

Волнуется, свята и хороша.

И кисея коснётся щёк, шурша.

Как я ревную к каждому касанью!

Напоминая чувственные сны,

Сжимает стан твой лента поясная

И обладает талией твоей.

Нежней объятий в жизни я не знаю…

Но руки мои в тыщу раз нежней!

Здесь с копьями кресты святые сходны,

Кровь Господа здесь продают в розлив,

Благие чаши в шлемы превратив,

Кончается терпение Господне.

Когда б на землю Он сошёл сегодня,

Его бы окровавили, схватив,

Содрали б кожу с плеч его святых

И продали бы в первой подворотне.

Мне не нужны подачки лицемера,

Творцу преуспевать не надлежит.

У новой эры – новые химеры.

За будущее чувствую я стыд:

Иная, может быть, святая вера

Опять всего святого нас лишит!

Конец.

Ваш Микеланджело в Туретчине

Единственный живой средь неживых.

Свидетелем он Рая стал и Ада.

Обитель справедливую Расплаты

Он, как анатом, все круги постиг.

Он видел Бога. Звездопадный стих

Над родиной моей рыдал набатно.

Певцу нужны небесные награды,

Ему не надо почестей людских.

(Я говорю о Данте. Это он

Ее понят был. Я говорю о Данте.)

Он флорентийской банде был смешон.

Непониманье гения – закон.

О, дайте мне его прозренье, дайте!

И я готов, как он, быть осуждён.

Звезде его все словеса – как дым.

Похвал, достойных Данте, так немного.

Мы не примкнём к хвалебному потоку.

Хулителей его мы пригвоздим!

Прошёл он двери Ада, невредим,

Пред Данте открывались двери Бога.

Но люди, рассуждавшие убого,

Дверь родины захлопнули пред ним.

О родина, была ты близорука,

Когда казнила лучших сыновей,

Себе готовя худшую из казней.

Всегда ужасна с родиной разлука.

Но не было изгнания подлей,

Как песнопевца не было прекрасней!

Когда я созидаю на века,

подняв рукой камнедробильный молот,

то молот об одном лишь счастье молит,

чтобы моя не дрогнула рука.

Так молот Господа наверняка

мир создавал при взмахе гневных молний.

В гармонию им хаос перемолот.

Он праотец земного молотка.

Чем выше поднят молот в небеса,

тем глубже он врубается в земное,

становится скульптурой и дворцом.

Мы в творчестве выходим из себя.

И это называется душою.

Я – молот, направляемый Творцом.

Фигуру «Ночь» в мемориале сна

из камня высек Ангел, или Анжело.

Она жива, верней – уснула заживо.

Окликни – и пробудится Она.

Блаженство – спать, не ведать злобы дня,

не ведать свары вашей и постыдства,

в неведении каменном забыться…

Прохожий! Тсс… Не пробуждай меня.

Я счастлив, что я умер молодым.

Земные муки – хуже, чем могила.

Навеки смерть меня освободила

И сделалась бессмертием моим.

Я умер, подчинившись естеству.

Но тыщи дум в моей душе вмещались.

Одна на них погасла – что за малость?!

Я в тысячах оставшихся живу.

Я пуст, я стандартен. Себя я утратил.

Создатель, Создатель, Создатель,

Ты дух мой похитил,

Пустынна обитель.

Стучу по груди пустотелой, как дятел:

Создатель, Создатель, Создатель!

Как на сердце пусто

От страсти бесстыжей,

Я вижу Искусством,

А сердцем не вижу.

Где я обнаружу

Пропавшую душу?

Наверно, вся выкипела наружу.

Кончину чую. Но не знаю часа.

Плоть ищет утешенья в кутеже.

Жизнь плоти опостылела душе.

Душа зовёт отчаянную чашу!

Мир заблудился в непролазной чаще

Средь ядовитых гадов и ужей.

Как черви, лезут сплетни из ушей.

И истина сегодня – гость редчайший.

Устал я ждать. Я верить устаю.

Когда ж взойдёт, Господь, что Ты посеял?

Нас в срамоте застанет смерти час.

Нам не постигнуть истину Твою.

Нам даже в смерти не найти спасенья.

И отвернутся ангелы от нас.

Я нищая падаль. Я пища для морга.

Мне душно, как джинну в бутылке прогорклой,

как в тьме позвоночника костному мозгу!

B каморке моей, как в гробнице промозглой,

Арахна свивает свою паутину.

Моя дольче вита пропахла помойкой.

Я слышу – об стену журчит мочевина.

Угрюмый гигант из священного шланга

мой дом подмывает. Он пьян, очевидно.

Полно на дворе человечьего шлака.

Дерьмо каменеет, как главы соборные.

Избыток дерьма в этом мире, однако.

Я вам не общественная уборная!

Горд вашим доверьем. Но я же не урна…

Судьба моя скромная и убогая.

Теперь опишу мою внешность с натуры:

Ужасен мой лик, бородёнка – как щётка.

Зубарики пляшут, как клавиатура.

К тому же я глохну. А в глотке щекотно!

Паук заселил моё левое ухо,

а в правом сверчок верещит, как трещотка.

Мой голос жужжит, как под склянкою муха.

Из нижнего горла, архангельски гулкая,

не вырвется фуга пленённого духа.

Где синие очи? Повыцвели буркалы.

Но если серьёзно – я рад, что горюю,

я рад, что одет, как воронее пугало.

Большая беда вытесняет меньшую.

Чем горше, тем слаще становится участь.

Сейчас оплеуха милей поцелуя.

Дешёв парадокс, но я радуюсь, мучась.

Верней, нахожу наслажденье в печали.

В отчаянной доле есть ряд преимуществ.

Пусть пуст кошелёк мой. Какие детали!

Зато в мочевом пузыре, как монеты,

три камня торжественно забренчали.

Мои мадригалы, мои триолеты

послужат обёрткою в бакалее

и станут бумагою туалетной.

Зачем ты, художник, парил в эмпиреях,

к иным поколеньям взвивал свой треножник?!

Всё прах и тщета. В нищете околею.

Таков твой итог, досточтимый художник.

Как сжимается сердце дрожью

за конечный порядок земной.

Вдоль дороги стояли рощи

и дрожали, как бег трусцой.

Всё – конечно, и ты – конечна.

Им твоя красота пустяк.

Ты останешься в слове, конечно.

Жаль, что не на моих устах.

Как хорошо найти

цветы «ни от кого»!

Всю ночь с тобой на ты

фиалок алкоголь.

Ничьи леса и гать

вздохнули далеко.

Как сладостно слагать

стихи ни для кого!

Сколько было тьмы непониманья,

чтоб ладонь прибитая Христа

протянула нам для умыванья

пригорошни, полные стыда?

И опять на непроглядных водах

стоком осквернённого пруда

лилия хватается за воздух —

как ладонь прибитая Христа.

Мы с другом шли. За вывескою «Хлеб»

ущелье дуло, как депо судеб.

Нас обступал сиропный городок.

Мой друг хромал. И пузыри земли,

я уточнил бы – пузыри асфальта —

нам попадаясь, клянчили на банку.

– Ты помнишь Анечку-официантку?

Я помнил. Удивлённая лазурь

её меж подавальщиц отличала.

Носила косу, говорят, свою.

Когда б не глаз цыганские фиалки,

её бы мог писать Венецианов.

Спешила к сыну с сумками, полна

такою тёмно-золотою силой,

что женщины при приближенье Аньки

мужей хватали, как при крике «Танки!»

Но иногда на зов: «Официантка!» —

она душою оцепеневала,

как бы иные слыша позывные,

и, встрепенувшись, шла: «Спешу! Спешу!»

Я помнил Анечку-официантку,

что не меня, а друга целовала,

подружку вызывала, фарцевала

и в деревянном домике жила

(как раньше вся Россия, без удобств).

Спешила вечно к сыну. Сын однажды

её встречал. На нас комплексовал.

К ней, как вьюнок белёсый, присосался.

Потом из кухни в зеркало следил

и делал вид, что учит «Песнь о Данко».

– Ты помнишь Анечку-официантку?

Её убил из-за валюты сын.

Одна коса от Анечки осталась.

Так вот куда ты, милая, спешила!

– Он бил её в постели, молотком,

вьюночек, малолетний сутенёр, —

у друга на ветру блеснули зубы. —

Её ассенизаторы нашли.

Её нога отсасывать мешала.

Был труп утоплен в яме выгребной,

как грешница в аду. Старик, Шекспир…

Она летела над ночной землёй.

Она кричала: «Мальчик потерялся!»

Заглядывала форточкой в дома.

«Невинен он, – кричала, – я сама

ударилась! Сметана в холодильнике.

Проголодался? Мальчика не вижу!» —

и безнадёжно отжимала жижу.

И с круглым люком мерзкая доска

скользила нимбом, как доска иконы.

Нет низкого для Божьей чистоты!

– Её пришёл весь город хоронить.

Гадали – кто? Его подозревали.

Ему сказали: «Поцелуй хоть мать».

Он отказался. Тут и раскололи.

Но не назвал сообщников, дебил.

Сказал я другу: – Это ты убил.

Ты утонула в наших головах

меж новостей и скучных анекдотов.

Не существует рая или ада.

Ты стала мыслью. Кто же ты теперь

в той новой, ирреальной иерархии —

клочок ничто? тычиночка тоски?

приливы беспокойства пред туманом?

Куда спешишь, гонимая причиной,

необъяснимой нам? зовёшь куда?

Прости, что без нужды тебя тревожу.

В том океане, где отсчёта нет,

ты вряд ли помнишь 30–40 лет,

субстанцию людей провинциальных

и на кольце свои инициалы?

Но вдруг ты смутно вспомнишь зовы эти

и на мгновение оцепеневаешь,

расслышав фразу на одной планете:

«Ты помнишь Анечку-официантку?»

Гуляет ветр судеб, судебный ветер.

Скульптор свечей, я тебя больше года

вылепливал.

Ты – моя лучшая в мире свеча.

Спички потряхиваю, бренча.

Как ты пылаешь великолепно

волей Создателя и палача!

Было ль, чтоб мать поджигала ребёнка?

Грех работёнка, а не барыш.

Разве сжигал своих детищ Конёнков?

Как ты горишь!

На два часа в тебе красного воска.

Где-то у коек чужих и афиш

стройно вздохнут твои краткие сёстры,

как ты горишь.

Как я лепил свое чудо и чадо!

Вёсны кадили. Капало с крыш.

Кружится разум. Это от чада.

Это от счастья, как ты горишь!

Круглые свечи. Красные сферы.

Белый фитиль незажжённых светил.

Тёмное время – вечная вера.

Краткое тело – чёрный фитиль.

«Благодарю тебя и прощаю

за кратковременность бытия,

пламя пронзающее без пощады

по позвоночнику фитиля.

Благодарю, что на миг озаримо

мною лицо твое и жильё,

если ты верно назвал своё имя,

значит, сгораю по имя Твоё».

Скульптор свечей, я тебя позабуду,

скутер найму, умотаю отсюда,

свеч наштампую голый столбняк.

Кашляет ворон ручной от простуды.

Жизнь убывает, наверное, так,

как сообщающиеся сосуды,

вровень свече убывает в бутылке коньяк.

И у свечи, нелюбимой покуда,

тёмный нагар на реснице набряк.

Меня, оленя, комары задрали.

Мне в Лену не нырнуть с обрыва на заре.

Многоэтажный гнус сплотился над ноздрями —

комар на комаре.

Оставьте кровь во мне – колени остывают.

Я волка забивал в разгневанной игре.

Комар из комара сосёт через товарища,

комар на комаре.

Спаси меня, якут! Я донор миллионов.

Как я не придавал значения муре!

В июльском мареве малинового звона

комар на комаре.

Я тыщи их давил, но гнус бессмертен, лютый.

Я слышу через сон – покинувши меня,

над тундрою звеня, летит, налившись клюквой,

кровиночка моя.

Она гудит в ночи трассирующей каплей

от порта Анадырь до Карских островов.

Открою рот завыть – влепилась в глотку

кляпом

орава комаров.

Нас посещает в срок —

уже не отшучусь —

не графоманство строк,

а графоманство чувств.

Когда ваш ум слезлив,

а совесть весела.

Идёт какой-то слив

седьмого киселя.

Царит в душе твоей

любая дребедень —

спешит канкан любвей,

как танец лебедей.

Но не любовь, а страсть

ведёт болтанкой курс.

Не дай вам бог подпасть

под графоманство чувств.

Человек – не в разгадке плазмы,

а в загадке соблазна.

Кто ушёл соблазнённый за реки,

так, что мир до сих пор в слезах, —

сбросив избы, как телогрейки,

с паклей, вырванною в пазах?

Почему тебя областная

неказистая колея

не познанием соблазняя,

а непознанным увела?

Почему душа ночевала

с рощей, ждущею топора,

что дрожит, как в опочивальне

у возлюбленной зеркала?

Соблазнённый землёй нелёгкой,

что нельзя назвать образцом,

я тебе не отвечу логикой,

просто выдохну: соблазнён.

Я Великую Грязь облазил,

и блатных, и святую чернь,

их подсвечивала алмазно

соблазнительница-речь.

Почему же меня прельщают

музы веры и лебеды,

у которых мрак за плечами

и ещё черней – впереди?

Почему, побеждая разум, —

гибель слаще, чем барыши, —

Соблазнитель крестообразно

дал соблазн спасенья души?

Почему он в тоске тернистой

отвернулся от тех, кто любил,

чтоб распятого жест материнский

их собой, как детей, заслонил?

Среди ангелов-миллионов,

даже если жизнь не сбылась, —

соболезнуй несоблазнённым.

Человека создал соблазн.

Как заклинание псалма,

безумец, по полю несясь,

твердил он подпись из письма:

«Wobulimans» – «Вобюлиманс».

«Родной! Прошло осьмнадцать лет,

у нашей дочери – роман.

Сожги мой почерк и пакет.

С нами любовь. Вобюлиманс.

P. S. Не удался пасьянс».

Мелькнёт трефовый силуэт

головки с буклями с боков.

И промахнётся пистолет.

Вобюлиманс – С нами любовь.

Но жизнь идёт наоборот.

Мигает с плахи Емельян.

И всё Россия не поймёт:

С нами любовь – Вобюлиманс.

Попробуйте купить Ахматову.

Вам букинисты объяснят,

что чёрный том её агатовый

куда дороже, чем агат.

И многие не потому ли —

как к отпущению грехов —

стоят в почётном карауле

за томиком её стихов?

«Прибавьте тиражи журналам», —

мы молимся книгобогам,

прибавьте тиражи желаньям

и журавлям!

Всё реже в небесах бензинных

услышишь журавлиный зов.

Всё монолитней в магазинах

сплошной Массивий Муравлёв.

Страна поэтами богата,

но должен инженер копить

в размере чуть ли не зарплаты,

чтобы Ахматову купить.

Страною заново открыты

те, кто писали «для элит».

Есть всенародная элита.

Она за книгами стоит.

Страна желает первородства.

И может, в этом добрый знак —

Ахматова не продаётся,

не продаётся Пастернак.

Когда звоню из городов далёких, —

Господь меня простит, да совесть не простит, —

я к трубке припаду – услышу хрипы в лёгких,

за горло схватит стыд.

На цыпочках живёшь. На цыпочках болеешь,

чтоб не спугнуть во мне наитья благодать.

И чёрный потолок прессует, как Малевич,

и некому воды подать.

Токую, как глухарь, по городам торгую,

толкуют пошляки.

Ударят по щеке – подставила другую.

Да третьей нет щеки.

Когда написал он Вяземскому

с искренностью пугавшей:

«Поэзия выше нравственности»,

читается – «выше вашей»!

И Блок в гробовой рубахе

уже стоял у порога

в ирреальную иерархию,

где Бог – в предвкушении Бога.

Тот Бог, которого чувствуем

мы нашей людской вселенной,

пред Богом иным в предчувствии

становится на колени.

Как мало меж званых избранных,

и нравственно, и душевно,

как мало меж избранных искренних,

а в искренних – предвкушенья!

Работающий затворником,

поэт отрешён от праха,

но поэт, что работает дворником,

выше по иерархии!

Розу люблю иранскую,

но синенький можжевельник

мне ближе по иерархии

за то, что цвесть тяжелее.

А вы, кто перстами праздными

поэзии лезет в раны, —

вы прежде всего безнравственны,

поэтому и бездарны.

Нам аукнутся со звоном

эти несколько минут —

с молотка аукциона

письма Пушкина идут.

Кипарисовый Кипренский…

И, капризней мотылька,

болдинский набросок женский

ожидает молотка.

Ожидает крика «Продано!»

римская наследница,

а музеи милой родины

не мычат, не телятся.

Неужели не застонешь,

дом далёкий и река,

как прижался твой найдёныш,

ожидая молотка?

И пока ещё по дереву

не ударит молоток,

он на выручку надеется,

оторвавшийся листок!

Боже! Лепестки России…

Через несколько минут,

как жемчужную рабыню,

ножку Пушкина возьмут.

На обратной стороне Земли,

как предполагают, в год Змеи,

в частной типографийке в Лонг-Айленде

у хозяйки домика и рифа

я печатал автолитографии,

за станком, с семи и до семи.

После нанесенья изошрифта

два немногословные Сизифа —

Вечности джинсовые связисты —

уносили трёхпудовый камень.

Amen.

Прилетал я каждую субботу.

В итальянском литографском камне

я врезал шрифтом наоборотным

«Аз» и «Твердь», как принято веками,

верность контролируя в зерцало.

«Тьма-тьма-тьма» – врезал я по овалу,

«тьматьматьма» – пока не проступало:

«мать-мать-мать». Жизнь обретала речь.

После оттиска оригинала

(чтобы уникальность уберечь)

два Сизифа, следуя тарифу,

разбивали литографский камень.

Amen.

Что же отпечаталось в сознанье?

Память пальцев и тоска другая —

будто внял я неба содроганье

или горних ангелов полёт,

будто перестал быть чужестранен,

мне открылось, как страна живёт —

мать кормила, руль не выпуская,

тайная Америки святая,

и не всякий песнь её поймёт.

Чёрные грузили лёд и пламень.

У обеих океанских вод

США к утру сушили плавки,

а Иешуа бензозаправки

на дороге разводил руками.

И конквистадор иного свойства,

Пётр Великий иль тоскливый Каин,

в километре над Петрозаводском

выбирал столицу или гавань.

Истина прощалась с метафизикой.

Я люблю Америку созданья,

где снимают в Хьюстоне Сизифы

с сердца человеческого камень

Amen.

Не понять Америку с визитом

праздным рифмоплётом назиданья,

лишь поймёт сообщник созиданья,

с кем преломят бутерброд с вязигой

вечности усталые Сизифы,

когда в руки въелся общий камень.

Amen.

Ни одно– и ни многоэтажным

я туристом не был. Я работал.

Боб Раушенберг, отец поп-арта,

на плечах с живой лисой захаживал,

утопая в алом зоопарке.

Я работал. Солнце заходило.

Я мешал оранжевый в белила.

Автолитографии теплели.

Как же совершилось преступленье?

Камень уничтожен, к сожаленью.

Утром, нумеруя отпечаток,

я заметил в нём – как крыл зачаток —

оттиск смеха, профиль мотыльковый,

лоб и нос, похожие на мамин.

Может, воздух так сложился в складки?

Или мысль блуждающая чья-то?

Или дикий ангел бестолковый

зазевался – и попал под камень?…

Amen.

Что же отпечаталось в хозяйке?

Тень укора, бегство из Испании,

тайная улыбка испытаний,

водяная, как узор Гознака.

Что же отпечаталось во мне?

Честолюбье стать вторым Гонзаго?

Что же отпечаталось извне?

Что же отпечатается в памяти

матери моей на Юго-Западе?

Что же отпечатает прибой?

Ритм веков и порванный «Плейбой»?

Что запомнят сизые Сизифы,

покидая возраст допризывный?

Что заговорит в Раушенберге?

«Вещь для хора и ракушек пенья»?

Что же в океане отпечаталось?

Я не знаю. Это знает атлас.

Что-то сохраняется на дне —

связь времён, первопечаль какая-то…

Всё, что помню, – как вы угадаете, —

только типографийку в Лонг-Айленде,

риф и исчезающий за ним

ангел повторяет профиль мамин.

И с души отваливает камень.

Аминь.

Первый бунт против Бога – одежда.

Голый, созданный в холоде леса,

поправляя Создателя дерзко,

вдруг – оделся.

Подрывание строя – одежда,

когда жердеобразный чудак

каждодневно

жёлтой кофты вывешивал флаг.

В чём великие джинсы повинны?

В вечном споре низов и верхов —

тела нижняя половина

торжествует над ложью умов.

И, плечами пожав, Слава Зайцев,

чтобы легче дышать или плакать, —

декольте на груди вырезает,

вниз углом, как арбузную мякоть.

Ты дыши нестеснённо и смело,

очертаньями хороша,

содержанье одежды – тело,

содержание тела – душа.

И в моей стране, и в твоей стране

до рассвета спят – не спиной к спине.

И одна луна, золота вдвойне,

И в моей стране, и в твоей стране.

И в одной цене, – ни за что, за так,

для тебя – восход, для меня – закат.

И предутренний холодок в окне

не в твоей вине, не в моей вине.

И в твоем вранье, и в моем вранье

есть любовь и боль по родной стране.

Идиотов бы поубрать вдвойне —

и в твоей стране, и в моей стране.

Отравившийся кухонным газом

вместе с нами встречал Рождество.

Мы лица не видали гаже

и синее, чем очи его.

Отравила его голубая

усыпительная струя,

душегубка домашнего рая,

несложившаяся семья.

Отравили квартиры и жёны,

что мы жизнью ничтожной зовём,

что взвивается преображённо,

подожжённое Божьим огнём.

Но струились четыре конфорки,

точно кровью дракон истекал,

к обезглавленным горлам дракона

человек втихомолку припал.

Так струится огонь Иоганна,

искушающий организм,

из надпиленных трубок органа,

когда краны открыл органист.

Находил он в отраве отраду,

думал, грязь синевой зацветёт;

так в органах – как в старых ангарах

запредельный хранится полёт.

Мы ль виновны, что пламя погасло?

Тошнота остаётся одна.

Человек, отравившийся газом,

отказался пригубить вина.

Были танцы. Он вышел на кухню,

будто он танцевать не силён,

и глядел, как в колонке не тухнул —

умирал городской василёк.

Пароход прогулочный вышел на свиданье

с голою водой.

Пароход работает белыми винтами.

Ни души на палубе золотой.

Пароход работает в день три смены.

Пассажиры спрятались от шума дня.

Встретили студенты под аплодисменты

режиссёра модного с дамами двумя.

«С кем сменю каюту?» – барабанят дерзко.

Старый барабанщик, чур, не спать!

У такси бывает два кольца на дверцах,

а у олимпийцев их бывает пять.

Пароход воротится в порт, устав винтами.

Задержись, любимый, на пять минут!

Пароход свиданий не ждут с цветами.

На молу с дубиной родственники ждут.

Не «Отче Наш», не обида, не ужас

сквозь мостовую и стужу ночную,

первое, что осенило, очнувшись:

«Чувствую – стало быть, существую».

А в коридоре больничном, как в пристани,

не протестуя, по две на стуле,

тесно сидели суровые истины —

«Чувствую – стало быть, существую».

Боли рассказывают друг другу.

«Мать, – говорю, – подверни полотенце».

Нянчит старуха кормилицу-руку,

словно спеленатого младенца.

Я за тобою, мать малолетняя,

я за тобой, обожженец вчистую,

я не последний, увы, не последний…

Чувствую – стало быть, существую.

«Сын, – утешает, – ключица не бознать что…»

Звякнут прибывшему термосом с чаем.

Тоже обходятся без обезболивающего.

Так существуем, так ощущаем.

Это впадает народное чувство

из каждодневной стихии – в другую…

Этого не рассказал Заратустра —

«Чувствую – стало быть, существую».

Пусть ты расшибся, завтра из гипса

слушая первую птицу земную,

ты понимаешь, что не ошибся:

чувствую – стало быть, существую!

Ты подойдёшь для других незаметно.

Как ты узнала в разлуку такую?

Я поднимусь – уступлю тебе место.

Чувствую – стало быть, существую.

Ловите Ротару

в эфирной трансляции,

ловите тревогу

в словах разудалых.

Оставьте воров,

милицейские рации, —

ловите Ротару!

Я видел:

берёза заслушалась в заросли,

надвинув грибы,

как наушников пару,

как будто солистка

на звукозаписи

в себя удалилась…

Ловите Ротару.

Порою

из репертуара мажорного

осветится профиль,

сухой, как берёста,

похожий на суриковскую Морозову,

и я понимаю,

как это непросто.

И волос твой долог,

да голос недолог.

И всех не накормишь,

по стройкам летая.

Народ голодает —

на музыку голод.

И охают бабы —

какая худая!..

Блатные москворецкие дворы,

не ведали вы, наши Вифлеемы,

что выбивали матери ковры

плетёной олимпийскою эмблемой.

Не только за кепарь благодарю

московскую дворовую закваску,

что, вырезав на тополе «люблю»,

мне кожу полоснула безопаской.

Благодарю за сказочный словарь

не Оксфорда, не Массачусетса —

когда при лунном ужасе главарь

на танцы шёл со вшитою жемчужиной.

Наломано, Андрей, вселенских дров,

но мы придём – коль свистнут за подмогой…

Давно заасфальтировали двор

и первое свиданье за помойкой.

Ты проходил переделкинскою калиткой,

голову набок, щекою прижавшись к плечу, —

как прижимал недоступную зрению скрипку.

Скрипка пропала. Слушать хочу!

В домик Петра ты вступал близоруко.

Там на двух метрах зарубка, как от топора.

Встал ты примериться под зарубку —

встал в пустоту, что осталась от роста Петра.

Ах, как звенит пустота вместо бывшего тела!

Новая тень под зарубкой стоит.

Клёны на кладбище облетели.

И недоступная скрипка кричит.

В чаще затеряно частное кладбище.

Мать и отец твои. Где же здесь ты?…

Будто из книги вынули вкладыши

и невозможно страничку найти.

Как тебе, Роберт, в новой пустыне?

Частное кладбище носим в себе.

Пестик тоски в мировой пустоте,

мчащийся мимо, как тебе имя?

Прежнее имя, как платье, лежит на плите.

Вот ты и вырвался из лабиринта.

Что тебе тень под зарубкой в избе?

Я принесу пастернаковскую рябину.

Но и она не поможет тебе.

Зеркало над казино —

как наблюдающий разум,

купольное Оно.

Ход в Зазеркалье ведёт,

называемый «кошкиным лазом», —

«Людям воспрещено!»

По Зазеркалью иду (Пыль. Сторожа с автоматами) —

как по прозрачному льду… Снизу играет толпа.

Вижу затылки людей, словно булыжники матовые.

Сверху лица не видать – разве кто навзничь упал.

По Зазеркалью ведёт Вергилий второй эмиграции.

Вижу родных под собой, сестру при настольном огне.

Вижу себя под собой, на повышенье играющего.

Сколько им ни кричу – лиц не подымут ко мне.

Вижу другую толпу, – уже не под автоматами, —

мартовский взор опустив, вижу другое крыльцо,

где над понурой толпой ясно лежала Ахматова,

небу открывши лицо.

О, подымите лицо, только при жизни, раз в век хоть,

небу откройте лицо для голубого НЕЗЛА!

Это я знаю одно. И позабудьте Лас-Вегас.

Нам в Зазеркалье нельзя.

Душа – это сквозняк пространства

меж мёртвой и живой отчизн.

Не думай, что бывает жизнь напрасной.

Как будто есть удавшаяся жизнь.

Почему два великих поэта,

проповедники вечной любви,

не мигают, как два пистолета?

Рифмы дружат, а люди – увы…

Почему два великих народа

холодеют на грани войны,

под непрочным шатром кислорода?

Люди дружат, а страны – увы…

Две страны, две ладони тяжёлые,

предназначенные любви,

охватившие в ужасе голову

чёрт-те что натворившей Земли!

Я не стремлюсь лидировать,

где тараканьи бега.

Пытаюсь реабилитировать

вокруг понятье греха.

Душевное отупение

отъевшихся кукарек —

это не преступление —

великий грех.

Когда осквернён колодец

или Феофан Грек,

это не уголовный,

а смертный грех.

Когда в твоей женщине пленной

зарезан будущий смех —

это не преступленье,

а смертный грех…

Но было б для Прометея

великим грехом – не красть.

И было б грехом смертельным

для Аннушки Керн – не пасть.

Ах, как она совершила

его на глазах у всех —

Россию завороживший

бессмертный грех!

А гениальный грешник

пред будущим грешен был

не тем, что любил черешни,

был грешен, что – не убил.

Опять надстройка рождает базис.

Лифтёр бормочет во сне Гельвеция.

Интеллигенция обуржуазилась.

Родилась люмпен-интеллигенция.

Есть в русском «люмпен» от слова «любит».

Как выбивались в инженера,

из инженеров выходит в люди

их бородатая детвора.

Их в институты не пустит гордость.

Там сатана правит балл тебе.

На место дворника гигантский конкурс —

музы носятся на метле!..

Двадцатилетняя, уже кормящая,

как та княгинюшка на Руси,

русская женщина новой формации

из аспиранток ушла в такси.

Ты едешь бледная – «люминесценция»! —

по тёмным улицам совсем одна.

Спасибо, люмпен-интеллигенция,

что можешь счётчик открыть с нуля!

Не надо думать, что ты без сердца.

Когда проедешь свой бывший дом,

две кнопки, вдавленные над дверцами,

в волненье выпрыгнут молодом…

Тебя приветствуют, как кровники,

ангелы утренней чистоты.

Из инженеров выходят в дворники —

кому-то надо страну мести!

Неужто это будет всё забыто —

как свет за Апеннинами погас:

людские государства и событья,

и божество, что пело в нас,

и нежный шрамик от аппендицита

из чёрточки и точечек с боков —

как знак процента жизни ненасытной,

небытия невнятных языков?…

Эти слава и цветы —

дань талантищу.

Любят голос твой, но ты —

всем до лампочки.

Пара падает в траву,

сломав лавочку,

под мелодию твою…

Ты им до лампочки.

Друг на исповедь пришёл,

пополам почти.

Ну а что с твоей душой —

ему до лампочки.

Муза в местной простыне

ждёт лавандово

твой автограф на спине.

Ты ей до лампочки.

Телефонит пол-Руси,

клубы, лабухи —

хоть бы кто-нибудь спросил:

«Как ты, лапочка?»

Лишь врагу в тоске ножа,

в страстной срочности,

голова твоя нужна,

а не творчество.

Но искусство есть комедь,

смысл Ламанческий.

Прежде, чем перегореть —

ярче лампочка!

Поэт не имеет опалы,

спокоен к награде любой.

Звезда не имеет оправы

ни чёрной, ни золотой.

Звезду не убить каменюгами,

ни точным прицелом наград.

Он примет удар камер-юнкерства,

посетует, что маловат.

Важны ни хула или слава,

а есть в нём музыка иль нет.

Опальны земные державы,

когда отвернётся поэт.

Лягу навзничь – или это нервы?

От земного сильного огня

тень моя, отброшенная в небо,

наклонившись, смотрит на меня.

Молодая чёрная берёза!

Видно, в Новой Англии росла.

И её излюбленная поза —

наклоняться и глядеть в глаза.

Холмам Нового Иерусалима

холмы Новой Англии близки.

Белыми церковками над ними

память завязала узелки.

В чёрную берёзовую рощу

заходил я ровно год назад

и с одной, отбившейся от прочих,

говорил – и вот вам результат.

Что сказал? «Небесная бесовка,

вам привет от северных сестёр…»

Но она спокойно и бессонно,

не ответив, надо мной растёт.

Да какой же ты русский,

раз не любишь стихи?!

Тебе люди – гнилушки,

а они – светляки.

Да какой же ты узкий,

если сердцем не брат

каждой песне нерусской,

где глаголы болят…

Неужели с пелёнок

не бывал ты влюблён

в родословный рифмовник

отчеств после имён?

Словно вздох миллионный

повенчал имена:

Марья Илларионовна,

Злата Юрьевна.

Ты, робея, окликнешь

из имён времена,

словно вызовешь Китеж

из глубин Ильменя.

Словно горе с надеждой

позовёт из окна

колокольно-нездешне:

Ольга Игоревна.

Эти святцы-поэмы

вслух слагала родня,

словно жемчуг семейный

завещав в имена.

Что за музыка стона

отразила судьбу:

и семью, и историю

вывозить на горбу?

Словно в анестезии

от хрустального сна

имя – Анастасия

Николаевна…

Друг мой, настала пора невезения,

глядь, невезуха,

за занавесками бумазейными —

глухо.

Были бы битвы, злобные гении,

был бы Везувий —

нет, вазелинное невезение,

шваль, невезуха.

На стадионах губит горячка,

губят фальстарты —

не ожидать же год на карачках,

сам себе статуя.

Видно, эпоха чёрного юмора,

серого эха.

Не обижаюсь. И не подумаю.

Дохну от смеха.

Ходит по дому моё невезение,

в патлах, по стенке.

Ну полетала бы, что ли, на венике,

вытаращив зенки!

Кто же обидел тебя, невезение,

что ты из смирной,

бросив людские углы и семейные,

стала всемирной?

Что за такая в сердце разруха,

мстящая людям?

Я не покину тебя, невезуха.

В людях побудем.

Вдруг, я увижу, как ты красива!

Как ты взглянула,

косу завязывая резинкой

вместо микстуры…

Как хорошо среди благополучных!

Только там тесно.

Как хороши у людей невезучих

тихие песни!

Соскучился. Как я соскучился

по сбивчивым твоим рассказам.

Какая наша жизнь лоскутная!

Сбежимся – разбежимся сразу.

В дни, когда мы с тобой развёрстаны,

как крестик ставит заключённый,

я над стихами ставлю звёздочки —

скоро не хватит небосклона!

Ты называешь их коньячными…

Они же – попаданий скученность

по нам палящих автоматчиков.

Шмаляют так – что не соскучишься!

Но больше я всего соскучился

по краю глаза, где смешливо

твой свет проглядывает лучиком

в незагоревшую морщинку.

Я снова в детстве погостил,

где разорённый монастырь

стоит, как вскинутый костыль.

Мы знали, как живёт змея

и пионервожатая —

лесные бесы бытия!

Мы лакомством считали жмых,

гранаты крали для шутих,

носами шмыг – и в пруд бултых!.

И ловит новая орда

мою монетку из пруда,

чтоб не вернуться мне сюда.

Стоит белый свитер в воротах.

Тринадцатилетний Андрей.

Бей, урка дворовый,

бутцей ворованной,

по белому свитеру

бей —

по интеллигентской породе!

В одни ворота игра.

За то, что напялился белой вороной

в мазутную грязь двора.

Бей белые свитера!

Мазила!

За то, что мазила, бей!

Пускай простирает Джульетта Мазина.

Сдай свитер в абстрактный музей.

Бей, детство двора,

за домашнюю рвотину,

что с детства твой свет погорел,

за то, что ты знаешь

широкую родину

по ласкам блатных лагерей.

Бей щёткой, бей пыром,

бей хором, бей миром

всех «хоров» и «отлов» – зубрил,

бей по непонятному ориентиру.

Не гол – человека забил,

за то, что дороги в стране развезло,

что в пьяном зачат грехе,

что, мяч ожидая,

вратарь назло

стоит к тебе буквой «х».

С великою темью смешон поединок.

Но белое пятнышко,

муть,

бросается в ноги,

с усталых ботинок

всю грязь принимая на грудь.

Передо мной блеснуло азартной фиксой

потное лицо Шки. Дело шло к финалу.

Подошвы двор вытер о белый свитер.

– Андрюха! Борьба за тебя.

– Ты был к нам жестокий,

не стал шестёркой,

не дал нам забить себя.

Да вы же убьёте его, суки!

Темнеет, темнеет окрест.

И бывшие белые ноги и руки

летят, как Андреевский крест.

Да они и правда убьют его! Я переглянулся

с корешом – тот понимает меня,

и мы выбиваем мяч на проезжую

часть переулка, под грузовики. Мячик

испускает дух. Совсем стемнело.

Когда уходил он,

зажавши кашель,

двор понял, какой он больной.

Он шёл,

обернувшись к темени нашей

незапятнанной белой спиной.

…

Андрюша, в Париже

ты вспомнишь ту жижу

в поспешной могиле чужой.

Ты вспомнишь не урок —

Щипок-переулок.

А вдруг прилетишь домой?

Прости, если поздно. Лежи, если рано.

Не знаем твоих тревог.

Пока ж над страной трепещут экраны,

как распятый твой свитерок.

Приближается век мой к закату —

ваш, мои отрицатели, век.

На стол карты!

У вас века другого нет.

Пока думали очевидцы:

принимать его или как? —

век мой, в сущности, осуществился

и стоит, как кирпич, в веках.

Называйте его уродливым.

Шлите жалобы на Творца.

На дворе двадцатые годы —

не с начала, так от конца.

Историческая симметрия.

Свет рассветный – закатный снег.

Человечья доля смиренная —

быть как век.

Помню, вышел сквозь лёт утиный

инженера русского сын

из Ворот Золотых Владимира.

Посмотрите, что стало с ним.

Бейте века во мне пороки,

как за горести бытия

дикари дубасили Бога.

Специален Бог для битья.

Века Пушкина и Пуччини

мой не старше и не новей.

Согласитесь, при Кампучии —

мучительней соловей.

В схватке века с активной теменью

каков век, таков и поэт.

Любимые современники,

у вас века другого нет…

…Изучать будут век мой в школах,

пока будет земля землёй,

я не знаю, конечно, сколько,

но одно понимаю – мой.

Я друга жду. Ворота отворил,

зажёг фонарь под скосами перил.

Я друга жду. Глухие времена.

Жизнь ожиданием озарена.

Он жмёт по окружной как на пожар,

как я в его невзгоды приезжал.

Приедет. Над сараями сосна

заранее освещена.

Бежит, фосфоресцируя, кобель.

Ты друг? Но у тебя – своих скорбей…

Чужие фары сгрудят темноту —

я друга жду.

Сказал – приедет после девяти.

По всей округе смотрят детектив.

Зайдёт вражда. Я выгоню вражду —

я друга жду.

Проходят годы – Германа всё нет.

Из всей природы вырубают свет.

Увидимся в раю или аду.

Я друга жду, всю жизнь я друга жду!

Сказал – приедет после девяти.

Судьба, обереги его в пути.

Рыдайте, кабацкие скрипки и арфы,

над чёрною астрой с причёскою «афро»,

что в баре уснула, повиснув на друге,

и стало ей плохо на все его брюки.

Он нёс её, спящую, в туалеты.

Он думал: «Нет твари отравнее этой!»

На кафеле корчилось и темнело

налитое сном виноградное тело.

«О, освободись!.. Я стою на коленях,

целую плечо твоё в мокром батисте.

Отдай мне своё естество откровенно,

освободись же, освободись же,

от яви, что мутит, от тайны, что мучит,

от музыки, рвущейся сверху бесстыже,

от жизни, промчавшейся и неминучей,

освободись же, освободись же,

освободись, непробудная женщина,

тебя омываю, как детство и роды,

ты, может, единственное естественное —

поступок свободы и воды заботы,

в колечках причёски вода западает,

как в чёрных оправах напрасные линзы,

подарок мой лишний, напрасный подарок,

освободись же, освободись же,

освободи мои годы от скверны,

что пострашней, чем животная жижа

в клоаке подземной, спящей царевной,

освободи же, освободи же…»

Несло разговорами пошлыми с лестницы.

И не было тела светлей и роднее,

чем эта под кран наклонённая шея

с прилипшим мерцающим полумесяцем.

Я так считаю. А кто не смыслит —

ходи в читальню.

Есть у поэзии и эта миссия,

я так считаю.

На соловья не шлют доносов скворки,

у них не яд, а песня на устах.

Мне жаль тебя, завистник-стихотворец,

слабак в стихах, ты злобствуешь в статьях.

Изменяйте дьяволу, изменяйте чёрту,

но не изменяйте чувству безотчётному!

Есть в душе у каждого, не всегда отчётливо,

тайное отечество безотчётное.

Женщина замешана в нем темноочёвая,

ты – моё отечество безотчётное!

Гуси ль быстротечные вытянут отточие —

это безотчётное, это безотчётное,

осень ли настояна на лесной рябине,

женщины ль постукают чётками грибными,

иль перо обронит птица неучёная —

как письмо в отечество безотчётное…

Шинами обуетесь, мантией почётною —

только не обучитесь безотчётному.

Без него вы маетесь, точно безотцовщина,

значит, начинается безотчётное.

Это безотчётное, безотчётное

над рисковой пропастью вам пройти нашёптывает.

Когда черти с хохотом вас подвесят за ноги,

«Что ещё вам хочется?» – спросят вас под занавес.

«Дайте света белого, дайте хлеба чёрного

и ещё отечество безотчётное!»

Я обожаю воздух сосновый!

Сентиментальности – от лукавого.

Вдохните разлуку в себя до озноба,

до иглоукалыванья. До иглоукалыванья.

Вденьте по ветке в каждую иголку,

в каждую ветку вденьте по дереву,

в каждое дерево родину вденьте —

и вы поймёте, почему так колко.

Политики повязаны.

Фрейд стар.

Истина – в поэзии,

Фред Старр!

Что мне делать с мантией?

Чай не царский сан.

Может быть, натянете

на дельтаплан?

Может, покатаемся

натощак,

как Мефисто с Фаустом

на плащах?

Чтобы люди обмерли

из долин —

Оберлин, Оберлин,

Оберлин…

Что это написано

in the sky?

«We must love each other

or die».

Это Оден, вычеркнув,

написал

птичками-кавычками

в небесах.

Как ты не сорвался,

Фред Старр?

Как ты не взорвался,

наш шар?

Но пока не пробило,

мы парим —

Оберлин, Оберлин,

Оберлин…

Будто дверью ошибся,

пахнет розой и «Шипкой»,

будто жизнью ошибся во тьме —

будто ты получил свиданье,

предназначенное не тебе.

Ни за что – это время

и репей на коленке,

вниз сбегающей по тропе, —

удивлённое благодаренье,

предназначенное не тебе.

Благодать без понятья

или камня проклятье,

промахнувшееся в слепоте?

Задушили тебя в объятьях,

предназначенных не тебе.

Эти залы с цветами,

вся Россия за вами

и разбитая песнь на губе —

заповеднейшее свиданье,

предназначенное не тебе.

Отпираться наивно.

Есть, наверное, лифты,

чтоб не лезть на балкон по трубе.

Прости, Господи, за молитвы,

предназначенные не тебе.

На спинку божия коровка

легла с коричневым брюшком,

как чашка красная в горошек,

налита стынущим чайком.

Предсмертно или понарошке?

Но к небу, точно пар от чая,

душа её бежит отчаянно.