Читать книгу Стихотворения и поэмы для 11 класса - Александр Трифонович Твардовский, Владимир Высоцкий, Александр Твардовский - Страница 157

Андрей Вознесенский
Тьмать
ЖЁЛТЫЙ ДОМ
Девяностые

Оглавление

А. МЕНЬ

1

Кто поднял топор на священника?

Кто шёл за ним в раннюю стынь?

И как найти в сердце прощение

тому, что сейчас творим?

Кто поднял топор на священника,

тот проклял себя. Аминь.


Неужто страна в деградации

болеет так тяжело,

когда не до святотатства —

до святотопорства дошло?!


Красивый. Сердца ежечасно

смягчал. Темны времена.

Убитый домой стучался.

Его не узнала жена.

Накрыла его безучастная

сусальная простыня.


С его позвонками шейными

диспут провёл топор.

Страна, убивая священников,

пишет себе приговор.


Они беззащитной аортой

с Тарковским были близки,

пятьсот пятьдесят четвёртой

школы ученики.


Мы вместе учились в чертогах

пятьсот пятьдесят четвёртой.

На панихиде твоей

от имени нашей школы,

зажгут тебе свечку скорбную,

опальный протоиерей.


Приход посреди России.

Афганцы. Маковок синь.

И девушка вслед литургии

вздохнула: «А. Мень… Аминь…»


А в небе кровавым довеском

над утренней нашей тропой

с космической достоверностью

предсказанный Достоевским,

как спутник, летит топор.


2

Прокатилось до Армении от московских деревень:

Мень, мень, мень…


И афганцы парашютные шепчут исповедь с колен,

автоматами прошитые, точно в дырочках ремень:

«Мень, мень, мень…»


Отвечает эхо: «Мень – нем».


Новая Деревня, Храм Сретенья

10 сентября 1990

ПОСТ

«Пост, христиане! Ни рыбы, ни мяса,

с пивом неясно…»

Рост различаю в духовных пространствах

постхристианства.


Постхристиане стоят под мостами Третьего Рима.

Дёргает рыба, как будто щекой Мастрояни.

Те рыбаки с пастухами Евангелие сотворили.

Где ваша Книга, постхристиане?


«Наши Марии – беременные от Берии.

Стал весь народ – как Христос коллективный.

Мы, некрещёные дети Империи,

веру нащупываем от противного.


В танце зайдись, побледневшая бестия,

чёрная школьница!

Пальцы раздвинув, вскинешь двуперстие,

словно раскольница».


Так, опоздавши на тысячу лет,

в тёмных пространствах,

мучая душу, тычется свет

постхристианства.


1990-е

ПОBТОРНЫЙ АНГЕЛ

Валторна

блуждает в эфире. Мы снова одни.

Повторно

меня обними.

Оторвой

тебя называют, не ведая суть.

Повторный,

мой ангел повторный, со мною побудь.

Бессмертие спорно,

бесспорное – это ты.

Нет порно,

в любви все поступки чисты.

Из спорта

была наша встреча.

Мы парные, как «Reebok».

Повторная встреча

лифтёршей котируется как любовь.

Бесспорно.


Мы – эхо повтора.

Луна через шторы

рассыпала спичечный коробок.

мой ангел повторный,

храни тебя Бог!

Притворно

примеришь берет набекрень —

вальтово.

Ты слышишь валторну?

Сквозь всю дребедень —

валторна…


1990-е

ПЕBЕЦ

У него колечко в ухе

вспыхивает под лучом —

чистым слухом в век чернухи

с музыкою обручён.


1990-е

* * *

Мы от музыки проснулись.

Пол от зайчиков пятнист.

И щеки моей коснулись

тени крохотных ресниц.


Под навесом оргалита,

нажимая на педаль.

ангел Божий алгоритмы

нам с Тобою передал.


1990-е

* * *

Море красится сурьмою,

о Тебе напомнить хочет.

Забелеет парус в море,

как в кармашке Твой платочек.


1990-е

БУЛЬBАР

Я корчил галантную рожу

и, как подобало годам,

прощальную белую розу

бросал к Твоим спелым ногам.


Ты стала красивей и строже.

Весь в складках, с отвисшей губой,

бульдог, словно белая роза,

влюблённо идёт пред Тобой.


Темнеет. Мы жили убого.

Но пара незначащих фраз,

но белая роза бульдога,

но Бога присутствие в нас…


1990-е

ОКНА

Свет потуши. Зажгутся окна

невыразимою зарёй.

В потустороннем доме – ёлка.

Там ожидают нас с тобой.


И сквозь морозные узоры

на нас, стоящих за окном,

уставятся иные взоры —

Пространств странноприимный дом.


1990-е

ЛИЗА ОМОНА

В лесу твоё тело пятнисто-лимонно —

в солнечных зайчиках, в тенях от листьев.

Тебя называю я Лиза ОМОНА,

ОМОНА Лиза.


После дождя, близорукая рощица,

как ты искала контактные линзы!

И жизнь закружилась, сперва понарошку,

под кодовой шуткой – «ОМОНА Лиза».


Губы сжимая, улыбку змеила,

в рот набирая холодную «Плиску».

Близко склонялась, собою поила —

плиз! —

обожаю ОМОНА Лизу.


Ты просыпаешься только к закату.

Тебе наплевать на лимоны Мамоны!

Лучшие мэны не вскрыли загадку.

Мафия сматывает знамёна.


Знаешь, мне кажется, если спуститься

к нашим ручьям, только щёки омою —

столб закружится из листьев пятнистых.

Ты маскируешься, Лиза ОМОНА.


Панка пятнистая, зайчики пяток.

Где тебя кружит? Выбила ль визу?

Страны какие приводишь в порядок,

ОМОНА Лиза?


1990-е

ПРОЩАНИЕ С КНИГОЙ

1

Пронеслась Россия с гулом.

Как в туннель, народ мелькнул.

«Русская литература»

называют этот гул.


Кто вливает виски в тюрю,

кто бежит к зарубежу.

В русскую литературу,

как в тревогу, ухожу.


Я отвечу на «ату его!»,

но не вам, тов. господа.

Русская литература,

ты – преддверье Господа.


Ты, в которой вместо текста

чёрно-белый шрифт берёз,

ты, которая естественно

совесть повестью зовёшь…


Ежели свобода-дура

в нас осуществит сполна

геноцид литературы —

то свобода ли она?


2

Что такое книга? Трудно

вам вообразить уже.

Телик с титрами? Но трубка

подключается к душе?


Что такое книга? Или

отработанный приём?

Или генофонд России,

притворившийся шрифтом?


По тебе гадаю, книга,

ты дрожишь в моих руках —

безголовая, как Ника

о двух крохотных крылах.


А какая тайна чтенья,

вдвоём, в сквере где-нибудь!

От плеча идёт волненье:

«Можно ли перевернуть?»


Так тысячелетье длится

наше чтенье сообща.

Превращаются в страницы

два прижатые плеча.


3

Ты не только слёзы Лизы

среди кризиса бумаг,

ты – ломоть идеализма,

территория в умах.


И какую форму примут

без тебя наши дворы

и беременный периметр

Вифлеемовой горы?


– Что такое Дух? – расстроясь,

врубит гид по телетуру.

– А куда мы сдали совесть?

– В русскую литературу.


1990

КОМПРА

Поэма

Увертюра

Почём звонит колокол?

Да здравствует чёрное солнце!

Двуглавый орёл альковный

как минимум спит с двумя.

«Ивановская колокольня

не названа ль в честь «Японца»?

а трамвайчик речной —

в честь «Тайваньчика?» —

спросил дипломат меня.


По ком ты молчишь, Царь-колокол,

как наша душа, расколотый?

Кому позвонил Колобов?

Народы узнать хотят.

Мы мрём от духовного голода:


А ТЫ СОБРАЛ КОМПРОМАТ?


Первый акт

Мы живём под знаком Компры.

Грязен каждый, кто не глуп.

В телефоне ждёт, как в кобре,

прослушивающий зуб.


Клава Шиффер, Клава Шиффер —

девственница, говорят.

ТАСС опровергал фальшивку —

Компромат! компромат!


Ну и кобель! Ну и кобель!

Над Москвою звёзд полно.

Или это Давид Коппер-

филд играет в домино?


О Давиде одавидеодавидеодавидеодавидео


Наши теннисные корты,

как авоська, полны компры.

Компромартовские кошки

мажут аудиофон.


У жены в руках вещдок —

один компроновый чулок.

Что ж ты в холод свою золушку

отпустил в одном чулке?!


Миф о краденом алмазе

обожаю в мире тухлом.

Компра – это грёза грязи

и блаженство нищих духом.


Нет святого на Руси.

Кто с луны стянул трусы

впервые надо всем

Северным полушарием?


Bторой акт

Поспешаем.


Объявлена всеобщая мобилизация компромата. Генштаб

не спит. Компрабабушки пикетируют комправнуков. Про.

Контра. Мат. Компрадорскую буржуазию вытесняет компра-

дорский пролетариат. Держите братьев Компрамазовых!

В Думе продаётся игрушка-ауди: «Уйди-уйди!..»


Прометея скомпрометировали.

Он тепло своровал для нас, авантюрист,

и свистит в переходе флейтист ампутированный:

«Человек, Божий замысел – чист!»


Богоматерь скомпрометирована.

Её гонит с квартиры двуногий примат.

Тайный свет выдаёт Её – аметистовый

неземной компромат.


И пантера со стрижкою, как Хакамада,

и овца, а за ними пастух и поэт

лицезрят целомудренного компромата

новый свет.

Назовут его Новый Завет.


Кого считывает КАССЕТА?


…ромео и джульетта? паоло и франческа? резанов и кончита? адольф и ева браун? вибратор и бритва браун? наркобароны для петровки? лаура и петрарка? демон и тамара? чайковский и фон – … (накладывается непонятный фон)

…мой милый божественный кайф блаженный Василий в окошке как ёлочные украшения нежность до изнеможения попалась я (пауза) в душе шум нирваны (шум душа в ванной и телефонный звонок) алло от ширака страна моя родная необъятная моя россия западное крыло повело понесло понесло гималаи тропик рака ещё умоляю афон (запись зашкаливает фон) глянь в окошке зима уж а я думаю что же ты носки не снимаешь на видео микки маус

Третий акт

Жизни смысл в сиянье тайны —

как Титаник в бездне лет.

А без тайны жизнь – ботаника,

там без тайны смысла нет.


Создаётся Министерство обнародования тайн. Раскроем тайны Космоса. Он проткнул штопором Полярную звезду, дёрнул – оттуда такое полилось… Шурупами бы привин-тить Его, шурупами! А то гвозди так легко вынимаются из креста.

Может, он был на кассете?

Иль иные голоса

унесли в велосипеде

два незримых колеса?

Может, в плёнке сохранится

шёпот нашей чистоты?

Милый мой читатель (ница),

может, это дышишь ты?

То дыханье нашей подлостью

неопознано пока.

Но всё, что есть в мире подлинного, —

два спелетённых голоска.


Bторая сторона кассеты

…на спине у тебя отпечаток газеты за 31 декабря ну бля а где ты работаешь в диамбанке амба банку это хорошо сидеть в амбаре и пить кампари хорошо ой петя хорошо хорошо я митя хорошо ой хорошо витя абрау дюрсо будешь ты царица мира мимо поправь ты не прав витенька ой сейчас вытеку ау

(диопровал на 30 секунд)

свет гасишь как сказал старик гафиз

(запишем «гашиш»).

Акт спиритизма

Экспертиза

«Фабрикуем подлинники.

Цена договорная».


– Но я не спал с Вами!

– Но вот Ваше фото и видео.

– Да, я спал, но не с Вами, видимо.

– А чем Вы докажете адекватность вашей дамы?

Смотрите, – вот она на видео с куриными ногами.

Сирена выла. Фальшивые люди заполнили коридоры.

Пиковая дама явилась к Гельману. Марату. Чтобы зарезать

его в ванной. Достала кинжал. Но ванная не работала.

Романтический компромат рисует, как соцреализм, не того человека, который есть, а того, который должен быть. У меня отключили телефон за неуплату, а в газете читаю, что я якобы купил виллу на Лазурном берегу. Продать бы эту виллу, внести бы квартплату за век вперёд.

Народ компрометирует правительство. Или наоборот.

Парфюмерная наклейка подаёт в суд на Парфенон – он компрометирует её глянцевую копию своими неотремонтированными колоннами.

– Я Блок – Нет, я Блок – Я Блок ада – бл… О. К. – блокада двойников.

Мой двойник уехал в Сан-Франциско. Когда ущипну себя – он там просыпается.

Кто создал нас по образу и подобию своему?

Какого Создателя мы собой компрометируем?

КОМПРАКОМГ|РАКОМ|РАКОМПРА


Третья сторона кассеты

…барышня перевернитесь на решку не так резко где ж я тебя   видала ой тараканы а гостиница дорогая моя хорррошая («коррозия металла» или фон другого хита, меняем модуль) ну и мобиль у тебя наверно ешь гоголь-моголь на выдумки хитра ой на работу пора завтра в шесть где цум (шум не поддающийся расшифровке и не принадлежащий двум) мумм не   могу ж на улицу в наготе где ж мой прикид от ж.п. готье был   поэт не упомню где в поэме… мальборо нет есть кэмэл… ещё   раз в темпе бл… а у тебя лучше чем у ноэми кэмбел… ты её поэмил… а у кого лучше чёрт гадкий… у катьки у вашей екатерины великой… а ты ей кем был… и когда ты успел их всех…   (адский смех) по интернету и нету ваша дама бита… ОЙ, ДА   У ТЕБЯ КОПЫТА… а я то думала, что же ты носки не снимаешь, чёрт поддатый… а поцеловать (конец цитаты).

 Акт очищения

Среди грязи, несущейся по касательной,

(компроматы сейчас – наградные листы)

я ищу на людей – пока бездоказательно —

компромат чистоты.


Мне не важно, брала ли на лапу земщина.

Но когда под толпу придуряешься Ты

клептоманкой сердец и преступною женщиной —

то тебя выдаёт аромат красоты.


Уголовной Москве хуже нет криминала.

Твое мятное небо абсорбирует мат.

В запотелом зеркале Ренуара —

Твоего присутствия компромат.


Ты с утра штукатуришься, споришь с гребёнкой.

Как дыханье на зеркале – срок наших дней.

Я готов свою кожу нарезать на плёнку,

чтоб дыханье Твоё сохранилось на ней.


За тебя обожаю купаться в грязище.

Говорят – шоумен, академхулиган…

Моя белая куртка становится чище

после грязевых ванн.


Пусть живу я не чище, чем тысячи тысяч.

Но на Страшном суде, ставши в очередь в ад,

доказав Всевышнему аутентичность,

предъявлю за людей чистоты компромат.


Последний акт

Друг мой, товарищ, читающий брат!

Заполни на себя компромат


Читатель(ница)!

Когда не спится. Прими душ.

Обернись газетной задней страницей.

Обернись этой поэмой.

Промокнись компроматом.

Пари над.

Дай прочитать товарищу компрометирующий зад!

Нынче правда стала ложь.

ПРОЧТИ И УНИЧТОЖЬ

Глянь! На посошок минутный

опрометчиво пошел

наши грязные мазуты

компрометирующий снежок.


Неужель ты впрямь, Россия, —

компроматная мессия?!


Почти правда всё и ложь.


ПРОЧТИ

И

УНИЧТОЖЬ


1996

* * *

Мотыльковый твой возраст

на глазах умирает.

Обратиться ли в розыск?

Обвинят в аморалке.


Каждый раз после встречи

мотыльковые чувства,

мотыльковые плечи

на руках остаются.


Матерком твоим чистым

и толковым уменьем —

тороплюсь облучиться

чудным исчезновеньем.


Свет толкущийся, тайный

над тобою не тает —

мотыльки улетают!

мотыльки улетают!


Жемчуга среди щебня.

Ландыши среди хвороста.

Расставаться волшебнее

мотылькового возраста.


1996

ИСПОBЕДЬ МОРДОBСКОЙ МАДОННЫ

Прости, Господь, свободу нашу пиррову!


Поздно, Господь. Прожектора врубили.

Мне дали денег за стриптиз – мешок.

За проволокой лагерь мастурбировал.

По проволоке пропускали ток.


– Давай, давай! – вопили над Россией.

Шёл звездопад. – Давай, давай! —

Аж автомат на вышке разрядился.

И мат татуированных секс-символов

клубился, как девятый вал.


– Давай, давай! – ревут лесоповалы.

Им снились семьи, снилось Косино.

– Давайдавайдавайдавайдавайда…

При чём тут Вайда? Шло моё кино.


Я доставала их дистанционно —

аж голубые перековывались!

Ни Пугачёва, ни Мадонна

не испытывали такого.


– Давайдавайдавайдавайдавайда —

им снились их зарезанные свадьбы.

За баб я мстила. Кто-то ржал, кто плакал,

как будто лез на волю по столбу.

Я ненавижу тебя, лагерь.

Ещё не зная, что люблю.


Давай, мой лагерь! Я – твой путь к свободе,

когда душа сквозь тернии, сквозь срам

из тела вырывается, из body,

к Прекрасной даме, недоступной нам.


Мы все – дивайдид вайдавайдавайда,

сливаясь в стоне «шайбу! шайбу! шайбу!» —

покрыла урку Блока бледнота.

В интеллигенте разразился вандал.

Айда, но не понять – куда?

Ай да сеанс! Давайдавайдавайда…

Я ощущаю на себе, грязна,

иного режиссёра под кувалдой

томящиеся в лагере глаза.


Кавказцы, россияне и прибалты,

любите небо, сбросивши ножи!

Летите в тучах, дирижёров фалды!

Динамики, с турбазы подвывайте!

Я отдалась народу под Вивальди.

Искусство – мастурбация души.

Честнее всенародно, чем приватно.

Господь, прости меня и накажи.


Зачем, скажи, для денежного фарта

меня ты отдал дьяволам в ночи?


В тайваньских джинсах, тайной

замордованной,

пройду я, безымянна для людей,

став неизвестной копией Мадонны,

порн – но звезда мордовских лагерей.


Меня потом искали люди зоны,

в мечтах озолотив или зарезав.


Крутились диски телефонов.

Крутились диски «мерседесов».

Дышала ночь острогом сладострастья.

За жизнь я мужиков имела – класс! —

но с ними не испытывала счастья…

Я отвлеклась…


Когда ж прожектор вырубил затейник —

– «набисдавайдавайдавайнабис» —

я подожгла мешок проклятых денег.

Взвыл лагерь. Продолжается стриптиз.


Пылает тело в свете грязных денег…

Паришь дистанционно Ты,

как недоступное виденье,

как гений чистой красоты.


Потом сквозь давку и асфальты

идёшь одна на фестиваль

и слышишь: «Вайда. Вайдавайдавайда

вайдавайдавайдавайдавайдавай».


1996

ЖЁЛТЫЙ ДОМ

Проживаю в жёлтом доме, в жёлтом доме,

как в кубическом лимоне.

Быт на сломе, газ разболтан

в жёлтом доме, в доме жёлтом.


А за стенкою во внешнем доме жёлтом

опадают листопадные дензнаки.

по ночам мои окошки светят золотом,

потому что они тёмные с изнанки.


Ко мне утро сквозь фрамуги

жёлтой женщиной влетит.

Обо мне в лесах округи

пресса жёлтая шумит.


Чаадаевской картошки понарою.

Волчьей ягоды нажрусь до тошноты.

У коров наших диагноз «паранойя».

Я достаточно орал Савонаролой,

я спасаюсь шоком тишины.


В том доме, в тёмном томе,

записал я Твою речь

против света, в полудрёме,

с золотым обрезом плеч.

В этом двухэтажном доме

я любил. А что есть кроме я?

Остальное лжёт.


Скомкана салфетка в тоне.

Жёлт, жёлт —

между красным и зелёным,

меж закатом и газоном,

как глазунья, в невезучий

переходный жизни час,

предзакатное безумье,

жёлтый глаз мигает в нас.


Хоть надень на солнце шорты!

Не укрыться охламонам.

Век зажёгся кофтой жёлтой,

завершился жёлтым домом.


В желчном зеркале, из рамы,

озирая мой прикид,

не белками, а желтками

рожа мерзкая глядит.


Прыгнуть бы с «Песней о Соколе»,

с крыши, проломив крыльцо!..

Но за горло держит цоколь

цокольцокольцокольцо.


Мы все пациенты, особенно врачи.


Кто расшифрует………………


Подписывайтесь

на «Письма из Жёлтого дома»


Полосатый, как батоны,

тёплый кот на стол залёг.

Вдаришь в стенку – на ладони

сыплется яичный порошок


жёлтый, жёлтый, как тяжёл ты,


да пошёл ты,…!


Пациенты лезут в форточку по жёлобу.

Пишут письма мне потом.


Адрес точен, как жетон:

Россия. Жёлтый дом.


1996

БЫЛИНА О МО

Словно гоголевский шнобель,

над страной летает Мобель.


Говорит пророк с оглобель:

«Это Мобель, Мобель, Мобель

всем транслирует, дебил,

как он Дудаева убил.

Я читал в одной из книг —

Мобель дик!..»


– А Мадонна из Зарядья

тройню чёрных родила.

«Дистанционное зачатье», —

утверждает. Ну, дела!


Ну, Мобель, погоди…


Покупаю модный блейзер.

Восемь кнопочек на нём.

Нажму кнопку – кто-то трезвый

говорит во мне: «Приём.

Абонент не отвечает или временно недоступен

звону злата. И мысли и дела он знает наперёд…»

Кто мой Мобель наберёт?


Секс летит от нас отдельно.

жизни смысл отстал от денег.

Мы – отвязанные люди,

без иллюзий.


Мобеля лауреаты

проникают банку в код.

С толстым слоем шоколада

Марс краснеет и плывёт.


Ты теперь дама с собачкой —

ляжет на спину с тоски,

чтоб потрогала ты пальчиком

в животе её соски.


Если разговариваешь более получаса —

рискуешь получить удар

самонаводящейся ракетой.


– Опасайтесь связи сотовой.

– Особенно двухсотой.

– Налей без содовой.


Даже в ванной – связи, связи,

запредельный разговор,

словно гул в китайской вазе,

что важнее, чем фарфор.


Гений Мобеля создал.

Мобель гения сожрал.

Он мозгов привносит рак.

Кто без мозгов – тот не дурак.


Расплодились, мал-мала,

одноухие зайчата…


В нашей качке те, кто круче,

ухватясь за зов небес,

словно держатся за ручки.

А троллейбус их исчез.


«Мо», – сказал Екклесиаст.

Но звенят мои штаны:

«Капитализм – это несоветская власть

плюс мобелизация всей страны».


Чёрный мобель, чёрный мобель

над моею головой,

нового сознанья модуль,

чёрный мобель, я не твой!


– Не сдадим Москву французу!

– В наших грязях вязнет «Оппель».

Как повязочка Кутузова,

в небесах летает мобель.

МОБЕЛЬМОБЕЛЬМОБЕЛЬМОБЕЛЬМО…


Слепы мы.

Слепо время само.


Был бы у Татьяны мобель,

то Онегину бы, кобелю,

не писала бы письмо.


1996

* * *

В нас Рим и Азия смыкаются.

Мы истеричны и странны.

Мы стали экономикадзе

самоубийственной страны.


1997

BЕТЕРАН

Кому ты нужен, мужичок, кому ты нужен?

Ты бил ладонью в мозжечок. Был перегружен.


Кому-то нужен твой кулак, кому ты нужен?

Державе, потерявшей флаг и затонувшей?


Обрубок двадцати двух лет

на самокатке,

ты, словно карточный валет,

верней – полкарты.


Тебя порвали шулера.

Что загадал ты?

Держава, что была вчера,

сама – полкарты…


Кому ты нужен, полвальта? Сгорел «Ильюшин».

Над раскладушкой, сволота, висят иллюзии.

Ни в МУР, ни в школу киллеров.

Душа контужена!

Засунут спьяну Гиляровский под подушку

без наволочки. Бьёт сосед тебя, как грушу…


Но где-то, как рассветный сон над Гиндукушем,

есть одинокая душа, кому ты нужен.

Не накопила ни шиша, одни веснушки.


Кому ты, милая, нужна, с такими данными?

«Ты мне нужна. А кто не “за» —

получит санкцию

ножа десантного.

Прости. Прорвёмся. Сдюжим…»


Жизнь – шанс единственный найти,

кому ты нужен.


1997

УЛЁТ 1

на деревьях висит тай

очки сели на кебаб

лучше вовсе бросить шко

Боже отпусти на не


ель наденет платье диз

фаны видят мой наф-на

и на крыше нафтали

Боже отпусти на не


не мелодия для масс

чево публику пуга

Зыкина анти му-му

Боже отпусти на не


тятя тятя наши се

цаца папа ца мертве

Леннона проходят в шко

Господи пусти на не


до свидания бельмон

инактриса пошла к

зонцы выбирают барби

Нику дали шизофре


рновскую вкушают СМИ

ад пусти меня на зап

да хотя бы в пику

enthusiasm это kitch


оба сели в свои вольв

мент проверил их доку

оказались безрабо


ердие безрукой Милос

тронь фонариком мне ну

много в человеке те


политически ужо

единенье кажный раз

сколько жён/ударов в мин

я кричу что гибнет Росси


Боже отпусти на не


лампа-жизнь разбилась попо

ты не оправдала меч


Боже отпусти на не


1997

УЛЁТ 2

манит в дорогу ту

дьявол или Госпо

дамочка шла по во

гала-загадка ша


духу можно по воз

зяме по воздуху нель

знание это собла

гала-загадка Бо


теть разреши уле


за волгу нужна ви

военный и тот раздво

шиш куда улети

любимая хочет пу


на тишине шума

in сша улетает кис


лампочками мига

гала-загадка Бо


рэмбо правнук рембо

боди душу осво

милая сердцем пой

гала-загадку Бо


тает в лобовом стекле

тайный ангел не уле


шкаф плывёт когда я лягу

ревность вызывает птица


отекаешь после диск

гала-притяженье Бо


инакомыслие заскока

тает подо мною ле

«итит твою – шепнут – улет

ета ваши-то лета»


ганушкин сказал а хули

мы навеки подсуди


тает в августовском гуле

анаграмма леди Ди


1997

ДРЕBО БО

1

Босой, с тоской на горбу

земных свобод и табу,

приду к тебе, древо Бо,

где медитировал Бу.


Корни, как змей клубо,

плели и мою судьбу —

недосказанное Бо,

недопонятое Бу.


Ветки его раскидистые, как трубы теплоцентрали,

мешали табу и тубо.

«У» поднимало хобо.

Бу мычали: «Бо дай!»

Жабы дышали в жабо.

Под древние «буги-вуги»

выпархивали незабодки на Гоголевский бу

Болыжники играли в волейбо

Буди-гард проверял альков.

И тыщи зелёных часовенок

вонзались шпилями в небо.

Это были листья Бо.


Мы спрессованы в толпу,

будто спичек коробо

недосказанное Бу.

Неопознанное Бо.


Как корзина баскетбо

окольцован шейх на лбу.

«Бабы – не созданье Бо» —

как учил великий Бу.


В третий глаз гляжу – в пупо,

как в подзорную трубу.

Недодуманное Бо.

Неразбуженное Бу.


Конь в пальто всё ждёт Годо.

Кар чернеет на дубу.

Неразгаданное Бо.

Недодуманное Бу.


Наш философ из сельпо

все буробит про борьбу.

Я люблю твою губу

с песенкою «Се-си-бо».


Англосакс сказал: «рейнбо».

Шантеклер сказал «Рембо».

А скинхед поправил: «Рэмбо»

и подал своё ребро.

На дворе Армагеддо.

Люди смотрят бельмонду.

Под невозмутимым Бо

медитирующий Бу.


Мы рассыпаны, как спички,

возлежим под древом Бо.

В рассеянное небо

обленилось нас поднять.


Женщина, роняя шпильки,

возлежит трезва, как Спилберг.

Она нам не возражает.

Просто родила Бу.


2

Сидели четыре Бу.

Но главное было «Будто».


Погода тиха – будто пагода.

Бесконечность – будто бурунду.

И всё будто пело и плакало,

как музыкальный сундук.


Нам будущим было «Будто»,

вчера и сегодня – Бу.

Мы даже живём как будто,

но это театр Кибу.


Уличные бутоны

задумались об оргазме.

И слон в ушах, как в будённовке,

мечтал о противогазе.


Ты будто меня не забудешь,

когда не будет меня.


И листья, что вниз глядели,

чтобы вонзаться в небо,

имели, как виолончели,

в задничках остриё…

Я опять за своё.


Бабка в деревне нашей,

нас вынеся на горбу,

будто царевна спящая

в целлофановом спит гробу…


3

Две тыщи триста лет

познанье сквозь нас росло.

Монах нас ведёт – Скинхед,

сияющий, будто дупло.


Народы, сняв свои тапочки,

поняв, что спилить слабо, —

желаний цветные тряпочки

вешают вокруг Бо.


Сакс сказал: «Tree Bo».

Баян поправил: «Стрибо».

Скинхед послал на три бу

и вывесил свои атрибу.


Меж них свой шейный платок

я вывешу, как мольбу.

И в небе каждый листок:

«Мама! – кричит, – бо-бо!»


1999

СТЕНА ПЛАЧА

1

Так же жили – подмывшись, намыкавшись.

Но божественное стряслось!

В старину не брили подмышки,

не стыдились нахлынувших слёз.


Почему я неутомимо

прихожу заветной порой,

где над ярусным Иерусалимом

взмыл рассвет за Масличной горой?


Этот ветхозаветный камень

старомоднее, чем Христос,

розовеющими пучками —

островками травы пророс.


И пока мы судьбу вымаливаем,

расцветают слёзы громад —

между клумб вертикальных мальвы

ароматы свои струят.


Игнорировавши промышленность,

Стена Плача, смысл бытия,

нам, по-женски дымясь подмышками,

раскрывает объятия.


2

Комнатушка моя – не

отель «Плаза».

проживаю теперь в стене —

Стене Плача.


Взявши шапку напрокат,

птичьим писком,

как кредитку в банкомат,

сую записку.


Здесь не допекает гнус.

Слёз не пряча,

лбом отчаянно уткнусь

в Стену Плача.


Это только для мужчин.

В отдаленье

опускаюсь в глубь причин

машинного отделенья.


Ливень. Дача. Пастернак.

Срам и слава.

Руки к небу простирай,

Ярославна!


Ты, распятая страна,

муза, прачка,

моя пятая стена —

Стена Плача.


Не страшна стена угроз,

стена смеха.

Неприступна стена слёз,

крепость эха.

И твой хлюпающий нос

среди меха.


Нету крыши. Дефицит

пенопласта.

Нас с тобою защитит

Стена Плача.


3

Измерь мою жаркую жизнь перстами

на ощупь, как гусеница-землемер.

Что я сумел – перед Тобой предстанет.

И что я не успел.


Пока ещё небо не стала мерить

креста измерительная щепоть —

наставь моё сердце прощать и верить,

Господь!


1997

ПОМИЛУЙ, ГОСПОДИ…

Отпевали Детонатовича в закрытом гробу.

Как пантера, сидит телекамера у оператора на горбу.


Последнею хохмой чёртовой печаля иконостас,

Мария повязку чёрную повязала ему на глаз.

Пиратские череп и кости прикрыли зрачок его…


Упокой душу, Господи, усопшего раба Твоего.


А он отплывал пиратствовать в воды, где ждёт Харон.

Сатана или Санта-Мария встретят его паром?

Изящные череп и кости, скрещённые внизу,

как на будущий паспорт, лежат на его глазу.


Стилист? хулиган? двурушник?

Гроб пуст. В нём нет никого.


Упокой душу, Господи, усопшего шута Твоего.


Спасли меня в «Новом мире» когда-то пираты пера.

А вдруг и тогда схохмили? Всё это теперь мура.

Земли переделкинской горсточку брошу на гроб его.


Упокой душу, Господи, духовного бомжа Твоего.


Вы выпили жизни чашу, полную денатурата.

Литература частная, вздохни по Андрею Фанатовичу.


Успокой, Господь, нашу агрессию,

гордынь мою успокой,

успокой страну нашу грешную, не брось её в час такой!


Время шутить не любит. Шутник, уйдя, подмигнул.

А вдруг не ошибся Лютер, что Богу милей богохул?


Упокой душу, Господи, усопшего Абрама Твоего.


Греховничая, кусошничая, хранит в себе божество

интеллигенции горсточка, оставшаяся в живых…


Упокой души, Господи, неусопших рабов твоих.


Париж, Сергиево подворье, 14 марта 1997

ХРАМ

На сердце хмара.

В век безвременья

мы не построили своего храма.

Мы все – римейки.


Мы возвели, что взорвали хамы.

Нас небеса ещё не простили —

мы не построили своего храма.

В нас нету стиля.


Мышки-норушки,

не сеем сами.

Красой нарышкинской, душой нарушенной,

чужими молимся словесами.


Тишь в нашей заводи.

Но скажем прямо —

создал же Гауди молитву-ауди.

Но мы не создали своего храма.


Не в форме порно.

Но даже в сердце

мы не построили нерукотворной

домашней церкви.


Бог нас не видит.

И оттого

все наши драмы —

мы не построили своего

храма.


1997

МОРЕ

Проплыву, продышу, проживу брассом.

Проплыву, проживу, пролюблю кролем.

Под моей треугольной рукой-мордой,

словно конь под дугой, вырывается море.


Я люблю тебя, море, за то, что ты есть, море.

Лишь завижу тебя, сразу хочется снять шмотки.

Мы любовники, море. Встречаемся мы голыми.

Как в любовь или смерть. Мне милее любовь, море.


Заплываю в зелёную страсть с мола.

Миром правит amour. А иначе берут Смольный.

«Nevermore» – над Венерой кричит ворон.

«More ещё, ещё more» – отвечает моё море.


То ты – Моцарт, а то корабли мочишь.

Я к тебе прилечу – в меня бросишь сервиз, Мойра!

Кто позволил тебя у России отнять, море?

Ты из нашего мора, вздохнув, эмигрируешь, море.


Проживу, прохриплю, продышу смогом.

Смою хлоркой московской из пор твой запах.

Моё сердцебиенье кому ты отдашь завтра?

Я люблю тебя, море, за то, что ты есть Море.


1997

ШАЛАНДА ЖЕЛАНИЙ

Шаланда уходит. С шаландой неладно.

Шаланда желаний кричит в одиночестве.

Послушайте зов сумасшедшей шаланды,

шаланды – шаландышаландышаландыша —

л а н д ы ш а хочется!


А может, с кормы прокричала челночница?

А может, баржа недодолбанной бандерши?

Нам ландыша хочется! Ландыша хочется!

Как страшно качаться под всею командой!

В трансляции вандала, вандала, вандала

«Лаванда» лавандалаванда не кончится.


А море, вчерашнее Russian, дышало,

кидало до берега пачки цветочные.

И все писсуары Марселя Дюшана

Белели талантливо. Но не точно.


И в этом весь смысл королев и шалавы

последней, пронзающей до позвоночника.

И шёпот моей сумасшедшей шаланды,

что я не услышал:

«Л а н д ы ш а хочется…»


1997

СПАСИТЕ ЧЕРЁМУХУ

Спасите черёмуху! Как в целлофаны,

деревья замотаны исчервлённые.

Вы в них целовались. Летят циферблаты.

Спасите черёмуху!


Вы, гонщики жизни в «Чероки» красивом,

ты, панк со щеками, как чашка Чехонина.

Мы без черёмухи – не Россия. Спасите черёмуху.


Зачем красоту пожирают никчёмные?!

К чему, некоммерческая черёмуха,

ты запахом рома дышала нам в щёки,

как тыщи волшебных капроновых щёточек!


Её, как заразу, как класс, вырубают

под смех зачумлённый.

Я из солидарности в белой рубахе

сутуло живу, как над речкой черёмуха.


Леса без черёмухи – склад древесины.

Черёмухи хочется! Так клавесину

Чайковского хочется. К вечеру сильно

и вкладчице «Чары», и тёлке в косынке,

несчастным в отсидке, и просто России,

опаутиненной до Охотского,

черёмухи хотца, черёмухи хотца…


Приду, обниму тебя за оградой,

но сердце прилипнет к сетям шелкопряда.

Шевелятся черви в душе очарованной…

Спасите черёмуху!


Придёт без черёмухи век очерёдный.

Себя мы сожрали, чмуры и чмурёнихи.

Лесную молитву спасите, черёмуху!

Спаситесь черёмухой.


1997

ПРОЩАЙ, АЛЛЕН…

Не выдерживает печень.

Время – изверг.

Расстаёмся, брат мой певчий,

amen, Гинсберг.


Нет такой страны на карте,

где б мы микрофон не грызли.

Ты – в стране, что нет на карте,

брат мой, призрак.


Нет Америки без Аллена.

Удаляется без адреса

лицо в жуткой бороде,

как яйцо в чужом гнезде.


Век и Сталина, и Аллена.

Шприцев стреляные гильзы.

Твой музон спиритуален,

Гинсберг…

Призраки неактуальны.

Но хоть изредка


дай знать мне иль Бобу Дилану,

чтоб потом не потеряться.

Ты – в пространствах дзэн-буддизма,

я – в пространствах христианства.


Слыл поэт за хулигана,

бунтом, голубою клизмой…

С неба смотрит Holy angel —

Ангел Гинсберг.


1997

ШКОЛЬНИЦА

Ревёт метро, как пылесос.

Бледнеют взрослые, как монстры.

Под кокаиновой пыльцой

дрожали ноздри.


И это крылышко с брильянтом,

и ноздри с белым ободком

притягивались хоботком

к беде, сладчайшей и приватной.


К чему фальшивые жемчужины?

Уже поехал потолок.

И лобик, мыслями замученный…

Лети, мой падший мотылёк!


Не вызывайте скорой помощи!

Тот хоботок неумолим.

И ноздри с чуткою каёмочкой…

Ах, окаянный кокаин!


Летишь от наших низких истин,

от туалетного бачка —

небесная кокаинистка,

набоковская бабочка!


1997

«ОКТЯБРЬСКИЙ»

Четыре тыщи душ мерцают, вроде мошек.

Смущает странный свет

наш нищенский общаг.

Четыре тыщи лиц я обдаю, как мойщик.


Читаю на мощах.


Читаю на мощах времён кардиограмму.

Шаги мои трещат

от радиации погубленного храма.

Мы строим на мощах.


Построен на мощах «Октябрьский» зал концертный.

Рыдает валторнист.

Фундамент сохранив, снёс Греческую церковь

Хрущёв волюнтарист.


При имени глупца ты нос смешливо морщишь.

Зал искристый, как брют.

Скажу я проще: будущие мощи

священнодействуют.


Живых, как трупы, топчем мы сегодня.

Любой кумир – мишень.

Неужто трудный путь наш в преисподнюю

мощами вымощен?


Кощунствует попса. Беретта женщин мочит.

«Ширяйтесь натощак!»

Но освящают нас смущающие мощи.

Читаю на мощах.


1997

* * *

Плачь по Булату, приблудшая девочка,

венок полевой нацепив на ограду.

Небо нависло над Переделкиным,

словно беззвучный плач по Булату.


Плач по Булату – над ресторанами

и над баландой.

И на иконе у Иоанна —

плач по Булату.


Плачет душа, как птенцы без подкорма,

нет с нею сладу!

В ландышах, с запахом амбулаторным —

плач по Булату.


1998

СМЕРТЬ КЛАBДИЯ

Гамлет, сынок мой, отцеубийца,

ты не узнаешь, как «Тень Отца» —

братец мой, отрубился на свадьбе —

с матерью мы тебя спьяну зачали.


Ради тебя я женился на властной невестке,

брата убил, страсти к сыну заложник.

Чтоб тебе стать всеглобально известным,

мальчик мой, вынь своё сердце из ножен!


Личностью стань, не рифмуйся с молочной яичницей!

взвей рукава чёрным ландышем кладбища!

Трагедии Гамлета – почётные грамоты.

Всем наплевать на трагедию Клавдия.


Скроет отец преступление сына.

Я повторюсь в твоих генах инкогнито.

Ах, как от матери пахнет жасмином!

Лишь бы тебя твои дети не кокнули.

Я дядя сына? Отец анонимный?

Яд… яд… ядядяд… я… Это – икота.


Как без меня ты на этом свете?

Даже проститься нам воспрещают.

Поторопись быть в университете.

Учись, мой сын. Науки сокращают.


Я упаду. Послушай гул столетий.

Ты надо мною, музыкант слепой.,

сыграй на флейте – laterlaterlater —

всё человечество потянешь за собой…


Входит клинок твой в сердце отцовское

Браво, сынок! Узнаю свою руку…

Мать не бросай… Разберись с полоумной отсоскою…

Не дли муку!


Призрака встречу – трансинтеллигибельный юмор

я оплачу.

Царствуй, сын, справедливо, но в меру

мерумерумерумерумерумер


(Умер.)


1998

МИНЧАНКА

И. Халип

Ирина, сирена Свободы,

шопеновской музыки,

забьют тебя до стыдобы

бронированные мужики.


По телику шлемы и шабаш.

Свалив на асфальт, скоты,

«Шайбу! – лупили – шайбу!»

Но шайбочка – это ты.


За что? что живут не слишком?

за то, что ты молода?

за стрижиную твою стрижку,

упавшую, как звезда?


Ты что-то кричишь из телика.

Упала, не заслоняясь.

Отец твой прикрыл тебя телом.

А я из Москвы не спас.


И кто на плечах любимых

твоих, Ирина, плечах,

почувствует след дубины?

Ты ночью начнёшь кричать.


Лицо твоё вспухло, как кукиш,

Губы раскровеня…

Ты встретишь меня. Поцелуешь.

А надо бы плюнуть в меня.


1998

* * *

Памяти Г. С.

Розы ужасом примяты.

На морозе речь охрипла.

Игровые автоматы

озверевшего калибра

на канале Грибоедова

сбили женщину навылет…

Золотую беззаветную

веру хорони, Россия!

Власть уходит к гробоведам.


В себе Господа мы предали, —

автоматы игровые.


21 ноября 1998 года

ПАРАШЮТ

Зачерпывая стропами,

повсюду не из праздности

на вкус я небо пробую,

небо – разное.


Турецкое – с сурепкою,

испанское – опасное,

немножко с мушкой шпанскою,

над Волгой – самогонное,

похоже на слезу.

Цимлянское – мускатное.

Кто, в прошлом музыканточка,

задела неприкаянной

душою по лицу?


Зачем я небо пробую

над тропкой психотропною?

Чем ангел мне обмолвится?

Вам не понять внизу.


Владимирское – вешнее,

что пахнет головешкою.

Попробуешь – повесишься…


Но я и так

вишу.


1998

* * *

Иду по небу на парашюте.

катапультируйтесь из нашей жути!


Лишь тень оранжевая, скользима, —

бросает корки от апельсина.


Я ног не знаю, я рук не знаю.

лишь рвут предплечья ремни-гужи —


счастливый ужас парасознанья,

абсолютной парадуши!


ОТСТЕГНИТЕ ПРИBЯЗНЫЕ РЕМНИ!

Иду минуту

без парашюта

элементарно, как до-ре-ми.


Чайку подошвами не примни.

Мне не ответил Пётр за дверьми.


Как голуби мира, грязны мои кеды.

Бонжур? Покедова!


Я понял истину, живя все годы:

где Кант, где Шеллинг, где дождик сеет —

не может быть на земле свободы.

Переходите на парасейлинг!


Где наши семьи? и где «Дом Селенга»?

Лишь свист осеннего парасейлинга.


Внизу фигурка идёт по водам.

А хочешь – по небу походи.

Являйся небу, забудь заботы

над морем утренним в бигуди…


Какое небо под пяткой резкое!


И стало видно до древней Греции,

где купол неба над водной пряжею,

над человечеством овноедов —

парасознаньем несёт напрягшимся

онемевшего

Ганимеда.


1998

* * *

Вот и сгорел, вроде спутников,

кровушки нашей отведав,

век гениальных преступников

и гениальных поэтов.


1998

А ТЫ МЕНЯ ПОМНИШЬ?

Ты мне прозвонилась сквозь страшную полночь:

«А ты меня помнишь?»


Ну как позабыть тебя ангел-зверёныш?

«А ты меня помнишь? —

твой голос настаивал, стонущ и тонущ:

А ты меня помнишь? а ты меня помнишь?»

И ухало эхо во тьме телефонищ —

рыдало по-русски, in English, in Polish —

you promise? astonish… а ты меня помнишь?


А ты меня помнишь, дорога до Бронниц?

И нос твой, напудренный утренним пончиком?

В ночном самолёте отстёгнуты помочи, —

вы, кресла, нас помните?


Понять, обмануться, окликнуть по имени:

А ты меня…

Помнишь? Как скорая помощь,

в беспамятном веке запомни одно лишь —

«А ты меня помнишь?»


1998

ДОМОЙ!

Пора! Дорожки свёртывают море.

Домой – к Содому и Гоморре.


В приливе чувства безутешного

с тебя подводная волна

трусы снимает, словно женщина.

С тобой последний раз она.


1998

* * *

Тьма ежей любого роста

мне иголками грозила.

Я на дух надел напёрсток.

Жмёт, конечно. Но красиво.


1998

* * *

Есть в хлебном колосе,

в часах Медведицы —

не единица скорости,

а единица медленности.


Спешат, помятые,

летят режимы,

но миг – понятие

растяжимое.

Кайфуя в фугах,

спешите медленно,

найдя в Конфуции

монады Лейбница.


Скорость кометная

станет комедией.

когда ты медленно

глядишь как медиум.


В дыханье пахоты

у перелеска

есть мёдом пахнущий

зевок релекса.


Смысл – в черепахе,

не в Ахиллесе.


И нечто схожее

в любви имеется —

не в спешке скорости,

а в тайне медленности.


1998

«ПТИЧИЙ ЦИРК»

Клоун обхохотался кубарем.

Опупела публика —

Класс!


– Шампаневича бы откупорили.

– В цирке ласточка завелась.

– Хулиганом небось подкуплена,

дебютантка, малыш, под куполом

о п о з о р и л а с ь!


– Чай, отечественное слабительное,

на английское денег нет…

Как прожектора сноп, в обители

очистительный брызнул свет.


Ржанья публика не сдержала.

Оборжался пиджак в дерьме.

Умирала до слёз Держава,

опозорившаяся в Чечне.


Тяжко жить. К чему обличенья?

Всё ложится на женские плечики.

Облегченья нет, облегченья!

Ты облегчилась.


Тяжек гнёт, тяжела свобода.

Даже, может – потяжелей.

Что естественно для природы,

неестественно для людей.


Понимали её, естественно,

лев, пичуга и конь в пальто.

Где невольная дочь протеста?

Где она? Не знает никто.


Она птицею улетела.

Она ласточкою была.

Птице нет никакого дела

до условных добра и зла.


Я видал, как сверкнули крылышки —

чирк!..

С той поры шапито под крышею

называется «Птичий цирк».


1998

БЕЖЕНКА

Беги, беги, беженка,

на руках с грудным!

На снежной дорожке бежевой

не столкнись с крутым.


Греби, греби, беженка,

к поезду, бегом.

Беги, беги, белая

берёза за окном!


Под крики «Бей черножопых!

Бей русских! Бей христиан!» —

кружись полосатым крыжовником

зелёный Таджикистан.


Бедствие! Нет убежища.

Гоним к берегам другим,

ладошкой южнобережной,

махнув, убегает Крым.


Вьюгою центробежною

рвёт нас до тошноты.

Ты – ближнее зарубежье,

и дальнее – тоже ты.


Беги, беги от группешника,

сердечка уставший ком,

несись, спотыкаясь бешено,

по снегу босиком!..


Ротвейлером из «лендровера»

ирод рычит: «Атас…»

Беги, беги, родина,

в ужасе от нас!..


Беги, беги, беженка,

беги, беги, бе…

Беги, беги, чудо Божие,

беги, беги, Бо…


Над лугом погибшим Бежиным,

по небу, в облаках

бежит от нас Божья

беженка с ребёночком на руках.


1999

* * *

Я тебя очень… Мы фразу не кончим.

Губы на ощупь. Ты меня очень…

Точно замочки, дырочки в мочках.

Сердца комочек чмокает очень.

Чмо нас замочит. Город нам – отчим.

Но ты меня очень, и я тебя очень…

Лето ли осень, всё фразу не кончим:

«Я тебя очень…»


1999

* * *

Наши трапезы – сладострастные,

кулинарочка ты потрясная!


Ты вбежишь, только скажешь: «Здрасьте!» —

умираю от сладострастья.


Воздух утром дрожит над пряслами

целомудренным сладострастьем.


Полосатый арбуз матрасный

скоро лопнет от сладострастья.


Отдавайтесь до обладания.

Заплывайте в любовь не в ластах!


Сладострастие сострадания.

Сострадание сладострастья.


Ты написана белым фломастером,

пахнешь сном и зубною пастою.


Твоя пятка – туз пятой масти.

Можно спятить от сладострастья!


Как я в жизни пролоботрясничал,

выяснял отношенья с властью…


От невзгод наших спрячусь страусом

в твоё белое сладострастье.


1999

ТЕРРОРИСТ ДОБРОТЫ

Подобно антенке сотовой,

поэзии стебелёк

растёт поперёк горизонта,

общественности поперёк.


Ты был агрессивен крайне

меж общества немоты.

Теперь средь всеобщей брани

ты – террорист доброты.


Одинокие твои муки

не ведал телеэкран.

Неверующие мухи

питались из твоих ран.


Под радостный вой округи

ты муки с крестом сверял,

где в горизонтальные руки

вонзался перпендикуляр.


1999

* * *

Беззвучный цвет – весь состоит из звука,

в нём слышится небесная разлука.

От этих мук Ван Гог отрезал ухо.


Пустынный дом наполнен голосами,

они поют и пахнут круассаном,

прислушайтесь – кайф колоссальный!


Как медленно ползёт стрела из лука!

Скучна мне скорость света или звука.

Лишь скорость мысли – сказочная штука!


Казука молча фору даст базукам,

не без харизмы распевает щука,

и я, безукоризненная сука,

бужу тебя любовью, а не звуком.


1999

* * *

солнце чёрное и красное

нега нега негативная

река река кареглазая

снега снега негасимые


1999

ХОРОШО!..

На спине плыву устало.

Холодочек за спиной.

Зной пронзает золотой,

словно клипы «Суперстара»…


Хорошо, что ты не стала

моей вдовой.


1999

ПЛОBЕЦ

Дай мне выплыть из бездн. Я забыл тебя, брасс.

Руки-ноги мертвы, бл…

Дай мне, Господи, выплыть единственный раз.

Дай мне выплыть.


Я любил в чёрной шапочке, как Фантомас,

вздыбить лыжами Припять.

Брасс мой, брат мой, предавший товарища брасс!

Дай мне выплыть.


Доигрался, «играющий чемпион»?

Рыбки детская киноварь

поумней, чем заносчивый черепок,

дай мне вынырнуть.


Сколько всплыло дерьма! Ты одна, как луна,

тянешь в жизнь. Неужели

оказалось сильней притяжение дна

твоего притяженья?


Что-то стало со мною и со страной?

Жизнь – без выплат…

Изумрудная чайка над тяжкой водой,

дай мне выплыть!


BСТУПЛЕНИЕ К ПОЭМЕ «ПОСЛЕДНИЕ СЕМЬ СЛОB ХРИСТА»

Нам предзакатный ад загадан.

Мат оскверняет нам уста.

Повторим тайно, вслед за Гайдном,

последние семь слов Христа.


Пасхальное вино разлейте!

Нас посещают неспроста

перед кончиною столетья

прощальные семь нот Христа.


Не «Seven up» нас воскресили.

В нас инвестирует, искрясь,

распятая моя Россия

the seven last words of Christ.


Пройдут года. Мой ум затмится.

Спадет харизма воровства.

Темницы распахнет Седмица —

последние семь снов Христа.


Он больше не сказал ни звука.

Его посредник – Красота.

Душа по имени Разлука —

последнее из слов Христа.


МЕФИСТОФЕЛЬ

Я приду к тебе в чёрной мантии,

в чёрных джинсах – привет фарце!

Все пощёчины, как хиромантия,

отпечатались на лице.


Я приду к тебе в мантии чёрной

и в Малевиче набекрень.

Ты раздвинешь меня, как шторы,

начиная свой новый день.


1999

ЗАЛ ЧАЙКОBСКОГО

В Зале Чайковского лгать не удастся.

Синие кресла срываются с круга —

белой полоскою, как адидасы.

Здесь тренируется Сборная духа.


Люди поэзии, каждую осень

мы собираемся в Зале Чайковского.

В чёрных колечках пикируют осы

к девочке в стрижечке мальчуковой.


Государство раздело интеллигенцию

почти догола, точно в Древней Греции.

Климат не тот. Холодает резко.

В плюшевых креслах согреем чресла…


Сытый толкает тележку с провизией,

родине нищей сочувствие выразив.

Цензоры с визгом клянут телевизоры,

не вылезая из телевизоров.


Гарри, сфугуйте над горькою оргией!

Не обеспечивают охрану

правоохранительные органы.

Может, спасёт нас молитва органа?


Зал этот строился для Мейерхольда.

Сборная духа пошла под дуло.

Нынче игра в обстановочке холода.

Не проиграй её, Сборная духа.


1999

ЭПИСТОЛА С ЭПИГРАФОМ

Была у меня девочка —

как белая тарелочка.

Очи – как очко.

Не разбей её.


Ю. Любимов

Ю. П. Любимову

Вы мне читаете, притворщик,

свои стихи в порядке бреда.

Вы режиссёр, Юрий Петрович.

Но я люблю Вас как поэта.


Когда актёры, грим оттёрши,

выходят, истину поведав,

вы – божьей милостью актёры.

Но я люблю вас как поэтов.


Тридцатилетнюю традицию

уже не назовёте модой.

Не сберегли мы наши лица.

Для драки требуются морды.


Таганка – кодло молодое!

Сегодня с дерзкою рассадой

Вы в нашем сумасшедшем доме

решились показать де Сада.


В психушке уровня карманников,

Содома нашего, позорища,

де Сад – единственный нормальный.

И с ним птенцы гнезда Петровича.


Сегодня, оперив полмира,

заправив бензобак петролем,

Вы придуряетесь под Лира.

Но Вы поэт, Юрий Петрович.


Сквозь нас столетье просвистело.

Ещё не раз встряхнёте Вы

нас лебединой песней – белой

двукрылой Вашей головы…


То чувство страшно растерять.

Но не дождутся, чтобы где-то

во мне зарезали Театр,

а в Вас угробили Поэта.


1999

ЖЕМЧУЖИНКА

Очнись, жемчужина – моё тайное

национальное достояние.

Нас разделяют не расставания —

национальные расстояния.


Глаза выкалывая стамескою,

плача над беженкой Кустаная,

мы – достояние Достоевского,

рациональное отставание.


Мы, как никто, достаём свою нацию,

стремясь то на цепь, то на Сенатскую.

А ты живёшь иррационально —

глазами отсвета цинандали.


Душа в подвешенном состоянии,

как будто чинят «жигуль» над ямою.

Вокруг всё тайное стало явное,

в тебе всё явное станет тайною.


То сядешь с теликом на ставку очную,

а то в истерике дрожишь до кончика.

Живи, как хочется, ну, а не хочется —

«Вот дверь, вон очередь…»


Я плач твой вытер. Сними свой свитер.

Не рвись в Австралию и Германию.

Я не хочу, чтобы ты стала —

интернациональное достояние.


1999

ПРОЩАНИЕ С МИКРОФОНОМ

Театр отдался балдежу.

Толпа ломает стены.

Но я со сцены ухожу.

Я ухожу со сцены.


Я, микрофонный человек,

я вам пою век целый.

Меня зовут – двадцатый век.

Я ухожу со сцены.


Со мной уходят города

и стереосистемы,

грех опыта цвета стыда,

науки nota bene,


и одиночества орда —

вы все уходите туда, —

и в микрофонные года

уходит сцена.


На ней и в годы духоты

сквозило переменой.

Вожди вопили: «Уходи!»

Я выходил на сцену.


Я не был для неё рождён.

Необъяснима логика.

Но дышит рядом стадион,

как выносные лёгкие.


Мы на единственной в стране

площадке без цензуры

смысл музыки влагали в не-

цензурные мишуры.


Звучит сейчас везде она.

Пой, птица, без решёток!

Скучна

мне сцена разрешённых.


К тебе приду ещё не раз —

уткнусь в твои колена.

Нам невозможно жить без нас!

Я ухожу со сцены.


Люблю твоих конструкций ржу,

как лапы у сирены.

Но я со сценой ухожу,

я ухожу со сценой.


Мчим к голографий рубежу.

Там сцены нет, что ценно.

Но я со сценой ухожу,

я ухожу со сценой.


Благодарю, что жизнь дала,

и обняла со всеми,

и подсадила на крыла.

Они зовутся Время.


Но в новых снах, где ночь и Бог,

мне будет сцена сниться —

как с чёрной точкою желток,

который станет птицей.


1990-е

* * *

Ко мне юнец в мои метели

из Севастополя притопал.

Пронзил наивно и смертельно

до слёз горчащей рифмой «тополь».


Вдруг, как и все, я совесть пропил?!


Крым подарили – и не крякнули.

Утопленник встаёт, как штопор.

На дне, как пуговицу с якорем,

мы потеряли Севастополь.


1999

ИРРЕАЛИЗМ

Жил-был иррационал,

не познал в зажиганье искры,

но знал,

сколько ангелов умещается на конце иглы.


Узелок мне на память нашейный

завяжи! Мы услышим в глуши,

как происходит

иррационально-освободительное движенье

души.


Как башня III Иррационала,

пружина кресла торчит из мглы.

Иррационалисты всех стран, добро пожаловать

на конгресс на конце иглы!


Пусть солдат в своём ранце, как рацию,

носит маршальский радикулит.

Коты летают. Царит иррацио.

Время назад летит.


Живём без гимна. Утешусь малым.

Неясной знаю тоской,

что с Иррационалом

воспрянет род людской.


1990-е

Стихотворения и поэмы для 11 класса

Подняться наверх