Читать книгу Стихотворения и поэмы для 11 класса - Александр Трифонович Твардовский, Владимир Высоцкий, Александр Твардовский - Страница 156

Не называйте его бардом.

Он был поэтом по природе.

Меньшого потеряли брата —

всенародного Володю.

Остались улицы Высоцкого,

осталось племя в «levi straus»,

от Чёрного и до Охотского

страна неспетая осталась.

Вокруг тебя за свежим дёрном

растёт толпа вечноживая.

Ты так хотел, чтоб не актёром —

чтобы поэтом называли.

Правее входа на Ваганьково

могила вырыта вакантная.

Покрыла Гамлета таганского

землёй есенинской лопата.

Дождь тушит свечи восковые…

Всё, что осталось от Высоцкого,

магнитофонной расфасовкою

уносят, как бинты живые.

Ты жил, играл и пел с усмешкою,

любовь российская и рана.

Ты в чёрной рамке не уместишься.

Тесны тебе людские рамки.

С какою страшной перегрузкой

ты пел Хлопушу и Шекспира —

ты говорил о нашем, русском,

так, что щемило и щепило!

Писцы останутся писцами

в бумагах тленных и мелованных.

Певцы останутся певцами

в народном вздохе миллионном…

Я вижу тебя в полдень

меж яблоков печёных,

а утром пробегу —

монахинею моря в мохнатом капюшоне

стоишь на берегу.

Ты страстно, как молитвы,

читаешь километры.

Твой треугольный кроль

бескрайнюю разлуку молотит, как котлеты,

но не смиряет кровь.

Напрасно удлиняешь

голодные дистанции.

Желание растёт.

Как море ни имеешь – его всё недостаточно.

О, спорт! ты – чёрт…

Когда швыряет буря ящики

с шампанским серебряноголовые

– как кулачок под дых,

голая монахиня бесшабашная,

бросаешься под них!

Бледнея под загаром,

ты выйдешь из каскадов.

Потом кому-то скажешь,

вернувшись в города:

«Кого любила?… Море…»

И всё ему расскажешь.

За время поцелуя

отрастает борода.

Я подбираю палую вишню,

падшую Аннабел Ли.

Как ты лежала в листьях подгнивших,

в мухах-синюхах,

скотиной занюхана,

лишняя Аннабел Ли!

Лирика сдохла в пыли.

Не понимаю, как мы могли

пять поколений искать на коленях,

не понимая, что околели

вишни и Аннабел Ли?!

Утром найду, вскрыв петуший желудок,

личико Аннабел Ли.

Как ты лежала чутко и жутко

вместе с личинками, насекомыми,

с просом, заглотанным медальоном,

непереваренная мадонна,

падшая Аннабел Ли!

Шутка ли это? В глазах моих жухлых

от анальгина нули.

Мне надоело круглые сутки, —

жизни прошли! —

в книгах искать, в каннибальских желудках

личико Аннабел Ли.

Проглядев Есенина, упустивши Пушкина,

думаю, что люди создать должны

«Общество охраны памятников будущего»

параллельно с Обществом старины.

Ни в паству не гожусь, ни в пастухи,

другие пусть пасут или пасутся.

Я лучше напишу тебе стихи.

Они спасут тебя.

Из Мцхеты прилечу или с Тикси

на сутки, но какие сутки!

Все сутки ты одета лишь в стихи.

Они спасут тебя.

Ты вся стихи – как ты ни поступи —

зачитанная до бесчувствия.

Ради стихов рождаются стихи.

Хоть мы не за искусство для искусства!

Один в поле воин.

Раз нету второго,

не вижу причины откладывать бой.

Единственной жизнью

прикрыта дорога.

Единственной спичкой гремит коробок.

Один в поле воин. Один в небе Бог.

Вас нет со мной рядом,

дозорных отряда.

Убиты. Отправились в вечный покой.

Две звёздочки сверху

поставите свечкой

тому, кто остался доигрывать бой.

Дай смерти и воли,

волшебное поле.

Я в арифметике не силён.

Не красть вам Россию,

блатные батыи.

И имя вам – свора, а не легион.

И слева, и справа

удары оравы.

Я был одинок среди стужи ночной,

Удары ретивы —

теплей в коллективе!

И нет перспективы мне выиграть бой.

Нет Сергия Радонежского с тобою,

грехи отпустить

и тоску остудить.

Один в поле воин, но если есть поле,

то, значит, вас двое —

и ты не один.

Так русский писатель – полтыщи лет после,

всей грязи назло —

попросит развеять его в чистом поле

за то, что его в сорок первом спасло.

За мною останется поле великое

и тысячелетья побед и невзгод.

Счастливым моим, перерезанным криком

зову тебя, поле!

Поле придёт.

Смертны камень, и воздух,

и феномен человека.

Только текучий памятник

нельзя разложить и сжечь.

Не в пресловутую Лету —

впадаем, как будто в реку, —

в Речь.

Речь моя,

любовница и соплеменница,

какое у тебя протяжное

московское «а»!

Дай мне

стать единицей

твоего пространства и времени —

от Таганки

до песни,

где утонула княжна.

С этого «а»

начинается жизнь моя и тихий амок.

Мы живём в городе

под названьем «Молва».

Сколько в песне

утоплено персиянок!..

«а-а-а»…

С твоим «а» на губах

между нынешними акулами

я проплываю брассом

твою тёмную течь.

Дай мне

достоять от полуночи до Аввакума,

Речь!

Родился я в городе,

под которым Неглинка льётся.

Я с детства слушал

подземный хор,

где подавал мне реплику суфлёр —

из люка

канализационного колодца.

Избегаю понятия «литература»,

но за дар твоей речи

отдал голову с плеч.

Я кому-то придурок,

но почувствовал шкурой,

как двадцатый мой век

на глазах

превращается

в Речь.

Его тёмное слово,

пока лирики телятся,

я сказал по разуму своему

на языке сегодняшней

русской интеллигенции,

перед тем как вечностью

стать ему.

И ни меч, ни червь

не достанут впадающих в Лету,

тех, кто смог твоим «а»,

словно яблочком,

губы обжечь.

Благодарю, что случился

твоим кратким поэтом,

моя русская Речь!

Был бы я крестным ходом,

я от каждого храма

по городу ежегодно

нёс бы пустую раму.

И вызывали б слёзы,

и попадали б в раму

то святая берёза,

то реки панорама.

Вбегала бы в позолоту

женщина, со свиданья

опаздывающая на работу,

не знающая, что святая.

Левая сторона улицы

видела бы святую правую.

А та, в золотой оправе,

глядя на неё, плакала бы.

Поднял глаза я в поисках истины,

пережидая составы товарные.

Поперёк неба было написано:

«Не оставляй меня».

Я оглянулся на леса залысины —

что за привычка эпистолярная?

«Не оставляй меня», – было написано

на встречных лицах. «Не оставляй меня».

«Не оставляй», – из окошек лабали.

Как край полосатый авиаоткрытки,

мелко дрожал слабоумный шлагбаум:

«Не оставляй…» Было всё перекрыто.

Я узнаю твою руку заранее.

Я побежал за вагонным вихлянием.

Мимо платформы «Не оставляй меня»

плыли составы «Не оставляй меня».

Жил-был художник один,

домик имел и холсты.

Но он актрису любил,

ту, что любила цветы.

Он тогда продал свой дом —

продал картины и кров, —

и на все деньги купил

целое море цветов.

Миллион, миллион, миллион алых роз

из окна видишь ты.

Кто влюблён, кто влюблён, кто влюблён – и всерьёз! —

свою жизнь для тебя превратит в цветы.

Утром встаёшь у окна —

может, сошла ты с ума?

Как продолжение сна

площадь цветами полна.

Похолодеет душа —

что за богач там чудит?

А за окном без гроша

бедный художник стоит.

Встреча была коротка.

В ночь её поезд увёз.

Но в её жизни была

песня безумная роз.

Прожил художник один.

Много он бед перенёс.

Но в его жизни была

целая площадь из роз.

Где я последние дни ни присутствую,

по захолустьям жизни забитой, —

будто находишься в устье предчувствий,

переходящем в море событий.

Всё, что оплакал, сбывается бедственно.

Ночью привидится с другом разлука.

Чувство имеет обратное действие.

Утром приедешь – нет его, друга.

Утро приходит за кукареканьем.

О, не летайте тем самолётом!

Будто сначала пишется реквием,

а уж потом всё идёт как по нотам.

Все мои споры ложатся на решку.

Думать – опасно.

Только подумаю, что ты порежешься, —

боже! – вбежала с порезанным пальцем.

Ладно, когда б это было предвиденьем.

Самая мысль вызывает крушенье.

Только не думайте перед вылетом!

Не сомневайтесь в друге душевном!

Не сомневайтесь, не сомневайтесь

в самой последней собаке на свете.

Чувством верните её из невнятиц —

чтоб не увидеть ногтей синеватых —

верьте…

Шёл я вдоль русла какой-то речушки,

грустью гонимый. Когда же очухался,

время стемнело. Слышались листья:

«Мы – мысли!»

Пар подымался с притока речушки:

«Мы – чувства!»

Я заблудился, что было прискорбно.

Степь начиналась. Идти стало трудно.

Суслик выглядывал перископом

силы подземной и непробудной.

Вышел я к морю. И было то море

как повторенье гравюры забытой —

фантасмагория на любителя! —

волны людей были гроздьями горя,

в хоре утопших, утопий и мора

город порхал электрической молью,

трупы истории, как от слабительного,

смыло простором любви и укора.

море моею питалось рекою.

Чувство предшествовало событью.

Круглое море на реку надето,

будто на ствол крона шумного лета,

или на руку боксёра перчатка,

или на флейту Моцарт печальный,

или на душу тела личина, —

чувство являлось первопричиной.

«Друг, мы находимся в устье с тобою,

в устье предчувствий —

там, где речная сольётся с морскою,

выпей из устья!

Видишь, монетки в небе мигают.

Звёзды зовутся.

Эти монетки бросил Гагарин,

чтобы обратно в небо вернуться…»

Что это было? Мираж над пучиной?

Или замкнулся с душой мировою?

Что за собачья эта кручина —

чуять, вернее, являться причиной?…

И окружающим мука со мною.

Во время информационного взрыва,

если вы живы,

что редко, —

накрывайтесь «Вечёркой» или районным

«Призывом»

и не думайте о тарелках.

Во время информационного взрыва

нет пива,

нет рыбы, есть очередь за чтивом.

Мозги от чёрного детектива

усыхают, как черносливы.

Контуженные информационным взрывом,

мужчины становятся игривы и вольнолюбивы,

суждены им благие порывы,

но

свершить ничего не дано,

они играют в подъездах трио,

уходят в домино

или кассетное кино.

Сфинкс, реши-ка наши кроссворды!

Человечество утроилось.

Информированные красотки

перешли на запоминающее устройство.

Музыкальные браконьеры

преодолевают звуковые барьеры.

Многие трупы

записываются в тургруппы.

Информационные графоманы

пишут, что диверсант Румянов,

имя скрыв,

в разных городах путём обманов

подготавливает демографический взрыв.

Симптомы:

тяга к ведьмам, спиритам и спиртному.

Выделяется колоссальная духовная энергия,

вызывают дух отца Сергия.

Над Онегою

ведьмы в очереди зубоскалят:

почему женщин не берут на «Скайлэб»?

Астронавт NN к полёту готов,

и готов к полёту спирит Петров.

Как прекрасно лететь над полем

в инфракрасном плаще с подбоем!

Вызывает следователь МУРа

дух бухгалтера убиенного.

Тот после допроса хмуро

возвращается в огненную геенну.

Над трудящимися Севера

писательница, тепло встреченная,

тарахтит, как пустая сеялка

разумного, доброго, вечного…

Умирает век – выделяется его биополе.

Умирает материя – выделяется дух.

Над людьми проступают идея и воля.

Лебединою песней летит тополиный пух.

Я, один из преступных прародителей

информационного взрыва,

вызвавший его на себя,

погибший от правды его и кривды,

думаю останками лба:

мы сами сажали познанья яблони,

кощунственные неомичурины.

Нам хотелось правды от Бога и дьявола!

Неужто мы обмишурились?

Взрыв виновен, и, стало быть, мы виновны, —

извините издержки наших драк.

Но в прорывы бума вошёл феномен —

миллионные Цветаева и Пастернак.

Что даст это дерево взрыва,

привитое в наши дни

к антоновскому наиву

читающей самой страны?

Озёрной, интуитивной,

конкретной до откровенья…

Голову ампутируйте,

чтоб в душу не шла гангрена.

Подайте калеке духовной войны!

Сломанные судьбы – издержки игр.

Мы с тобой погибли от информационной войны.

Информационный взрыв – бумажный тигр.

…Как тихо после взрыва! Как вам здорово!

Какая без меня вам будет тишина…

Но свободно залетевшее

иррациональное зёрнышко

взойдёт в душе озёрного пацана.

И всё будет оправдано этими очами —

наших дней запутавшийся клубок.

В начале было Слово. Он всё начнёт сначала.

Согласно информации, слово – Бог.

– Вы читали? – задавили Челентано!

– Вы читали, на эстраде шарлатаны?

– Вы читали, в президенты кого выбрали?

– Не иначе это Джуна. Чую фибрами.

– В одной школьнице во время медосмотра

обнаружили Людовика Четвёртого!

Начиталась. Наглоталась эпохально…

– Вы читали? – биополе распахали.

– Если хочется вам криночку коровьего,

о нём можно прочитать у Григоровича.

– Мы до дырок Окуджаву зачитали.

Вы видали? Шёл потёртый… Мы в печали.

– Вы считали, с кем жила Анна Андреевна?

– А с кем не жил Александр Блок, считали?

– Вы считаете Москву большой деревней?

– Нет. Но я люблю её, избу-читальню.

Я водные лыжи почти ненавижу,

когда надеваю воздушные лыжи.

Полжизни вложил я в воздушные лыжи,

полнеба за трос вырывая двужильно.

Мои провозвестники кончили грыжей,

воздушные лыжи со мною дружили.

Ты плаваешь слабо, мой гибкий товарищ,

ты воздух хватаешь, как водная лилия.

На водные доски тебя не поставишь.

Я ставлю тебя на воздушные лыжи.

Не ешь до звезды. И питайся любовью,

сдирая лодыжки о воздух и крыши.

Семья тебя кроет спириткой бесстыжей

за то, что познала воздушные лыжи.

Пойми, что энергия – та же материя.

Ладошка твоя щурит свет Моны Лизы.

Но только одна не катайся. Смертельно!

Когда я уснул, ты взяла мои лыжи.

Я видел тебя над Парижем и Вяткой.

Прощай! Я живою тебя не увижу.

Лишь всплыли на небе пустом необъятно,

как стрелки часов, две скрещённые лыжи.

Моё преступленье ужасно. Я спятил.

Ты же —

жива. Ты по небу катаешь на пятке.

Зачем ты сломала воздушные лыжи?

Пусть наше дело давно труба,

пускай прошли вы по нашим трупам,

пускай вы живы, нас истребя,

вы были – трупы, мы были – трубы!

Средь исторической немоты

какой божественною остудой

в нас прорыдала труба Судьбы!

Вы были – трусы, мы были – трубы.

Вы стены строили от нас затем,

что ваши женщины от нас в отрубе,

но проходили мы сквозь толщу стен,

на то и трубы!

Пока будили мы тишину,

подкрались нежные душегубы,

мы лишь успели стряхнуть слюну…

Живые трупы. Мёртвые трубы.

Мы трубадуры от слова «дуры».

Вы были правы, нас растоптавши.

Вы заселили все кубатуры.

Пространство – ваше. Но время – наше.

Разве признаетесь вы себе

в звуконепроницаемых срубах,

что вы завидуете трубе?

Живите, трупы. Зовите, трубы!

Подписываюсь на Избранного

читателя.

Подписываюсь на исповедь

мыслителя из Чертанова.

Подпишите меня на Избранного,

властителя дум.

Я от товарища Визбора!

Читательский бум.

Кассеты рынок заполнили.

Сквозь авторов не протиснуться.

Подписывают на Полного,

на Избранного не подписывают.

Подписывают на двухтомную

любительницу в переплёте,

в её эпопеях утонете,

но до утра не прочтёте.

Подписывают на лауреата премии

за прочтение неогения.

Подписывают на обои,

где краской тома оттиснуты.

Весь город стоит за Тобою.

Я отдал жизнь за подписку.

Подпишите меня на русскую

дорогу, что мною избрана!

Подписываюсь в нагрузку

на двух спекулянтов избами.

Подписываюсь без лимита

на народ, что живёт и мыслит,

за Осипа, Велимира,

Владимира и Бориса.

Подпишите меня на повести,

слушаемые ночами,

что с полок общего поезда,

как закладки, висят ступнями.

На судьбы без переплёта —

бакенщика в Перемышле,

чьи следы не перепьёте,

но сердцем всё перепишите.

Подпишите на запрещённого

педсоветом юнца-читателя,

кто в белом не видит чёрного,

но радугу – обязательно.

На технаря сумасшедшего,

что на печать не плачется,

пишет стихи на манжетах

и отдаёт их в прачечную.

Читательницы недогматки!

С авоськой у рынка Центрального!

Невыплаканные Ахматовы,

тайные мои Цветаевы.

Решительные мужчины —

отнюдь не ахматовцы —

мыслящие немашины.

Спасут вас – и отхохмятся.

Валентина Александровна Невская,

читчица Первой образцовой!

Румянец ваш москворецкий

станет совсем пунцовым.

Над этой строкой замешкаетесь,

своё имя прочтя в гарнитуре.

Без Валентины Невской

нет русской литературы.

Над Вами Есенин в рамке.

Он читчик был Образцовой!

Стол Ваш выложен гранками,

словно печь изразцовая.

Стихи въелись в пальцы резко.

Литературу не делают в перчатках.

Читайте книги Невской,

княгини книгопечатанья!

Германия сильна Лютером.

Двадцатые годы – Татлиным.

Штаты сильны компьютером.

Россия – читателем.

Он разум и совесть будит.

Кассеты наладили.

В будущем книг не будет.

Но будут читатели.

Эти встречи второпях,

этот шёпот торопливый,

этот ветер в тополях —

хлопья спальни тополиной!

Торопитесь опоздать

на последний рейс набитый.

Торопитесь обожать!

Торопитесь, торопитесь!

Торопитесь опоздать

к точным глупостям науки,

торопитесь опознать

эти речи, эти руки.

Торопитесь опоздать,

пока живы – опоздайте.

Торопитесь дать под зад

неотложным вашим датам…

Господи, дай опоздать

к ежедневному набору,

ко всему, чья ипостась

не является тобою!..

Эти шавки в воротах.

Фары вспыхнувшим рапидом.

У шофёра – второй парк.

Ты успела? Торопитесь…

Ты мне никогда не снишься.

Живу Тобой наяву.

Снится всё остальное.

И это дурные сны.

Спишь на подушке ситчика.

Вся загорела слишком.

Дышит, как чайное ситечко,

выбритая подмышка.

Набережная Софийская!

Двери балконной скрип.

Медвяная метафизика

пахнущих Тобой лип.

Обнаглели духовные громилы!

На фургон с Цветаевой совершён налёт.

Дали кляп шоферу —

чтоб не декламировал.

Драгоценным рифмам настаёт черёд.

Значит, наступают времена Петрарки,

когда в масках грабящие мужи

кареты перетряхивали

за стихов тетрадки,

Масскультурники вынули ножи.

Значит, настало время воспеть Лауру

и ждать,

что придёт в пурпурном

подводном шлеме Дант.

У бандитов тоже есть дни культуры.

Угнал вагон Высоцкого какой-то дебютант.

Запирайте тиражи,

скоро будут грабежи!..

«Граждане,

давайте воровать и спекулировать,

и из нас появится Франсуа Вийон!

Он издаст трагичную «Избранную лирику».

Мы её своруем и боданём.

Одному поэту проломили череп,

вытащили песни лесных полян,

и его застенчивый щегловый щебет

гонит беззастенчивый спекулянт.

А другой сам продал голос свой таранный.

Он теперь без голоса – лишь хлюп из гланд.

Спекулянт бывает порой талантлив.

Но талант не может быть спекулянт.

Но если быть серьёзным – Время ждёт таланта.

Пригубляйте чашу с молодым вином.

Тьма аквалангистов, но нету Данта.

Кое-кто ворует —

но где Вийон?

Сыграй, кузнечик, сыграни,

мой акустический кузнечик,

и в этих музыках вкуснейших

луга и август сохрани.

Сыграй лесную синеву,

органы лиелупских сосен

и счастье женщины несносной,

которым только и живу.

Как сладостно обнявшись спать!

А за окошком долго-долго

в колках древесных и восторгах

заводит музыку скрипач…

Сыграй зелёный меломан.

Роман наш оркестрован грустью,

не музыкальная игрушка,

но тоже страшно поломать.

И нам, когда мы будем врозь,

дрожа углами ног нездешних,

приснится крохотный кузнечик —

как с самолёта Крымский мост.

Сыграй, кузнечик, сыграни…

Ведь жизнь твоя ещё короче,

чем жизни музыкантов прочих,

хоть и не вечные они.

Охота сдохнуть, глядя на эпоху,

в которой честен только выпивоха,

когда земля растащена по крохам,

охота сдохнуть, прежде чем все сдохнут.

Охота сдохнуть, слыша пустобрёха.

Мораль читают выпускницы Сохо.

В невинность хам погрузится по локоть,

хохочет накопительская похоть,

от этих рыл – увидите одно хоть —

охота сдохнуть…

Да, друга бросить среди этих тварищ —

не по-товарищески.

Давно бы сдох я в стиле «де-воляй»

но страсть к тебе с убийствами

в контрасте.

Я повторяю: «Страсти доверяй»,

trust – страсти!

Да здравствует от этого пропасть!

Все за любовь отчитывать горазды,

конечно, это пагубная страсть —

trust – страсти!

Власть упадёт. Продаст корысть ума.

Изменят форму транспортные трассы.

Траст-страсти, ты не покидай меня —

траст-страсти!

Я шёл вдоль берега Оби,

я селезню шёл параллельно.

Я шёл вдоль берега любви,

и вслед деревни мне ревели.

И параллельно плачу рек,

лишённых лаянья собачьего,

финально шёл XX век,

крестами ставни заколачивая.

И в городах, и в хуторах

стояли Инги и Устиньи,

их жизни, словно вурдалак,

слепая высосет пустыня.

Кричала рыба из глубин:

«Возьми детей моих в котомку,

но только реку не губи!

Оставь хоть струйку для потомства».

Я шёл меж сосен голубых,

фотографируя их лица, —

как жертву, прежде чем убить,

фотографирует убийца.

Стояли русские леса,

чуть-чуть подрагивая телом.

Они глядели мне в глаза,

как человек перед расстрелом.

Дубы глядели на закат.

Ни Микеланджело, ни Фидий,

никто их краше не создаст.

Никто их больше не увидит.

«Окстись, убивец-человек!» —

кричали мне, кто были живы.

Через мгновение их всех

погубят ядерные взрывы.

«Окстись, палач зверей и птиц,

развившаяся обезьяна!

Природы гениальный смысл

уничтожаешь ты бездарно».

И я не мог найти Тебя

среди абсурдного пространства,

и я не мог найти себя,

не находил, как ни старался.

Я понял, что не будет лет,

не будет века двадцать первого,

что времени отныне нет.

Оно на полуслове прервано…

Земля пустела, как орех.

И кто-то в небе пел про это:

«Червь, человечек, короед,

какую ты сожрал планету!»

…Потом мне снился тот порог,

где, чтоб прикончить Землю скопом,

как в преисподнюю звонок,

дрожала крохотная кнопка.

Мне не было пути назад.

Вошёл я злобно и неробко —

вместо того чтобы нажать,

я вырвал с проводами кнопку!

Я отменил материнские похороны.

Не воскресить тебя в эту эпоху.

Мама, прости эти сборы повторные.

Снегом осело, что было лицом.

Я тебя отнял у крематория

и положу тебя рядом с отцом.

Падают страшные комья весенние

Новодевичьего монастыря.

Спят Вознесенский и Вознесенская —

жизнью пронизанная земля.

То, что к тебе прикасалось, отныне

стало святыней.

В сквере скамейки, Ордынка за ними

стали святыней.

Стал над берёзой екатерининской

свет материнский.

Что ты прошла на земле Антонина?

По уши в ландыши влюблена,

интеллигентка в косынке Рабкрина

и ермоловская спина!

В скрежет зубовный индустрий и примусов,

в мире, замешанном на крови,

ты была чистой любовью, без примеси,

лоб-одуванчик, полный любви.

Ты – незамеченная Россия,

ты охраняла очаг и порог,

беды и волосы молодые,

как в кулачок, зажимая в пучок.

Как ты там сможешь, как же ты сможешь

там без родни?

Носик смешливо больше не сморщишь

и никогда не поправишь мне воротник.

Будешь ночами будить анонимно.

Сам распахнётся ахматовский томик.

Что тебя мучает, Антонина,

Тоня?

В дождь ты стучишься. Ты не простудишься.

Я ощущаю присутствие в доме.

В тёмных стихиях ты наша заступница,

Тоня…

Рюмка стоит твоя после поминок

с корочкой хлебца на сорок дней.

Она испарилась наполовину.

Или ты вправду притронулась к ней?

Не попадает рифма на рифму,

но это последняя связь с тобой!

Оборвалось. Я стою у обрыва,

малая часть твоей жизни земной.

«Благодарю тебя, что родила меня

и познакомила этим с собой,

с тайным присутствием идеала,

что приблизительно звали – любовь.

Благодарю, что мы жили бок о бок

в ужасе дня или радости дня,

робкой любовью приткнувшийся лобик —

лет через тысячу вспомни меня».

Я этих слов не сказал унизительно.

Кто прочитает это, скорей

матери ландыши принесите.

Поздно – моей, принесите – своей.

Мы были влюблены.

Под бабкиным халатом

твой хмурился пупок среди такой страны!

И водка по ножу

стекала в сок томатный,

не смешиваясь с ним.

Мы были влюблены.

Мы были влюблены. Сожмись, комок свободы!

А за окном луны, понятный для собак,

невидимый людьми,

шёл не Христос по водам —

по крови деспот шёл в бесшумных сапогах.

Плевался кровью кран под кухонною кровлей.

И умывались мы, не ведая вины.

Струилась в нас любовь, не смешиваясь с кровью.

Прости, что в эти дни

мы были влюблены.

Морганатическую фрамугу

выломал я из оконного круга,

чем сохранил её дни.

Дом ликвидировали без звука.

Боже, царя храни!

Этот скрипичный ключ деревянный,

свет заоконный, узор обманный,

видели те, кто расстрелян, в упор.

Смой фонограмму, фата-моргана!

У мальчугана заспанный взор…

Аж кислотой, сволота, растворили…

– Дети! Как формула дома Романовых?

– H₂SO₄!

Боже, храни народ бывшей России!

Серные ливни нам отомстили.

Фрамуга впечаталась в серых зрачках

мальчика с вещей гемофилией.

Не остановишь кровь посейчас.

Морганатическую фрамугу

вставлю в окошко моей лачуги

и окаянные дни протяну

под этим взглядом, расширенным мукой

неба с впечатанною фрамугой.

Боже, храни страну.

Да, но какая разлита разлука

в формуле кислоты!

И утираешь тряпкою ты

дали округи в раме фрамуги

и вопрошающий взор высоты.

Я спросил у папы римского:

«Вы верите в тарелки?»

Улыбнувшись, как нелепости,

мне ответил папа:

«Нет».

И Христос небес касался,

лёгкий, как дуга троллейбуса,

чтоб стекала к нам энергия,

движа мир две тыщи лет.

В Папскую библиотеку

дух Иванова наведывался.

И шуршал рукав папирусный.

Был по времени обед.

Где-то к Висле мчались лебеди.

Шла сикстинская побелка.

И на дне реки познания

поблёскивал стилет.

Пазолини вёл на лежбище

по Евангелью и Лесбосу.

Боже, где надежда теплится?

Кому вернуть билет?

Бах ослеп от математики,

если только верить Лейбницу.

И сибирской группы «Примус»

римский пел эквивалент.

Округлив иллюминаторы,

в виде супницы и хлебницы

проплыла капелла Паццы,

как летающий объект.

В небесах на телеспутнике

Си-би-эс сражалось с Эй-би-си.

Жили жалко. Жили мелко.

Не было идей.

Землю, как такси по вызову,

ждала зелёная тарелка.

Кто-то в ней спросил по рации:

«Вы верите в людей?»

«I had а dream which was not all а dream…» [1]

Я в дрёму впал. Но это был не сон.

Послушайте! Нам солнце застил дым,

с другого полушария несом.

Похолодало. Тлели города.

Голодный люд сковали холода.

Горел лес. Падал. О, земля сиротств —

«Rayless and pathless and the icy Earth…» [2]

И детский палец, как сосулька, вмёрз.

Что разумел хромающий гяур

под понижением температур?

Глядела из промёрзшего дерьма

ядерная зима.

Ядерная зима, ядерная зима…

Наука – это явление лишь год как узнала сама.

Превратится в сосульку

победившая сторона.

Капица снял мне с полки байроновские тома.

Байрона прочитайте! Чутьё собачее строф.

Видно, поэт – барометр

климатических катастроф.

«I had а dream», – бубнил как пономарь

поэт. Никто его не понимал.

Но был документален этот плач,

как фото в «Смене» или «Пари матч».

В том восемьсот пятнадцатом году

взорвался в Индонезии вулкан.

И всю Европу мгла заволокла

от этого вулкана. Как в бреду.

«Затменье сердца, – думал он. – Уйду».

Он вышел в сад. Июнь. Лежал в саду

пятнадцатисантиметровый снег.

И вдруг он понял, лишний человек,

что страсть к сестре, его развод с женой —

всё было частью стужи мировой.

Так вот что байронизмом звали мы —

предчувствие ядерной зимы!

(И Мэри Шелли ему в тот же день

впервые прочитала «Франкенштейн».)

Свидетельствует Байрон. «Лета нет.

Всё съедено. Скелета жрёт скелет,

кривя зубопротезные мосты.

Прости, любовь, земля моя, прости!

«I had а dream».

Леса кричат: «Горим!»

Я видел сон… А люди – жертвы псов.

Хозяев разрывают на куски.

И лишь один, осипнув от тоски,

хозяйки щёку мёртвую лизал,

дышал и никого не подпускал.

Сиротский пёс! Потом и он замёрз.

«Rayless and pathless and the icy Earth…»

Ты был последним человеком, пёс!»

Поэт его не называет «dog».

То, может, Бог?

Иль сам он был тем псом?

«Я видел сон. Но это был не сон.

Мы гибнем от обилия святых,

не свято спекулируя на них.

Незримый враг торжествовал во мгле.

Горело «Голод» на его челе».

Тургенев перевёл сии слова.

Церковная цензура их сняла,

быть может прочитав среди темнот:

«Настанет год, России чёрный год…»

«Как холодает! Гады из глубин

повылезали. Очи выел дым

цивилизации. Оголодал упырь.

И человек забыл, что он любил.

Всё опустело. Стало пустотой,

что было лесом, временем, травой,

тобой, моя любимая, тобой,

кто мог любить, шутить и плакать мог —

стал комом глины, амока комок!

И встретились два бывшие врага,

осыпав пепел родины в руках,

недоумённо глянули в глаза —

слёз не было при минус сорока —

и, усмехнувшись, обратились в прах».

С. П. Капица на телемосту

кричал в глухонемую пустоту:

«От трети бомб – вы все сошли с ума! —

наступит ядерная зима.

Погубит климат ядерный вулкан…»

Его поддерживает Саган.

Вернёмся в текст. Вокруг белым-бело.

Вулкана изверженье привело

к холере. Триста тысяч унесло.

Вот Болдина осеннее село,

где русский бог нам перевёл: «Чума…»

Ядерная зима, ядерная зима —

это зима сознанья, проклятая Колыма,

ну, неужели скосит, – чтобы была нема, —

Болдинскую осень ядерная зима?!

Бесчеловечный климат заклиненного ума,

всеобщее равнодушье, растущее, как стена.

Как холодает всюду! Валит в июле снег.

И человеческий климат смертен, как человек.

Станет Вселенная Богу одиночкою, как тюрьма.

Богу снится, как ты с ладошки

земляникой кормишь меня.

Неужто опять не хлынет ягодный и грибной?

Не убивайте климат ядерною зимой!

Если меня окликнет рыбка, сверкнув, как блиц,

«Дайте, – отвечу, – климата

человечного без границ!»

Модный поэт со стоном

в наивные времена

понял твои симптомы,

ядерная зима.

Ведьмы ли нас хоронят

в болдинском вихре строф?

Видно, поэт – барометр

климатических катастроф.

Пусть всемогущ твой кибер,

пусть дело моё – труба,

я протрублю тебе гибель,

ядерная зима!

Зачем же сверкали Клиберн,

Рахманинов, Баланчин?

Не убивайте климат!

Прочтите «I had а dream…»

Я видел сон, which was not аll а dream.

Вражда для драки выдирает дрын.

Я жизнь отдам, чтобы поэта стон

перевести: «Всё это только сон».

Я дерево вкопал

в национальный парк.

В моих ушах звенит

национальный стыд.

Кто замутняет ход

национальных вод?

Бьёт в ноздри мне из недр

национальный дух,

национальный кедр,

национальный дуб.

Светает среди верб

национальный серп.

Полз в яблоневый сад

донациональный гад.

С холма на сериал

полуслепых полян

хрусталиком сиял

национальный храм.

Бесчеловечий дух

соединил в веках

Блаженного петух

с чалмами и в крестах.

Пней поднебесный тир.

Озёрный Левитан.

И небосклон из дыр

озонных трепетал.

Вдруг Божий белый свет

рассыпался в момент

на центробежный спектр

национальных лент.

Всё резче и красней

белки моих друзей.

И зреет, сроки скрыв,

национальный взрыв.

Во время взлёта и перед бураном

мои душа и уши не болят —

болит какой-то совестибулярный,

не ясный для науки аппарат.

Когда, снижаясь, подлетаю к дому,

я через дно трепещущее чую,

как самолёт с жестяною ладонью

энергию вбирает полевую.

Читаю ль тягомотину обычную

или статьи завистливую рвотину,

я думаю не об обидчике, —

что будет с родиной?

Неужто и она себя утратит —

с кукушкой над киржацкою болотиной —

и распадётся, как Урарту, —

что будет с родиной?

Не административная система —

блеск её вёрст, на спиннинги намотанный.

Она за белой церковью синела

нерадиоактивною смородиной.

Я не хочу, чтобы кричала небу

чета берёз, белеющих в исподнем.

Отец и мать в моих проснулись генах:

«Что будет с родиной?»

Я открываю красоту

не как иные очевидцы —

лишь для того её найду,

чтобы с Тобою поделиться.

Увижу ль черносливной косточкой

край Корсики с полёта птицы,

мне сразу возвратиться хочется,

чтобы с Тобою поделиться.

Увижу ли на небе ноготь,

Тобой остриженный, прилипший,

и сердце начинает ёкать,

хоть всем не скажешь из приличий.

Дождливый ёжик по тропе

мерцает, световоды будто.

Я всё равно вернусь к Тебе,

хотя пути уже не будет.

Зрачки наполнив красотой,

чтоб не пролить, сожму ресницы.

К Тебе я добреду слепой,

чтобы собою поделиться.

Сосем иная тишина

та, что предшествовала слову, —

чем поцелованная словно,

что музыкой напоена.

Тебе на локоть села стрекоза

и крыльями перебирает —

как будто кожи близорукие глаза

спокойно стёкла примеряют.

К нам вселился голубой

Погубай.

Он умылся под струёй,

Покупай.

Всех обидел голубой

Обругай.

Наряжается, как площадь Пигаль.

Ночью кашляет, как Баба Ягай.

Был по телику художник Хукасай.

Его имя переврал Хулигай.

Хулигай, Хулигай!

Сам дурак – не покупай!

Он, как трубка телефонная,

висит.

Целый день, не уставая, говорит.

Он с Австралиею подсоединён.

Вечно занят голубой телефон.

Что ты ищешься у гостя в голове? —

может, мысль обнаружишь или две.

Тебя били, Хулигай.

Ты всё одно

говорил: ищу жемчужное зерно.

А вчера он заболел, Погибай,

Видно, мысль плохую съел невзначай!..

«У меня от кошки сердце болит.

Аллергия от неё», – говорит.

Полюбите пианиста!

Хоть он с виду неказистый

и умеет плавать как топор.

Не спешите разрыдаться —

жизнь полна импровизаций.

Гениальным может быть тапёр.

Чёрный клавиш – белый клавиш.

Всё, что было не поправишь.

Он ещё не Рихтер и не Лист.

Полюбите пианиста!

«Быстро. Быстро. Очень быстро!» —

современной музыки девиз.

Но однажды вдруг возникла

чемпионка мотоцикла —

забежала в зал без всяких дел.

И сказала: «Завтра ралли.

Догоните на рояле!»

И рояль за нею полетел.

И взлетел он на рояле,

нажимая на педали.

У рояля есть одно крыло.

Все машины поотстали.

Стал он чемпионом ралли,

хоть в рояле тысяча кило.

Полюбите пианиста,

закажите «Вальс-мефисто»

и летайте ночи напролёт.

Не спешите изумляться,

жизнь полна импровизаций,

с ним в оркестре гонщица поёт.

Гора решенья. И гора страданья.

И за спиной Восток.

Сквозь гору проступает тайная

цепочка из крестов.

Он там пятнадцать остановок сделает,

припав к камням,

как поцелуи осыпают тело

от уст к устам.

Он на гору размяться выйдет,

и над второй горой

он, словно в зеркале, увидит

крест теневой.

И в спину бьющее светило,

на облако отбросив тень,

Его на небо пригвоздило.

Так по сей день:

«Пётр отречётся.

Страшной дисциплиною

я форму крестную приму.

От рук моих светящиеся линии

продлятся в космос и на Колыму.

Ученики, к чему рыданья?

Я так решил. Не отойти.

Рейсшина моего страданья

прочертит человечеству пути».

Оправдываться – не обязательно.

Не дуйся, мы не пара обезьян.

Твой разум не поймёт – что объяснять ему?

Душа ж всё знает – что ей объяснять?

Концерт давно окончен,

но песня бесконечна.

Снял звукооператор уставший микрофон.

Я вместо микрофона

спою в бутон тюльпана!

на сцене мировой.

Я вам спою ещё на бис —

не песнь свою, а жизнь свою.

Нельзя вернуть любовь и жизнь.

Но я артист.

Я повторю.

Спасибо за тюльпан,

за то, что пело в нас,

спасибо за туман

твоих опять влюблённых серых глаз.

Я повторю судьбу на бис.

Нам только раз в земном краю

дарует Бог любовь и жизнь.

Но я не Бог.

Я повторю.

Можно и не быть поэтом

но нельзя терпеть, пойми,

как кричит полоска света,

прищемлённого дверьми!