Читать книгу Стихотворения и поэмы для 11 класса - Александр Трифонович Твардовский, Владимир Высоцкий, Александр Твардовский - Страница 2

словно чащи в лесу облюбована нами

суть тайников

берегущих людей

и жизнь уходила в себя как дорога в леса

и стало казаться ее иероглифом

мне слово “здесь”

и оно означает и землю и небо

и то что в тени

и то что мы видим воочью

и то чем делиться в стихах не могу

и разгадка бессмертия

не выше разгадки

куста освещенного зимнею ночью —

белых веток над снегом

черных теней на снегу

здесь все отвечает друг другу

языком первозданно-высоким

как отвечает – всегда высоко-необязанно —

жизни сверх-числовая свободная часть

смежной неуничтожаемой части

здесь

на концах ветром сломанных веток

притихшего сада

не ищем мы сгустков уродливых сока

на скорбные фигуры похожих —

обнимающих распятого

в вечер несчастья

и не знаем мы слова и знака

которые были бы выше другого

здесь мы живем и прекрасны мы здесь

и здесь умолкая смущаем мы явь

но если прощание с нею сурово

то и в этом участвует жизнь —

как от себя же самой

нам неслышная весть

и от нас отодвинувшись

словно в воде отраженье куста

останется рядом она чтоб занять после нас

нам отслужившие

наши места —

чтобы пространства людей заменялись

только пространствами жизни

во все времена

в невидимом зареве

из распыленной тоски

знаю ненужность как бедные знают одежду

последнюю

и старую утварь

и знаю что эта ненужность

стране от меня и нужна

надежная как уговор утаенный:

молчанье как жизнь

да на всю мою жизнь

однако молчание – дань а себе – тишина

к такой привыкать тишине

что как сердце не слышное в действии

как то что и жизнь

словно некое место ее

и в этом я есть – как Поэзия есть

и я знаю

что работа моя и трудна и сама для себя

как на кладбище города

бессонница сторожа

пускай я буду среди вас

как пыльная монета оказавшаяся

среди шуршащих ассигнаций

в шелковом скользком кармане:

звенеть бы ей во весь голос

да не с чем сталкиваться чтобы звенеть

когда гудят контрабасы

и когда вспоминается

как в детстве ветер

дымил дождем в осеннее утро —

пускай я буду

стоячей вешалкой

на которую можно

вешать не только плащи

но можно повесить еще что-нибудь

потяжелее плаща

и когда перестану я верить в себя

пусть память жил

вернет мне упорство

чтобы снова я стал на лице ощущать

давление мускулов глаз

там в тайниках заоконных лугов

антрацитами светятся

черные дома полустанков

и вечером около рельс

маленькие красные фонари

горят так тихо и сосредоточенно

как будто сидят в них

маленькие Пимены

и тихо и застенчиво пишут

что сказание все продолжается

а вам отдохнуть не придется

и в ясном присутствии гроба его

вам предоставлена будет прохлада

как на открытой поляне

чернеющей и угасающей

как в окружении

деревьев черненых бесшумной корой

и явственней станет чем ваше “мы есть”

образа ясного свет

от которого будут болеть

ваши глаза с проявлением дна

с узкой – надглазной – костью

похожей на тусклый намордник

и станет известно что даже в то время

когда был горяч он насквозь

когда как ребенок был мягок и влажен

когда он хотел на прощанье сказать

три слова последние веры —

и приник ради этого

лицом небывало-доверчивым

к чему-то человеческому —

это и тогда оказалось

вашими руками

и запомним лицо остывающее

и все больше принимающее вид

маски вылепленной будто

руками убийц

Не вы убивали не вы побеждали

не вашего поля

Недаром вы слушать его не умели

диктовало откуда-то что-то

места своего не имея

и не было будто ни губ ни бровей ни висков

кроме далекого голоса

и неожиданных рук

И даже законы движенья и роста

искали иного служенья ему:

непредвиденным было то место под небом

где все утверждалось как тяжесть

и от всех эта тяжесть его отделяла

как падающее что-то

отделяется от воздуха в воздухе

– И цвета испанского табака

были живы глаза перед смертью

тоскующие по чистоте

рождаемой только разрывом и гибелью

ночь первого снега когда телеграфные

залепленные снегом столбы

словно чуть-чуть отошли от дороги

и потеряли колонну свою

и каждый из них —

ведущий

и шлагбаума белые полосы

придвинулись к белым от снега

шпал полосам нарушающим

горизонталь

и в издавна знакомой округе

есть что-то напоминающее

незнакомое пространство

и ограда вдоль дачи поэта

напоминает теперь частокол

перед домом далеким твоим неуклюже

поставленный

в котором засохшем задержана дерева смерть

неким подобьем

намека на вечность —

на большее время чем мы

ночь первого снега когда

ты стал не счастливым не легким а просто

свободным

как это бывает лишь в детстве

и лишь перед смертью

и тем ты свободен что можешь

не быть ответственным даже за веру:

ей уже жить вне тебя своей жизнью

там где пространство особо понятно

как освещенное снегом

за стеклами место на даче

где от сильного света бессильна с утра

женщина понятная сама по себе

и твоя потому что она твоя вера

не зависящая уже от тебя

Сна начало

с шуршания

дворничьих метел под утро —

будто

по стенам

движение пламени

над головой —

так неуклонно, сурово, шершаво!

Юность-бездомность!..

Сон – словно мыслей потрескиванье

в дружеском доме: в огне.

а как эта боль появилась?

ты так уходила

как будто от жил отнимала ты руки

и с каждым уходом

они выявлялись все больше

и потом обнаружилось сердце

о котором я просто сказал: “болит”

а где-то покоилось время

существуя как воздух само по себе

и стал я впервые

ему принадлежать

когда я узнал

что я горестный след

твоей обособленной памяти детской

и нынешних снов

во мне без желанья оставленный

во время свечения крови и жил

что и сам я – лишь память

для всех – навсегда – о тебе – перед богом

в страхе

как будто в декабрьской ночи

самоосвещаются

в е щ и души

и как говорим “тупики” и “дома” и “туннели”

определяю я это немногое —

когда повторяю:

что общность избравших друг друга

совместность их нищенская —

как разрешенная по недосмотру!

но неотменима

что ежедневно обязан художник

знать о силе и времени смерти

и знать потому: что для правды

не хватит и всей его жизни

что можно быть светлым всегда —

о хотя бы от боли! —

когда эта боль – словно заданная

неотличима от веры

что – как говорящие – теплятся

в е щ и души

в страхе – как в зимней ночи

всю полноту образуя

необходимого ныне терпения

а как это было?

впервые

вас били в то время —

но – только себя отдирая от вас

а – не нападая

я бился тогда чтоб себя отыскать

в бесформенной массе врагов называемой

временем

чтоб было пространство

для жизни без вас

прошло это время! и стал я свободным

от подаренного мне одиночества —

одиночества – в окружении!

и получил завоеванное одиночество —

самого себя

и место мое оказалось

пустыней где нет никого —

пока утешая могло оно так называться

пока вы не действовали еще окончательно!

и заняты были не смертью самой:

еще не ее матерьялом самим!

а только строительством

сферы для смерти

ее подготовкой

о явное это пространство

между снегом и между нижними верками

крыжовника около ветхой решетки —

в архипелагах

занесенного снегом сада

нет в этом пространстве

признаков тени

и недоказуема

близость редеющих листьев

сперва может быть и была эта тень

и торжеством ее было ее появленье —

видимым словно в растворной воде

сиротством чернеющих веток

но что-то еще требовалось о так это было

этим теням

и снегу хотелось иметь свою тень

на нижних ветках куста

и на всю зиму слились

тень снега и тени веток

и будут всю зиму стараться очнуться —

и очнутся

лишь в середине марта —

о это ощущение

чего-то опасного и разряженного

как перед дверью

некой неведомой лаборатории

о этот великий обморок

существующий при моем существовании

как музыка за стеной

– и перед этим таинством

я человек прошу

помня о тех кто готовит опасное

моему пребыванию здесь:

“о дайте – прошу – немного времени

для немногих слов

о последних в мире кустах” —

о если бы все было жизнью

и если бы смерть исходила от жизни

не у людей я просил бы отсрочку —

но смерть сейчас от тех кто “они”

от людей смертей

было – потери не знавшее лето

всюду любовью смягченное

близких людей полевых —

будто для рода всего обособленное! —

и жизнь измерялась

лишь той продолжительностью

времени – ставшего личным как кровь

и дыханье —

лишь тою ее продолжительностью —

которая требовалась чтобы на лицах

от слов простых

возникали прозрачные веки

и засветились —

от невидимого движения слез

я должен

дойти губами

до ее беспредельных глаз

и удивлюсь я тогда чуть пульсирующим жилам

на подглазье ее

и пойму что это от их прозрачности

и бестелесности

так светлы и больны

чуть вздрагивающие эти глаза

и полюблю я ее и руками моими и губами

и молчаньем и сном и улицами моих стихов

и ложью – для государств

и правдой – для жизни

и платформами всех вокзалов

где я буду в последний раз

смотреть на горячие черные спины

паровозов на дворах депо

оставляя ее

очередям и убежищам

маленьких страшных городов Сибири

и уезжая от нее навсегда

на бойню людей

моего же века

Забудутся ссоры,

отъезды, письма.

Мы умрем, и останется

тоска людей

по еле чувствуемому следу

какой-то волны, ушедшей

из их снов, из их слуха,

из их усталости.

По следу того,

что когда-то называлось

нами.

И зачем обижаться

на жизнь, на людей, на тебя, на себя,

когда уйдем

от людей мы вместе,

одной волной,

когда не снега и не рельсы, а музыка

будет мерить пространство

между нашими

могилами.

где-то скрывает он мертвое поле

будто единственное

им охраняемое:

“сад” говорю и не вижу о лучше оставить

их понимающих только себя!

и без призора движенье карниза:

легкий мышиный

пробег по стерне! —

длится невидимое

словно во сне белокамье Карелии:

о скоро:

кренясь постепенно! —

и удаляясь

как будто на льдине:

затылком

случайно отыщется —

для снов через год и для памяти —

девичий столик

под снегом вечерним:

вычурным

детским

|1959|