Читать книгу Стихотворения и поэмы для 11 класса - Александр Трифонович Твардовский, Владимир Высоцкий, Александр Твардовский - Страница 3

Как будто

сквозь кровавые ветки

пробираешься к свету.

И даже сны здесь похожи

на сеть сухожилий.

Что же поделаешь, мы на земле

играем в людей.

А там —

убежища облаков,

и перегородки

снов бога,

и наша тишина, нарушенная нами,

тем, что где-то на дне

мы ее сделали

видимой и слышимой.

И мы здесь говорим голосами

и зримы оттенками,

но никто не услышит

наши подлинные голоса,

и, став самым чистым цветом,

мы не узнаем друг друга.

В этой

ничьей деревне

нищие тряпки на частоколах

казались ничьими.

И были над ними ничьи облака,

и там – рекламы о детстве

рахитичных и диких детей;

и музыка о наготе

гуннских и скифских женщин;

а здесь, на постели, на уровне глаз,

где-то около мокрых ресниц,

кто-то умирал и плакал,

пока понимал я

в последний раз,

что она была мама.

Не снимая платка с головы,

умирает мама,

и единственный раз

я плачу от жалкого вида

ее домотканого платья.

О, как тихи снега,

словно их выровняли

крылья вчерашнего демона,

о, как богаты сугробы,

как будто под ними —

горы языческих

жертвоприношений.

А снежинки

все несут и несут на землю

иероглифы бога…

Было совместное

соответствие

дыханья, движенья и звука

в их первозданном

виде.

Надо было уметь не усиливать

ни одно из них.

И во все проникал

свет звука, свет взгляда, свет тишины,

и где-то за этим свеченьем

плакали дети,

и изображало пламя свечи

пересеченья

наших шагов.

И мы находились

в составе жизни

где-то рядом со смертью,

с огнем и с временем,

и сами во многом

мы были ими.

От близкого снега

цветы на подоконнике странны.

Ты улыбнись мне хотя бы за то,

что не говорю я слова,

которые никогда не пойму.

Все, что тебе я могу говорить:

стул, снег, ресницы, лампа.

И руки мои

просты и далёки,

и оконные рамы

будто вырезаны из белой бумаги,

а там, за ними,

около фонарей,

кружится снег

с самого нашего детства.

И будет кружиться, пока на земле

тебя вспоминают и с тобой говорят.

И эти белые хлопья когда-то

увидел я наяву,

и закрыл глаза, и не могу их открыть,

и кружатся белые искры,

и остановить их

я не могу.

не с кем ему Расставаться и он Разлучает себя

в нас через нас!

это я вижу

по облакам

– а наши балы, а заря, а залы,

алмазы, лампы, ангелы мои?

ответ: обрубок; клич: кусок; пароль: отрывок;

а цельный – в армии бе-эС

а говорим ли кричим ли

и вспоминаем ли —

преследуемы проецируемы

убиваемы

– и лес стенами золотыми

светя по памяти прохаживайся

приоткрывай прострелы доньев

как не-тревожащие раны

включи в свой свет и затеряй – как в море!

(пока я видимый как ты)

Ночью иду по пустынному городу

и тороплюсь

скорее – дойти – до дому,

ибо слишком трудно —

здесь, на улице,

чувствовать,

как хочу обнимать я камни.

И – как собака – деснами – руку —

руками – свои – рукава —

и – словно звуки

прессующей машины,

впечатленья о встречах в том доме,

который я недавно покинул;

и – жаль – кого-то – жаль – постоянно,

как резкую границу

между черным и белым;

и – тот наклон головы, при котором

словно издали помню себя,

я сохраню до утра,

сползая локтями по столу,

как по воску.

– Там, где эти глаза зачинались,

был спровоцирован свет…

Я симметрично раскладываю ракушки

на женщину чужую,

лежащую на песке.

А облака – как крики,

и небо полно этих криков,

и я различаю границы

тишины и шума, —

они в улыбающейся женщине

заметны, как швы на ветру;

и встряхиваюсь я, как лошадь,

среди потомков дробей и простенков;

и думаю: хватит с меня, не мое это дело,

надо помнить, что два человека —

это и есть Биркенау, —

о табу ты мое, Биркенау мое,

игра матерьяла и железо мое,

чудо – не годится, чу́динко мое,

“я” – не годится, “оой!” мое!

белым и светлым вторым

страна отдыхала

причиной была темноте за столом

и ради себя тишину создавая

дарила не ведая где и кому

и бог приближался к своему бытию

и уже разрешал нам касаться

загадок своих

и изредка шутя

возвращал нам жизнь

чуть-чуть холодную

и понятную заново

Так много ночей

линии стульев, рам и шкафов

провожал я движениями

рук и плеч

в их постоянный

и неведомый путь.

Я не заметил,

как это перенес на людей.

Должен признаться: разговаривая с ними,

мысленно мерил я пальцами

линии их бровей.

И были они везде,

чтобы я не забыл

о жизни в форме людей,

и были недели и годы,

чтобы с ними прощаться,

и было понятие мышления,

чтобы я знал,

что блики на их фортепьяно

имеют свою родню

в больницах и тюрьмах.

О, вижу тебя я, как свет в апельсине,

когда его режут,

твоя тишина освещала зрачки

издали, еще не коснувшись,

словно ты видела

еще до зрачков —

там, в глубине —

в горячем и красном.

Как будто плечами и шеей

плечам ты моим объясняла,

где в близости есть расхожденье,

но было ли это обидно,

когда это было

тише плеч, тише шеи

и тише руки.

И мне, как открытые форточки, запоминались

все детские твои имена,

их знал только я, и остались они,

как снег по ту сторону

тюремных ворот —

тише смерти и тише тебя.

голова

ягуаровым резким движеньем,

и, повернувшись, забываю слова;

и страх занимает

глубокие их места,

он прослежен давно

от окон – через – сугробы – наис – косок —

до черных туннелей;

я разрушен давно

на всем этом пути,

издали, из подворотен

белые распады во мгле

бьют

по самому сердцу —

страшнее, чем лица во время бурана;

все полно до отказа, и пластами тюленьими,

не разграничив себя от меня,

что-то тесное тихо шевелится

мокрыми воротниками и тяжелыми ветками;

светится, будто пласты скреплены

свистками и фарами;

и, когда, постепенно распавшись,

ослабевшее это пространство

выявляет меня в темноте,

я весь,

оставленный здесь между грудами тьмы —

что-то больное,

и невыразимо мамино,

как синие следы у ключиц.

Желтая вода,

на скотном дворе —

далека, холодна, априорна,

и там, как барабанные палочки,

не знают конца

алфавиты диких детей:

о Соломинка, Щепка, Осколок Стекла,

о Линейные Скифские Ветры,

и, словно карнавальная драка в подвалах,

Бумага, Бумага, Бумага,

о юнги соломинок,

о мокрые буквы на пальцах!

ЗДЕСЬ И ТЕПЕРЬ – ЭТО КАК БЫ РЕЖЕТ,

НО ТОЛЬКО МЕНЯ, НЕ ВАС!

РЕЖЕТ – ЧЕРЕЗ КАРТИНЫ И ПЛАТЬЯ

И ЧЕРЕЗ КОГТИ ПТИЦ!

Коровьи копыта – ярки, неимоверны,

что-то – от въезда в бухту,

что-то – от бала,

и сразу, как стучащие рельсы,

ярки, широки, беспощадны

обнимающие нас соучастники —

руки, сестры, шеи, мамы!

Разгуляемся снова, разгуляемся,

снова заснем и пройдем

не вчера, не сегодня, не завтра, а-а-а-а-а-а! —

СКВОЗЬ КРИКИ ДЕТЕЙ,

ЧЕРЕЗ МОКРЫЕ БУКВЫ,

ЧЕРЕЗ КАРТИНЫ И ПЛАТЬЯ

И ЧЕРЕЗ КОГТИ ПТИЦ!

качающимися квадратами

цветения и звона

всех детств моих, знакомых

прозрачным опустевшим городам,

я их коснусь, и девичьи венчанья

все так же будут длиться

без музыки и без дверей;

глубины теплятся

зеленовато-сумрачно,

и плачут гам, за ними,

дождем измазанные мясники,

упав на груды рыб;

и вновь топтанье и переступанье —

я здесь, я здесь;

топтанье и переступанье —

раз навсегда —

как колокол в тумане —

– и как – шмуцтитулы – акафистов —

мне снится – красная – разорванность —

и собранность

Птица у стенки, падая замертво,

клювом скользнула по белой бумаге,

я не вижу ее, но она – у нее,

потому это знаю,

что стыжусь ее взглядов.

Блеск подглазья,

как будто бесстыдно положенный

пальцами мальчика,

на мост поведет

меня через час,

и будут флаги свободны,

и далеки, и свежи;

это ведь за нее устаю

и за нее умираю

среди зелени странной:

все кругом состоит

из свисающих

и бесперспективных лоскутьев

осиновой дикой коры

без стволов и без веток;

а стыд за нее не проходит,

как будто касалась она

соломы на нищем гумне,

как будто из окон больницы

рассматривают ее вечерами

и знают: “не надо, не надо…”

и слишком уверенно

и равнодушно молчат.

Там то, говорящее,

меня удивляющее тем,

что создает себе волосы;

там то,

что падать стыдится и может упасть,

и яблоки катятся на привязи,

а привязи тонки,

холодны;

там – “Р”, это полое “Р”,

этот круг удивительных “Р”,

там иголки от крови жасмина,

там

как будто обмывают оленьи глаза и рога,

а здесь, где я,

как будто раскладывают

хворост за хворостом.

Потребуем вьюгу —

она зашевелится

в провалах витрин.

Звать начинайте без имени,

словно бросая

скрещивающиеся белые линии.

А там, там —

эта спина,

меняющая меня, как олени леса,

и она, как убийство, есть и не здесь,

и оторвана страшно названьем

от самого человека,

как будто во сне подарили

железную форму распутья

и сказали, что это есть вечность,

и стал я, поверив, несчастным,

и плачу я, плачу, плачу

во всех углах

самого себя.