Читать книгу Учебник писательского успеха. Часть II. Генрих Шлиман, Николай Гоголь, Максим Горький и их уроки - Владимир Владимирович Залесский - Страница 8

Генрих Шлиман получал домашнее родительское образование под «руководством» своего отца, по профессии – учителя, имевшего некоторый опыт преподавания [Штоль. С. 16, 33]. Об эффективности этого обучения мы можем судить, во-первых, по отзыву самого Генриха Шлимана, во-вторых, по более объективным свидетельствам: его научным результатам.

Домашнему родительскому обучению посвящена в Автобиографии Г. Шлимана следующая доброжелательная фраза: «Отец мой не знал греческого, однако знал латинский и пользовался каждой свободной минутой, чтобы преподавать его мне» [Шлиман Г. Илион. Т. 1. C. 40]. Cлова «преподавание» или «обучение» не упоминаются в следующей фразах Автобиографии: «Хотя отец мой не был ни ученым, ни археологом, он горячо интересовался древней историей. Нередко он с восторженным энтузиазмом рассказывал мне о трагической судьбе Геркуланума и Помпей и, кажется, почитал тех, у кого были средства и время посетить эти раскопки, счастливейшими из людей. Он также рассказывал мне с восхищением о великих деяниях гомеровских героев и о событиях Троянской войны…» [Шлиман Г. Илион. Т. 1. C. 37]. Общение отца с сыном? Лекции? Беседы? Своего рода «платоновское» обучение?

Что касается научных результатов Генриха Шлимана, то, например, в грамоте о присвоении ему звания почетного гражданина Берлина, в частности, говорилось, что Генрих Шлиман «способствовал своим дерзновенным замыслом и настойчивым трудом на проводимых под его руководством раскопках созданию новой (гомеровской) археологии» [Вандерберг. С 403]. В настоящее время Г. Шлиман признается «основателем Микенской археологии» [Гаврилов А. К. С. 300] [Богданов И. А., 2008 а. С. 26] [Богданов И. А., 2008 б. С. 311].

Домашнее (родительское) обучение однозначно трактовать и оценивать затруднительно. Судя по биографическим работам о жизни Н. Гоголя последовательных конкретных уроков с конкретными темами никто из родителей ему не преподавал. Можно, видимо, говорить об обучении действием, общением. Может быть, об обучении «платоновского» типа. Во-первых, сам отец Николая Васильевича Гоголя (в разные периоды своей жизни) был писателем, режиссером ставившихся в Кибинцах (поместье Д. П. Трощинского, отставного петербургского вельможи, имперского министра) спектаклей; Василий Афанасьевич выступал – наряду с другими членами семьи – в качестве актера. Не стоит представлять масштаб его дарования в гипертрофированном масштабе; кроме того, у каждого – свои индивидуальные дарования. Но все же не у каждого близкий родственник (отец) реальный автор, режиссер, постановщик. Во-вторых, маленький Николай с рождения был в центре семейного внимания и заботы, что предоставляло ему достаточно возможностей для общения с родителями.

«Иногда, выезжая в поле, чтоб осмотреть работы, отец брал Никошу с собой. Тогда разглаживалось лицо Василия Афанасьевича, сын видел на нем улыбку, отец веселился, веселил и его – он задавал Никоше устные задания – описать видневшуюся вдали рощу, описать небо над степью или утро в усадьбе, и сын охотно откликался ему, они наконец сочиняли вместе, и то были лучшие минуты их единения» [Золотусский И. П.].

В-третьих, в круге общения – вроде бы, провинциального – семейства Гоголей был люди творческие. (В их числе: В. В. Капнист (чей род тянулся от греческих графов Капнисос) [Золотусский И. П.]).

«Рассказывают, что однажды к Василию Афанасьевичу приехал сосед по имению – знаменитый писатель В. В. Капнист – и застал пятилетнего Никошу с пером в руке. Капнист, – рассказывает Марья Ивановна, – „взял у него бумагу и увидел из этой нескладицы нечто похожее на рихму [так!] и сказал, как нужно его поручить отличному учителю“ (…). Г. П. Данилевский, с которым Марья Ивановна поделилась воспоминаниями, приукрасил этот эпизод: вышло нечто вроде благословения начинающего художника со стороны маститого: „Из него будет большой талант, дай ему только судьба в руководители учителя-христианина!“ (…). Но так или иначе, Капнист обратил внимание на литературные склонности мальчика» [Манн Ю. В. С. 24].

Семьи Капнистов и Гоголей находились между собой в самых дружественных отношениях. Капнисты жили в Обуховке.

«В июле 1813 года в Обуховке произошло памятное событие – сюда приехал Г. Р. Державин… Знаменитому гостю и его жене приготовили торжественную встречу, тем более что их приезд совпал с пребыванием в Обуховке Д. П. Трощинского. Случилось в это время быть у Капнистов и родителям Гоголя. Марья Ивановна надолго запомнила эти дни: «…И как угощаемы были от радушных хозяев, сколько было разноображено удовольствий, сколько сюрпризов! Д. П. (Трощинский) и Державин помогали разным остроумным выдумкам» (…)» [Манн Ю. В. С. 31—32]. Николаю Гоголю было тогда 4 года.

Невольно хочется пошутить: Г. Р. Державин объезжает Россию; благословляет будущих гениев: Пушкина, Гоголя…

Различные талантливые люди появлялись и действовали в той среде, где жила семья Гоголей. В числе таких людей называют Владимира Лукича Боровиковского (1757—1825). «Представляла для Гоголя интерес и сама художническая карьера Боровиковского… (…) … происходило все это по одной и той же „модели“: относительная безвестность, встреча с царствующей особой и стремительное возвышение. „Модели“, которая много говорила сердцу честолюбивого Николая Гоголя» [Манн Ю. В. С. 50].

Чтобы тема не «прошла между прочим», в качестве комментария отмечу: модель, может быть, «много говорила сердцу» Н. Гоголя. Но отчетливых свидетельств о встрече Н. Гоголя с Николаем Первым автор в литературе не встретил. (Считать встречей, допустим, обмен взглядами – если таковой вообще имел место – проезжающего по Риму со свитой Николая Первого и стоящего в толпе римских жителей Н. Гоголя?). (Интересно, что по теме личной встречи (похоже, не состоявшейся) Н. Гоголя и Николая Первого сложно найти отчетливое высказывание в литературе; вроде как никаких доказательных свидетельств такой встречи не имеется, но всегда есть риск: не появятся ли какие-то документы, мемуары..? Такой интересный и важный вопрос, с одной стороны, остается без отчетливой формулировки. С другой стороны, он (этот вопрос) «освещается» косвенным образом: «прямая зависимость от двора, близость к царю, возможность, как сегодня говорят, „выйти“ на царя»…).

Среда, окружение осуществляли образование маленького Николая Гоголя в режиме «самоисполнения». (Впрочем, «самоисполнение» – метод обучения не всегда надежный).

Анри Труайя пишет о юных годах Николая Гоголя: «Желая хоть как-то реализовать свое стремление стать артистом, он пытался сочинять стихи, которые с гордостью читал перед домашними. Кроме того, он еще рисовал и даже организовал выставку своих картин» [Труайя А. С. 21].

Таким образом, несмотря на отсутствие привычных нам систематических последовательных уроков, видимо, есть основания полагать, что в детстве Н. Гоголя присутствовало домашнее (родительское) обучение. Может быть, без тех некоторых признаков последовательности и систематичности, которые присутствовали в домашнем обучении в детстве Генриха Шлимана. Упоминается и семинарист, привлеченный к обучению маленького Николая и его младшего брата Ивана, но в биографии высказано скептическое отношение к результатам его обучения [Труайя А. С. 21].

В биографической литературе излагается достаточно много критических оценок семьи Кашириных, в которой прошло детство М. Горького. «„Когда читаешь его книгу „Детство“, – писал Чуковский, – кажется, что читаешь о каторге: столько там драк, зуботычин, убийств. Воры и убийцы окружали его колыбель, и право, не их вина, если он не пошел их путем. Мальчику показывали изо дня в день развороченные черепа и раздробленные скулы. Ему показывали, как в голову женщины вбивать острые железные шпильки, как напяливать на палец слепому докрасна накаленный наперсток, как калечить дубиной родную мать, как швырять в родного отца кирпичами, изрыгая на него идиотски-гнусную ругань. Среди самых близких своих родных он мог бы с гордостью назвать нескольких профессоров поножовщины, поджигателей, громил и убийц. Оба его дяди по матери – дядя Яша и дядя Миша – оба до смерти заколотили своих жен, один одну, а другой двух, убили его друга Цыганка – и убили не топором, а крестом! В десять лет он и сам уже знал, что такое схватить в ярости нож и кинуться с топором на человека“. Дальше Чуковский выводит из этой беспросветной жизни и детского горьковского бунтарства всю так называемую „горьковщину“…» [Быков Д. Л.].

Внутренняя жизнь чужой семьи – достаточно сложная тема для этических оценок. Стакан, как говорится, может быть и полупуст, и полуполон. Предположим, что стакан полуполон; для такого предположения есть основания.

В жизни маленького Алексея Пешкова, в раннем детстве потерявшего отца (тот умер от холеры), росшего в сложной семейной среде, тем не менее, имело место семейное (родительское) обучение. И не только родительское (имеется в виду мать Варвара, по (первому) мужу Пешкова, до первого замужества Каширина), но и семейное родственное (с участием бабушки и деда Кашириных).

«…Мать приложила свою руку к его обучению. В одно из своих возвращений в семью Варвара Васильевна энергично принялась учить сына на свой лад. «Купила книжки, – вспоминал Горький, – и по одной из них – «Родному слову» (…) – я одолел в несколько дней премудрость чтения гражданской печати…«» [Груздев И. А.].

«А. И. Каширина была не только хранительницей народного творчества, есть основание думать, что она сама была выдающимся народным поэтом. (…) Горький вспоминал: „Я был наполнен стихами бабушки, как улей медом; кажется я и думал в формах ее стихов“. Она сроднила его с истоками народного творчества, его поэтическими образами и глубокими мыслями» [Груздев И. А.].

«Шести лет Горький обучался у него церковнославянской грамоте по псалтырю и часослову, так учились еще во времена Удельной и Московской Руси. Дед был доволен успехами внука, находя, что „память у него „каменная“, коли что высечено на ней, так уж крепко“» [Груздев И. А.].

Думается, что не в каждой семье маленькому мальчику уделяется столько времени более взрослым поколением для его обучения. Тем более, что взрослые всегда могут сослаться на занятость более важными делами.

Семья Кашириных была не маленькой; возвратившаяся в эту семью после смерти первого мужа Варвара Васильевна с малолетним сыном Алексеем была женщиной молодой, красивой, вступившей в первый брак без согласия отца, и стремившейся снова устроить личную жизнь. Если считать, что под одной крышей соединилось четыре семьи, и принять во внимание тенденцию к постепенному разорению «бизнеса», которым жила объединенная семья Кашириных, то появление негативного эмоционального фона, агрессии было вполне объяснимым. А вот то, что эта объединенная семья «продержалась» достаточно долго, и в период своего существования и кормила, и учила маленького Алексея, – это уже было, во многом, его везением. Но для человека маленького, не имеющего жизненного опыта, ситуация могла выглядеть по иному. Существование объединенной семьи, «бизнеса», работа в этот бизнесе дядьев, плохое или хорошее – но материальное обеспечение членов этой семьи, обучение младшего поколения – это нечто естественное, а отрицательный эмоциональный фон, агрессия, телесные наказания – это некая непростительная, не объяснимая и не могущая быть оправданной «неестественность». Трудно угодить человеку. Если бы в семье Кашириных не было проявлений агрессии, а было бы стремление к семейному покою, к сытости, то – согласно взрослому «прогрессивному» Горькому – это тоже не было бы хорошо. Может быть, им надо было стать народниками, революционерами? Но оценка М. Горьким встреченного на жизненном пути Сомова («человек не совсем нормальный») также вовсе не однозначно положительная. Ромась оценен положительно, но описанный Горьким его образ производит странное впечатление: проекты Ромася не назовешь удачными, вокруг этой фигуры происходят негативные, даже трагические события, его семейная жизнь не задалась. По признаниям биографов М. Горького первым «нормальным» человеком, которого юный Алексей встретил на жизненном пути, был Короленко («Горький вспоминает о нем как о первом нормальном человеке в своей жизни» [Быков Д. Л.]). Но Короленко был преимущественно оппозиционером, правозащитником, публицистом, у него не было разоряющегося бизнеса, от которого кормилась большая семья (его положение материально обеспеченного правозащитника, публициста было весьма эксклюзивным), а в составе этой семьи не было ни взрослых сынов, «вложившихся» в бизнес собственным тяжелым трудом, ни (предполагаю) молодой женщины-вдовы с маленьким сыном. (Если вспомнить послереволюционное критическое творчество Короленко с негативными оценками политики большевиков, то возникает вопрос об итоговых результатах и выгодоприобретателях его активности. На чью мельницу лил воду?) Можно было бы высказать предположение, что дед Каширин стал бы «мил сердцу» Алексея, если бы был оппозиционером, правозащитником, публицистом, прошедшим через ссылки. Но, во-первых, М. Горький упоминает, что не «ощутил» к Короленко «симпатии». То есть и все предположенное не давало бы гарантий положительных оценок. Во-вторых, где и у кого бы рос тогда М. Горький? Путешествовал бы (подобно прабабушке с бабушкой) с мамой по просторам России и просил бы Христа ради? Оставил бы такой жизненный старт у него положительные впечатления? Обеспечил бы ему неплохое здоровье? Трудно угодить человеку! В общем, если оставить факты («факты»! …) неизменными, переставить акценты, изменить точку зрения, то о Василии Каширине (деде Алексея) и его сыновьях можно было бы услышать: «Какие хорошие ребята! Сколько в них силы…».

Уровень домашнего обучения, и того домашнего образования, которое получил маленький Алексей в семье Кашириных, оказался эксклюзивно высоким. «Когда в 1878 году нижегородский епископ Хрисанф приехал на урок в Слободско-Кунавинское начальное училище, он с удивлением отметил ученика Пешкова Алексея…» [Груздев И. А.].

«Горький поражал окружающих энциклопедичностью и глубиной знаний. Образование его систематическим не было. („Образование: домашнее“, – писал он в анкете). Самоучка, он учился всю жизнь: много читал, жадно вбирал в себя знания, поражая людей, окончивших гимназии и университеты» [Нефедова И. М.].

П. В. Басинский приводит слова Ф. И. Шаляпина: «„Я уважаю в людях знание. Горький так много знал! Я видал его в обществе ученых, философов, историков, художников, инженеров, зоологов и не знаю еще кого. И всякий раз, разговаривая с Горьким о своем специальном предмете, эти компетентные люди находили в нем как бы одноклассника. Горький знал большие и малые вещи с одинаковой полнотой и солидностью. Если бы я, например, вздумал спросить Горького, как живет снегирь, то Алексей Максимович мог бы рассказать мне о снегире такие подробности, что, если бы собрать всех снегирей за тысячелетия, они этого о себе знать не могли бы“. За почтением здесь видна и ирония. Но легкая, необидная» [Басинский П. В. Страсти по Максиму]. Легкое, необидное проявление скептицизма невежества? («Скептицизм невежества» – удачный термин и удачная социологическая идея М. Горького, использованная в статье «О русском крестьянстве»).

«…Бывший ветошник, а порой, увы, воришка, таскавший вместе с такими, как он, отщепенцами дрова со складов, в возрасте примерно двадцати лет в нелегальном кружке самообразования уже читал собственный реферат по книге В.В.Берви-Флеровского, не соглашаясь с тем, что пастушеские и мирные племена играли бо́льшую роль в развитии культуры, чем племена охотников.

Еще через несколько лет он свободно штудировал философов-идеалистов Ницше, Гартмана, Шопенгауэра и менее известных Каро, Сёлли. Причем, изучая, например, Шопенгауэра, не ограничивался фетовским переводом работы «Мир как воля и представление», но прочитывал и такой труд великого немецкого пессимиста, который, как правило, мало кто может освоить: «О четверояком корне достаточного основания»» [Басинский П. В. Страсти по Максиму].

Со стороны и самого Алексея Пешкова, и со стороны его биографов почти не было адресовано негативных оценок Пешковым – родственникам Алексея со стороны умершего отца. Их – родственников со стороны отца – просто практически нет в его жизни. В адрес родственников со стороны матери – горы критики!

Вряд ли сейчас, по прошествии почти века-полутора со дней смерти и Г. Шлимана, и Н. Гоголя, и М. Горького можно делать какие-то определенные суждения относительно эффективности и результатов домашнего (родительского, родственного) обучения. Все такого рода оценки будут лишь приблизительными, субъективными. Оцениваются «результаты» обучения последующими событиями, поступками, действиями воспитанных.

Дополнительное внимание уделим одному из аспектов.

Рисуя облик пастора Эрнста Шлимана Г. Штоль домысливает следующую фразу: «Мне нужны люди, общество, вечером – партия в вист, приправленная крепкой мужской шуткой» [Штоль. С. 32]. На вопрос Генриха, требуется ли пастору спрашивать согласия у членов церковного совета при каких-либо действиях в церковном здании, Эрнст Шлиман, в художественной интерпретации Г. Штоля дает ответ: «У членов совета? – презрительно бросает отец. – Этого мне только не хватает! Конечно, я могу делать все, если это разумно» [Штоль. С. 25]. По поводу будущей второй жены Эрнста Шлимана, Софьи, первоначально нанятой служанкой в пасторский дом, Г. Штоль формулирует: «…Шестнадцатилетняя полногрудая Фикен Бенке, покачивая бедрами, входила в кухню…» [Штоль. С. 45]. Проходит время, Генрих «думает об отце… (…) …Отец был рабом своих страстей, страсти к вину, к роскошной жизни, к женщинам, из которых Фикен, как теперь выяснилось, была не первой» [Штоль. С. 62].

Визиты к влиятельному родственнику Д. П. Трощинскому отца Гоголя и всей семьи оставляли сложные впечатления у Николая…

«И однажды, когда „благодетель“ сам пожаловал к ним в дом и милостиво удостоил Василия Афанасьевича партии шахмат, Никоша подошел к играющим и сказал отцу: „Папа, не играйте с ним. Пусть идет“. А когда Дмитрий Прокофьевич, удивившись его самостоятельности, упомянул о розге, добавил: „Плевать на вас и на вашу розгу“. Испуганный Василий Афанасьевич хотел наказать сына, но старик остановил его. „Он будет характерен“, – заметил он» [Золотусский И. П.].

Для полноты картины правильно будет добавить еще один аспект российской действительности, описанный словами П. Я. Чаадаева: ««Надо, мой милый, беречь свою шкуру» (Mon cher, on tient á sa peau)» [Мережковский Д. С. Чаадаев].

Атмосфера Великого Герцогства Мекленбург и Шверин позволяла вести «рискованную игру» по утверждению и демонстрации личной независимости, хотя она (эта игра) и оставалась рискованной; может быть, в нее нельзя было выиграть, но существовал шанс не проиграть: такой урок юный Генрих имел основания усвоить еще в детстве.

Для крепостной России, в которой жил Н. Гоголь, такая рискованная игра в утверждение личной независимости была бы недопустимым нарушением сословных правил и завершилась бы трагически; «простые» люди таких попыток в общем-то не делали, а люди особо талантливые (и с определенным положением), делали, но без успехов: ситуация возвращалась «на круги своя»; возможно, такой урок юный Николай усвоил интуитивно еще в детстве. Можно предположить, он сделал и выводы: независимость, не нарушающая установленный порядок, – это система. Система, тщательно продуманная, точно, филигранно реализуемая.

Россия после реформ 1861—1865 годов (Алексей Пешков родился в 1868 году) была обществом великих изменений. Появились новые возможности, новые знания, новые мечты. В этой обстановке рождались необычный энтузиазм, необычный оптимизм, необычная активность. «Старое» утрачивало ценность; «новое», придуманное, зачастую мифическое, влекло неодолимо. Возник новый вид «социального спорта»: прыжки в будущее. Оставляя за спиной прошлое и мир прошлого, кто-то попадал на Капри, кто-то – с приговором в морозную Сибирь, кто-то (без промедления) выбывал из «мира живых».

Родственники юного Алексея не подавали ему однозначного примера поведения в новых условиях. С одной стороны, дед, «бывший» солдатский сын и бывший бурлак, «выбился», стал – на некоторое время – значительной и преуспевающей фигурой. С другой стороны, в новой ситуации и дед, и дядья не могли найти «выхода в будущее», цеплялись за прошлое в безнадежной, похоже, ситуации. Озлоблялись и ожесточались все больше и больше.

Положился юный Алексей на везучесть и интуицию? Или следовал потоку событий? Так или иначе, мы из его биографий видим человека, не имевшего ясного «родственного» примера поведения, самостоятельно и решившегося, и практически пытающегося оставить прошлое в прошлом и прыгнуть в будущее. Максим Горький оказался мастером спорта по прыжкам в будущее, оказался гроссмейстером, умеющим филигранно ходить-играть конем.

Что касается телесных наказаний в детстве Генриха Шлимана, Николая Гоголя, Алексея Пешкова.

Из (авто) биографических материалов можно сделать вывод, что таковых в детстве Генриха Шлимана не случилось.

В сохранившемся воспоминании Н. Гоголя о случае порки звучит облегчение. После того, как он, охваченный мистическим страхом, утопил кошку, его охватили переживания по поводу жестокого поступка. Он почувствовал облегчение и успокоился лишь тогда, когда рассказал о случившемся отцу, а тот его выпорол. Как мне кажется, в рассказе Н. Гоголя об этом случае можно ощутить легкое чувство благодарности сына к отцу. Н. Гоголь, судя по этому воспоминанию, воспринял телесное наказание как облегчение, своего рода искупление вины, окончание периода мучительных переживаний, неприятных эмоций. По одной из биографических версий юного Н. Гоголя, начавшего учебу, начальство хотело выпороть; Николай сымитировал сумасшествие; его не только не выпороли, но сама практика порки в учебном заведении сошла на нет. Революция без революции?

Телесные наказания присутствовали в жизни маленького Алексея Пешкова, похоже, они оставили в его памяти большую обиду и много ожесточения.

Сделаем – для объемности картины – еще одно добавление.

И Генрих Шлиман, и Николай Гоголь сажали деревья.

Г. Штоль в биографии Генриха Шлимана пишет об астраханской яблоне, посаженной Генрихом в детстве у пасторского дома в Анкерсхагене, которую Генрих Шлиман оставил вместе с детством и домом в 1831 году, и которую, будучи гражданином США и жителем Афин, навестил в 1883 году [Штоль. С. 389].

Клен, липа, дуб. «Гоголь любил и сажал только три этих дерева» [Гиляровский. 1902. С. 36].

«И в то же время он успевал заниматься такими вещами, как агитация за разведение эвкалиптов на улицах Афин. Он привез сотню молодых эвкалиптов, вырытых с корнями, и раздал местным домовладельцам. Из сотни посаженных деревьев прижилось только одно, остальные погибли. Шлиман жалел о деревьях, точно ребенок» [Мейерович М. Л. С. 154].

«За посадку дерев тебя очень благодарю». (Из Письма Н. Гоголя сестре Гоголь О. В., 22 декабря 1851). [Гоголь Н. В. Письма. 1848—1852.]

Можно предположить, что Максим Горький на крымской даче также сажал деревья или был причастен к их посадке.