Читать книгу Бегемот - Владимир Юрьевич Дяченко - Страница 6

В конце августа, перед самым началом учебного года, завуча Лилию Феоктистовну Жилину по прозвищу Спица (никто уже и не помнил её прежнего прозвища «Моймужсергейпетрович», а новое она заслужила тем, что всегда держала в руках своё вечное вязание), назначили директором спортивной школы-интерната, а вместо Лилечки в школе № 37 завучем теперь был Гомотетий.

Поползли слухи: одни говорили, что Лилечка чья-то дочь, другие говорили, что она племянница самого Зота Филипповича, а некоторые всё так же упорно улыбались и называли Зота Филипповича Котом Филипповичем.

Теперь Лилечка уходила из дому рано, приходила поздно, говорила с мужем о сметах, чертежах, окнах, фундаментах и проч., словно она была не директором школы, не учительницей русского языка и литературы, а прорабом на стройке. Лилечка похудела, потемнела лицом, и теперь всё меньше походила на городского жителя в своих перемазанных глиной резиновых сапогах и тёплом пуховом платке; нельзя не сказать и о том, что она теперь всё чаще возвращалась с работы навеселе.

Зот Филиппович всё также обещал Лилечке, что деньги вот-вот найдутся, что нужно ещё чуточку обождать, ещё немного потерпеть. Сергей Петрович равнодушно ворчал жене: «Я тебя предупреждал… Поспешила из князи в грязи, скоро сама, как царь Петр, плотничать будешь»… Себя он называл «соломенным вдовцом», «Своейженойлиличкой», а Верочку называл «сироткой».

В ответ ему Верочка, злясь, кричала:

– Я не сиротка! У меня моя мама есть!

– Где твоя мама? Где она? – спрашивал Сергей Петрович.

– Есть, есть, есть у меня мама! – плакала Верочка.

– И где же твоя мама, тётя Вера? – продолжал дразнить дочь Сергей Петрович.

– У меня мама на работе… в школе… – сердито отвечала Верочка. – Я не тётя Вера, я Верочка…

– Ты не просто Верочка, – смеялся Сергей Петрович, – ты – Верочка Сердитое Сердце…

– Я не сердце, я не сердитая… – плакала Верочка. – Сам ты сердце…

По вечерам Сергей Петрович и Верочка ходили встречать маму на автобусную остановку. Сергей Петрович до сих пор помнит эти зимние прогулки: помнит, как он надевал на Верочкины ножки её красные валеночки, как перетягивал её чёрную цигейковую шубку своим солдатским ремнём, как сама Верочка в своих красных валеночках и чёрной шубке была похожа на смешного увальня-пингвинчика. Помнит он и то, как лепил с дочерью снежную бабу, как Верочка сама придумала ей имя – Снегурочка Любочка, и как Верочка сама выбрала для носа снежной бабы в овощном магазине самую большую морковку…

Перед сном Сергей Петрович любил рассказывать дочери придуманные им самим сказки и всегда удивлялся тому, что Верочка готова была слушать одну и ту же сказку по многу раз. Особенно забавным Сергею Петровичу казалось то, что Верочка была убеждена в том, что одну и ту же сказку нужно рассказывать одними и теми же словами; и если он путался и забывал собственные слова, Верочка, которая, казалось, уже спала, открывала глаза, сердито поправляла его и снова впадала в свою сонную дрему.

Сергей Петрович до сих пор помнит, как каждый вечер, оставшись один на один с дочерью, он выключал свет в комнате, поудобнее устраивался рядом с ней и спрашивал:

– Какую сказку тебе сегодня рассказать?

– Про Хаврюшу… – шептала Верочка.

– Я тебе про Хаврюшу вчера уже рассказывал… – напоминал дочери Сергей Петрович. – Давай-ка лучше я расскажу тебе сказку «О красивой корове и злой козе»?

– Хочу про Хаврюшу, – повторяла шёпотом Верочка и замирала всем телом.

– Ну, тогда – слушай… – каким-то особенным, сказочным, угрожающе – торжественным голосом говорил Сергей Петрович. – Тогда слушай… Слушай сказку об обезьяне Яне, её подружке Лягушке-Квакушке и поросёнке Хаврюше, который очень любил есть сушёные груши. Жила-была на свете Лягушка-Квакушка и была у неё подружка обезьяна Яна. И жили они в избушке, в которой стояла большая-большая, тёплая-тёплая печка, на которой они сушили груши и гречку. И часто-часто к ним в гости приходил поросёнок Хаврюша, который очень любил есть сушёные груши, которые обезьяна Яна и её подружка Лягушка-Квакушка сушили на печке, на которой они сушили ещё и гречку. И вот однажды, в избушку к обезьяне Яне и её подружке Лягушке-Квакушке пришёл поросёнок Хаврюша и говорит: «Обезьяна Яна и Лягушка-Квакушка, дайте-ка мне мою любимую сушёную грушу. Я её съем». Тогда обезьяна Яна и её подружка Лягушка-Квакушка ему и говорят: «Поросёнок Хаврюша, нет у нас твоей любимой сушёной груши, все груши закончились». Закручинился наш Хаврюша, запечалился, голову повесил и пошёл по белу свету искать свою любимую сушёную грушу. Долго ли шёл он, коротко ли, нам то неведомо, а ведомо нам лишь то, что шёл он вдоль речки, – в этом месте Сергей Петрович отправлялся двумя пальцами – указательным и средним – «путешествовать» по Верочкиным ручкам, ножкам, по её животику, по спинке, по лицу, продолжая говорить, – шёл по лужку, по горам, по полям, по песочку, по земле, по травке, по цветочкам. Шёл он, шёл и пришёл к большому-пребольшому, высокому-превысокому дереву. И стал поросёнок Хаврюша трясти дерево большое-пребольшое, высокое-превысокое, – сам Сергей Петрович вместо дерева тряс Верочку. – И упало с дерева на землю большое-пребольшое яблоко. Бум!

– Бум! – очень серьёзно повторяла за отцом Верочка.

– Закручинился поросёнок Хаврюша, запечалился и заплакал горько-горько, потому что не любил он яблок. Поплакал-поплакал поросёнок Хаврюша, подумал-подумал и дальше пошёл, – пальцы Сергея Петровича снова отправлялись «гулять» по Верочке. – Долго ли он шёл, коротко ли, нам то неведомо, днём он шёл, ночью ли, вдоль реки, вдоль моря ли, по горам или по долам, а ведомо нам только то, что пришёл он к большому-пребольшому, высокому-превысокому дереву. Взялся поросёнок Хаврюша трясти дерево, – в этом месте Верочка тряслась уже самостоятельно, без отцовской помощи, – большое-пребольшое, высокое-превысокое. И упала с дерева на землю большая-пребольшая слива.

– Бум! – говорила Верочка.

– Бум! – говорил Сергей Петрович и продолжал: – Закручинился поросёнок Хаврюша, запечалился, потому что не любил он слив. Заплакал поросёнок Хаврюша, подумал-подумал и пошёл дальше.

Теперь уже пальцы Верочки отправлялись «гулять» по лицу Сергея Петровича.

– Долго ли шёл он, коротко ли, под луной или под солнцем, дождь был или вёдро, осень то была или весна, нам то неведомо, а ведомо нам только то, что пришёл он к большому-пребольшому, высокому-превысокому дереву.

Верочка с удовольствием сама тряслась, представляя себя тем самым деревом, который раскачивал поросёнок Хаврюша, и, опережая отца, кричала:

– Бум! Бум! Бум!

Сергей Петрович пережидал все эти её «бум-бум-бум!» и продолжал:

– И стал поросёнок Хаврюша трясти дерево, и упала с дерева большая-пребольшая груша. Обрадовался поросёнок Хаврюша, потому что он очень любил есть груши.

– Ам-ам-ам! – Верочка с удовольствием сопела и чавкала.

Сергей Петрович пережидал и это.

– Ел он, ел, ел-ел и до того наелся поросёнок Хаврюша, что устал и лёг под грушей спать. Проснулся он ночью, посмотрел вокруг себя и не нашёл свою грушу, которую он ел-ел, да так и недоел. Закручинился, заплакал он горько-горько и принялся от тоски глядеть в небо на зеленые-презеленые звёзды и тихонько выть.

Тут Сергей Петрович по-волчьи завывал:

– У-у-у! У-у-у!

Ему с удовольствием подвывала и Верочка:

– У-у-у! У-у-у!

И только всласть насытившись этим своим совместным воем, они возвращались к сказке.

– И увидел вдруг поросёнок Хаврюша, – продолжал Сергей Петрович, – что на небе среди зелёных звёзд, прямо на Луне, как на тарелке, лежит его вкусная-вкусная, сладкая-сладкая, еденная – еденная недоеденная груша. Подумал-подумал поросёнок Хаврюша и полез от тоски на дерево. Всё выше и выше поднимался он, пока не добрался до самой верхушки. А когда добрался, то осторожно-осторожно, так, чтобы не свалиться на землю, ступил он своей ножкой на небо и пошёл мимо зелёных звёздочек, мимо тучек, прямо к Луне, на которой, как на тарелке, лежала его любимая груша. Шёл он к ней, шёл, тучки-толстушки перед ним разбегались, шушукались между собой, а звёзды у тучек спрашивали: «Кто это такой? Кто это такой по небу идёт?» Тучки пожимали в ответ своими пушистыми плечами и отвечали звёздам: «Мы не знаем… Мы не знаем, кто по небу идёт…» Подошёл поросёнок Хаврюша к Луне, и только хотел было взять свою любимую грушу, а груша вдруг соскользнула с Луны и полетела вниз, на землю, и вслед за ней полетел вниз и сам поросёнок Хаврюша… Сладкая груша летела вниз и ударялась о ветки дерева. Бум! Бум! Бум!

– Бум! Бум! Бум! – кричала Верочка.

– А вслед за сладкой-сладкой грушей летел вниз поросёнок Хаврюша: Бам! Бам! Бам! – кричал Сергей Петрович.

– Бам! Бам! Бам! – кричала Верочка.

– Большое-пребольшое, высокое-превысокое дерево тряслось, и с веток на землю падали большие сладкие груши: Бах! Бах! Бах!

– Бах! Бах! Бах! – кричала Верочка.

– Дерево тряслось всё сильней и сильней, груши падали всё чаще и чаще. И поэтому поросёнок Хаврюша и его любимая груша – бам-бум! бум-бам! – вместе упали не на твёрдую землю, а прямо в целую гору больших, вкусных и сладких груш.

– Папа, – говорила Верочка, – а поросёнку Хаврюше было совсем не больно, правда?

– Правда-правда… Слушай дальше. Собрал поросёнок Хаврюша все груши, упавшие с дерева, в свою корзинку, все до единой, и пошёл домой. И было в его корзинке груш видимо-невидимо, и была его корзинка тяжелой-претяжелой, и устал поросёнок Хаврюша. Взял он тогда крепкую-прекрепкую, длинную-предлинную верёвку, и привязал этой верёвкой свою корзинку с грушами к случайно проплывавшей над его головой тучке-толстушке. И тучка-толстушка понесла тяжёлую корзинку с грушами, словно была не тучкой, а самым настоящим дирижаблем. А рядом с корзинкой, прямо под тучкой, весело шагал поросёнок Хаврюша. Долго ли он шёл, коротко ли, нам то неведомо, а ведомо нам только то, что однажды ранним утром поросёнок Хаврюша постучал в двери избушки, где жила обезьяна Яна и её подружка Лягушка-Квакушка. Постучал – тук! тук! тук! – и говорит: «Обезьяна Яна и подружка обезьяны Яны Лягушка-Квакушка, открывайте двери! Это я, поросёнок Хаврюша! Я принёс вам сладкие-сладкие груши!» Обрадовались тогда обезьяна Яна и её подружка Лягушка-Квакушка, положили груши на печку, туда, где раньше сушилась одна лишь гречка. Вот и сказке конец, а кто слушал… – здесь Сергей Петрович приостанавливался, смотрел с улыбкой в лицо уже, казалось, спящей дочери и шептал так тихо, что и сам себя с трудом слышал: – …а кто слушал – холодец…

Верочка тут же открывала глаза, словно она только притворялась, а не спала, и только того и ждала, когда же отец скажет неправильное слово, и сердито говорила:

– Папа, надо говорить не «холодец», а «молодец»… – и тут же засыпала.

Этой зимой Сергей Петрович сблизился со своей дочерью как-то особенно близко.