Читать книгу И зелень августа, и иней декабря… - Всеволод Воробьёв - Страница 6

Мой отец вернулся с войны только в начале 1947 года, с трудом уволившись в запас с должности начальника снабжения артдивизиона оккупационных войск, дислоцирующегося под Берлином.

В Ленинграде сразу получил назначение на должность заместителя директора одного из оборонных заводов. Среди прочих забот на него свалилась ещё и «головная боль» за подсобное сельское предприятие, снабжающее завод сельхозпродукцией, которая потом по коммерческим ценам, но без карточек, продавалась рабочим и служащим предприятия. В те послевоенные годы многие крупные ленинградские заводы имели такие «подсобки».

В связи с этими обстоятельствами и очутилась наша семья летом сорок седьмого года на небольшом хуторе у самого берега живописного и богатого в ту пору дичью и рыбой озера Перккиярви, переименованного потом в Глубокое. Это отец, налаживая там подсобное хозяйство, поселил нас – мать и троих детей, у бригадира дяди Гриши. Мы сами разгребли от хлама и мусора пустующую комнату, привели её в порядок и зажили сельской жизнью.

Хозяин мог снабжать нас лишь кое-какими овощами и молоком, остальное привозил из города отец, наезжая к нам на выходные. Иногда с ним приезжали и его друзья-сослуживцы, и тихий обычные дни дом наполнялся шумом и весельем. В компании взрослых мы с братом ходили в лес за грибами, на рыбалку, а когда наступил сезон, я познакомился и с охотой. Но сначала не с ней, а с опытными хорошими охотниками, друзьями отца. Сам он к охоте был равнодушен, рыбалку признавал только с неводом, а его страстью были грибные походы, и в этом деле он слыл мастером.

Как любили мы с братом слушать по вечерам рассказы вернувшихся с зорьки охотников, разглядывать их трофеи, как нравился мне запах стреляных гильз, какое наслаждение было взять в руки с разрешения хозяина незнакомое и сразу полюбившееся мне красивое охотничье оружие, в основном трофейное, привезенное из Германии. Сразу померк в моих глазах найденный на финляндской товарной в залитом водой трофейном танке автомат «Шмайсер»,[3] который мы с братом совсем недавно поменяли на «Коровинский»[4] пистолет, и армейский «Вальтер»,[5] втайне привезённый отцом с войны, но обнаруженный нами в шкафу.

Теперь я бредил только охотничьими двустволками, хотя прекрасно понимал, что любая мечта о собственном ружье пока для меня не реальна. Но я чувствовал и верил, – когда-нибудь стану охотником!

А. произошло это гораздо раньше, чем я предполагал. На следующее лето опять приехали к дяде Грише. Теперь уже всё было привычно, я основательно подрос за прошедший год, и уже, не боясь, мы с братом одни уходили в дальние походы за грибами и ягодами, освоили рыбалку. Наш хозяин доверил нам ставить и проверять «финские ловушки», – это такая снасть, состоящая из проволочного каркаса и натянутой на него мелкоячеистой сетки со щелевым входом для рыбы. Примечали мы теперь и уток, зная почти наперечёт все ближайшие выводки.

Наступил август, а с ним сезон охоты. На открытие приехали уже знакомые нам охотники, и тут-то дядя Гриша преподнес нам сюрприз. Утром, когда после первой охотничьей зорьки все уселись за праздничным столом, он пришёл на веранду, держа в руках что-то похожее на военную винтовку.

«Вот, хочу мальцам дать попользоваться под вашим присмотром – промолвил он. – Сам-то уже давно никуда не хожу, отстрелялся, видать, стар стал и вижу плохо».

Произошло оживление. Неуклюжая фузея, а ей оказалась старенькая берданка двадцать восьмого калибра, переходила из рук в руки. Ему налили стопку, он выпил, крякнул и продолжил:

«Вы уж им, мальцам-то, подсобите, я давно гляжу, как они маются, уж очень они до этого дела охочи».

Когда передали берданку брату, у него заблестели глаза, а я от обиды чуть не расплакался. Конечно, всё ему, он старший, уже шестнадцатый год пошёл, а мне до тринадцати ещё сколько месяцев ждать. Заметив моё огорчение, дали подержать и мне, и показалась она такой тяжеленной, что я подумал – а как же таскать-то её?

Пошли целой компанией смотреть дядин Гришин «припас». Нашлась четверть коробки дымного пороха «Медведь», десятка полтора позеленевших от окисла латунных гильз, немного капсюлей в квадратной коробочке. В ржавой консервной банке нашлось с пригоршню крупной дроби. – Такой картечью не по уткам, а по волкам только стрелять, пошутил кто-то из охотников.

Для зарядки патронов оказался деревянный точёный навойник с металлической головкой, в которую вворачивалась игла для выбивания стреляных капсюлей. А самое главное, как нам сказали, – нашлась раздвижная мерка с делениями для чёрного пороха и металлическая вырубка для пыжей, на что сразу пустили принесённый хозяином с чердака старый валенок. В работу по зарядке нам патронов с весёлым энтузиазмом включились все охотники, ведь почти все мужчины в душе наставники и воспитатели.

Для нас получился очень полезный наглядный урок. Даже проблему дроби решили очень просто, – двое наших наставников разрядили по несколько своих патронов с «мелочёвкой».

Уже к обеду поболе десятка заряженных патронов красовались на столе, сверкая отчищенной латунью. Берданку тоже почистили, смазали, и даже ржавый затыльник ложи брат отдраил наждачной бумагой. Как ни рвались мы «в бой», испытания назначили на послеобеденное время.

К берегу озера, где решено было проводить стрельбы, отправились все, не удержался даже виновник этой суматохи. Он даже прихватил с огорода старое ведро на роль мишени. Сначала сделали несколько выстрелов с разных расстояний, чтобы посмотреть, на сколько берданка «берёт». Брала она, как оценили специалисты, лишь на двадцать пять-тридцать метров, хотя мне после рогатки, с которой я пытался охотиться по ленинградским паркам на мелких птиц, и это расстояние казалось огромным. Затем дали выстрелить по мишени каждому из нас с расстояния, с которого «берёт», после чего ведро стало походить на дуршлаг. Оставшиеся патроны решили приберечь до вечера, попытать счастья в стрельбе по настоящим мишеням – уткам.

А вечером этих патронов хватило всего на пять минут. На зорьке, при сумеречном освещении нас сразу попытались учить стрелять влёт, что надолго отбило у меня веру в себя как в стрелка и в стрельбу по движущимся мишеням…

Охотники уехали, а мы остались в тоске, хотя и с ружьём. Заряженных патронов больше не было, осталось совсем немного пороха и старый валенок на пыжи. С трудом выбили из гильз стрелянные капсюля, с величайшей осторожностью вставили новые, нарубили в запас войлочных и картонных пыжей, – всё, дальше делать было нечего, и брат сказал, что надо ехать в Ленинград. Это было не простым делом. Десяток километров с сомнительной возможностью попутки до станции Перккиярви, а там – редкие поезда до Ленинграда, но другого выхода у нас не было, мы уже заразились охотой. С трудом выпросили у матери немного денег, составили целый список, что попытаться достать у знакомых ребят, и брат отправился в путь. Мать отнеслась к нашему новому увлечению на редкость спокойно, видимо, решив, что это лучше, чем таскать в ленинградскую квартиру всякие военные боеприпасы и оружие. А тут всё-таки под присмотром взрослых.

Брат вернулся через два дня нагруженный большим куском кабеля в свинцовой оболочке. Порох он тоже привёз, но не охотничий, а из разряженных боевых патронов, тогда его у ленинградских пацанов достать было несложно. Его предупредили, что без должного давления в стволе охотничьего ружья гореть он будет плохо и его надо смешивать с дымным охотничьим, но никто не знал в какой пропорции.

Начались наши мучения. Мы разрезали оболочку кабеля на длинные узкие полоски, потом полоски разрезали на кубики, после чего катали их между двух чугунных сковородок, вставленных друг в дружку. Дробь, конечно, получалась, но очень крупная, и каждый заряд давался с большим трудом, так что о стрельбе влёт мы даже не помышляли, сделав вначале контрольный выстрел по мишени и увидев кучность. С порохом тоже были сложности, выстрелы – то давали такую отдачу, что берданка норовила выскочить из рук, то «плевались» и дробь не долетала до цели. С такими патронами не то, что утку, деревенскую ворону мы не могли подбить, и они, гнусаво каркая, явно издевались над нами, увидев идущими к озеру с ружьём.

Каникулы кончались, через несколько дней назначен был отъезд. Мы не добыли ещё ни одной утки, и только две наглые сороки поплатились за свои усмешки.

В полукилометре от дома в озеро впадала большая, заросшая тростником канава, имеющая местами расширения наподобие плёсов, где в тишине и покое росли жёлтые кувшинки. И как-то мы заметили, что когда на озере разыгрывается ветер и волна раскачивает прибрежные камыши, утки укрываются в этих плёсах.

Ранним ветреным утром за три дня до отъезда мы отправились на канаву с тремя оставшимися патронами. На берегу одного из заливчиков нашли большую корягу, вытащили её с трудом и водрузили в кромку камыша. В стороне наломали ещё, чуть не порезав себе руки, и через полчаса у нас получилось что-то вроде шалаша, куда мы и забрались уставшие и испачканные в глине.

Плотные заросли камыша и тростника не пропускали ветер с озера в наш маленький плёсик. На тихой поверхности воды с едва заметным течением сновали водомерки, вытянувшись по течению в сторону озера застыли стебли кувшинок и других незнакомых нам водных растений. Мы сидели на коряге, между нами лежала заряженная берданка. Кроме лёгкого шуршания верхушек тростника не доносилось никаких звуков, и нас, вставших рано, начало клонить ко сну.

Неожиданно с лёгким шелестом крыльев буквально упала с неба на воду маленькая уточка и, тихонько «скрипнув», поскольку кряканьем я этот звук не решился бы назвать, замерла посреди плёса. Мы тоже замерли, и сон с нас, как рукой, сняло. Уточку стало тихонько сносить течением. Невольно я протянул руку к берданке и столкнулся с рукой брата. Несколько секунд наши руки пролежали на ружейной ложе, а потом я почувствовал, как он пожал мне мою и убрал свою. И я понял, что это сигнал, – сигнал стрелять мне!

У этой берданки был ужасно тугой спуск. Я уже давно прицелился, давил, давил пальцем на спусковой крючок, а ружьё всё не стреляло. Наконец, раздался не очень сильный звук. От чирка как бы отскочили в сторону два пёрышка и тихо поплыли по течению. А он, отряхнувшись, остался сидеть на месте. Я в недоумении посмотрел на брата, но он подавал мне уже другой патрон. Не помню, как перезаряжал, как целился, как выстрелил второй раз… Ничего не изменилось! Эта маленькая непонятная уточка продолжала сидеть на месте, только чуть ниже наклонила голову. В ход пошёл третий, последний патрон, но и этот выстрел не внёс изменений. И тогда брат начал раздеваться. Глубина там была небольшая, и когда ему стало по грудь, до птицы уже можно было дотянуться рукой.

Перепачканный тиной, брат вылез из воды и подал чирка мне. И вот, впервые в жизни я держу в руках подстреленную мной из настоящего ружья, но почему-то ещё живую птицу, и не воробья, не зяблика, а утку, настоящую утку! И вдруг я заметил, что мои мокрые пальцы, которыми я держал её, окрасились в красный цвет, и я понял – почему она не шевелится в моих руках, – она умирала! И это я, я её убил… Но эта мысль лишь мелькнула на мгновение в моём сознании, уступив место гордости, – да, да! Это я её добыл! И мне очень захотелось скорее, пока она ещё жива, показать её матери.

Крикнув что-то одевающемуся брату, я бросился бегом к дому. Бежать, когда у тебя заняты руки, а я держал чирка в обеих около груди, оказалось очень трудно. Вскоре дорога перешла в гору, и стало ещё трудней. Я чуть не задохнулся и вынужден был перейти на шаг. Оставалось всего около сотни метров до дома, когда птица задёргалась в моих руках, издала какой-то кашляющий звук, обмякла и превратилась в то, что обычно висело после охот взрослых в том холодном погребе, куда я любил заглядывать. И тогда, не разжимая рук, я упал лицом в придорожную траву и горько заплакал. Там меня и нашёл подоспевший и смущённый увиденным брат.

Нам не суждено было вернуться на этот хутор, на это озеро. Ни в следующем, ни в дальнейших годах. С озером Перккиярви, моёй охотничьей колыбелью, я распрощался навсегда. В нашей семье произошли катастрофические изменения, слёз было выплакано гораздо больше, чем мною в тот памятный день на берегу, и с мечтой об охоте и собственном ружье пришлось повременить на долгих четыре года.