Читать книгу Провинциальные тетради. Том 3 - Вячеслав Лютов - Страница 24

В 1788 году Сковорода подарил М. Ковалинскому еще одну книжечку: «Брань архистратига Михаила с сатаною: Легко ли быть благим?» Он писал ее пять лет назад, вначале в Буркулаках, затем в Бабаях. Подписался по «заочному знакомству» – старец Варсава Даниил Мейнгард. Сделал и важное признание: «Сие видение я, старец Даниил Варсава, воистину видел. Написал же в просвещение невеждам блаженным оным: «Дай премудрому повод…»

Видел Григорий Варсава, как сатана на крыльях летучей мыши поднялся к пределам атмосферы, окинул ночным глазом лучезарный дом и возопил:

– К чему сей дом сотворен?

Ему навстречу вышел со златыми крыльями архистратиг, «над вождями вождь», Михаил:

– О враг божий! Почто ты здесь? И что тебе здесь?

А у сатаны-то и других дел не было, кроме одного вопроса – того самого, что лежит в основе метафизики Сковороды. Говорил сатана, что, однако, претрудно быть жителем небесным, не каждому дано пройти испытания, человеку в силу его характера не бывать в чертогах небесных. Оттого-то опустошены небеса – благим быть трудно. И как бы мы ни старались, не пролезть нам в это царство.

Слышал Григорий Варсава, как сатана пел свои блудогласные песенки:

Архистратиг Михаил не стерпел, крикнул на «сатанинский догмат»:

– Это удочка, всех уловляющая! Это ключ, все врата ада отрывающий. Это соблазн, всем путь на небеса оскорбляющий! О украшенная гробница царская, полная мертвых костей и праха, мир блудословный! Прельщаешь старых, молодых и детей. Вяжешь в прелести, как птенцов в сети!..

И, подняв молниевидное копье, поразил алмазным острием сатану в самое сердце его и поверг его в облако вечернее.

Видел Григорий Варсава, как вкруг Михаила собрались ангелы и смотрят с лучезарных высот вниз на грешную землю. Вот по ней идет бедный страдалец, сребролюбец, весь обременен мешками, сумками, кошельками, как навьюченный верблюд, – и каждый шаг ему мукой.

Пусть я в свете скверен – только был бы богат.

Сейчас не в моде совесть, но злато идет в лад.

Как нажил, не спросят, только бы жирный был грош.

Поет так, будто выпал из нашего «новорусского» времени, где блаженны богатые, ибо «их есть царствие всяких утех». Идет не один – «сей беспокойный путь толпами людей, как торгами, засорен».

Видел Григорий Варсава глазами ангелов странное зрелище – пять человек бредут в преобширных плащах, на пять локтей по пути волокущихся. На головах капюшоны. В руках не жезлы, но колья. На шее каждого по колоколу с веревкой. Сумами, иконами, книгами обвешаны. Едва-едва движутся, как быки, колокол везущие.

– Сии суть лицемеры, – говорит Рафаил, – мартышки истинной святости: они долго молятся в костелах, непрестанно псалтырь барабанят, строят церкви и снабжают, бродят поклонниками по Иерусалимам, по лицу святы, по сердцу всех беззаконнее. Сребролюбивы, честолюбивы, стастолюбивы, ласкатели, сводники, немилосердны, непримиримы, радующиеся злом соседским, полагающие в прибылях благочестие, целующие всяк день заповеди господни и за алтын оные продающие… Вся их молитва в том, чтобы роптать на Бога и просить тленности.

Их тягучая песня тоже слышна:

Видел Григорий Варсава и сам себя и слышал, как он нем ангелы говорят. Вот идет странник, шествует с жезлом веселыми ногами, почивает то на холме, то при источниках, вкушает пищу беспритворную, спит сладостно и теми же божьими видениями во сне и вне сна наслаждается. «День его – век ему и есть как тысяча лет, и за тысячу лет нечестивых не продаст его. Он по миру больше всех нищий, но по Богу всех богаче».

– Он один нам есть милейшее зрелище, паче всех содомлян. Мы же его познали. Сей есть друг наш Даниил Варсава…

«Нужное» и «трудное» становится своеобразным философским камнем преткновения позднего Сковороды. Он интуитивно чувствует, что именно эта проблема лежит в основе этики, нравственной теологии, определяя поведение человека, его устремления и чаяния. Она является незримым мостом между религиозностью и светским миром; она призвана взрастить в человеке зерна божественных заповедей. Именно она должна разрушить стереотип о мучительной трудности жить в боге, гореть изнутри Божьим светом, быть благим.

Сатана перековал нужное на трудное и тем осквернил Христово благоухание. Отсюда, по Сковороде, то зло, которое прорастает в человеке и пагубой разливается вокруг него. «Поет Христос: «Нужное есть царство божье». Дьявол подпевает: «Трудное есть царство божье».

В этой «песне» – все оттенки философского поиска Сковороды. «Нужность с трудностью так не вмещается, как свет со тьмою, – пишет философ. – Нужно солнце – трудно же ли? Нужен огонь, а труден ли? Нужен воздух, но труден ли? Нужна земля и вода, и кто без нее? Видите нужность? Где же при боку ее трудность? Ах, исчезла! Нет ей места в чертогах непорочной и блаженной нужности!..»

Но разве человек слышит кого-нибудь? Его воля жаждет преодолевать трудности и снова создавать их в круговерти суетного мира. Его безволие ведет по течению – куда закрутит. Его своеволие не желает иного букваря, иного алфавита, кроме того, что уже затерт до дыр искушенным светом.

Да нужно ли это? «В аду все делается то, что не нужное, что лишнее, что не надобное, не приличное, противное, вредное, пакостное, гнусное, дурное, непригожее, скверное, мучительное, нечестивое, богомерзкое, проклятое, мирское, плотское, тленное, ветреное, дорогое, редкое, модное, заботное, разорительное, погибельное… и прочий неусыпающий червь…»

Да не пожрет меня бездна мирская…

Соотношение «трудности» и «нужности» в творчестве Сковороды не было однозначным, оно переживало свою эволюцию. В «Баснях харьковских» есть одна примечательная история. Однажды змею, сбросившую по весне кожу, увидел Буффон, жаба. Отвечая на вопрос, как же так удалось преобразиться и омолодиться, Змея привела Буффона к узкой расщелине между камней:

– Вот извольте проползти сквозь узкий проход. И тот час же обновитесь, оставив всю негодность по другую сторону.

Но разве Буффону такое возможно? И последнюю кожу на камнях оставит. Остались каждый при своем.

Здесь бы вывести логичную мораль – пусть каждый делает то, к чему сроден. Но Сковорода подводит совершенно иной итог: «Чем лучшее добро, тем большим трудом окопалось, как рвом. Кто туда не перейдет, к добру тот не пройдет». Вот и поставил игольное ушко перед царствием небесным – обретет лишь избранный; для других же – невозможно, трудно, недостижимо.

Эта басня в творчестве философа будет иметь свое неожиданное продолжение.

– Ты ли написал 30 притчей и дарил их Афанасию Панкову?

– Воистину так есть. Он есть друг Варсаве.

– Помнишь ли одну из них, в которой беседует Буффон со змеем, обновившем юность?

– Помню. Я эту притчу увенчал толкованием таким: «Чем больше добро, тем большим трудом окопалось, как рвом».

– А-а, новый архитектор! Сейчас-то ты мне попал в силок.

– Исповедую прегрешение свое…

Так отвечал Григорий Варсава бесу, Даймону, который явился к нему в пустыне, довольный и счастливый, что нашел в баснях «новые догматы», столь приятные дьявольскому сердцу – да, жестоким трудом ограждено царство божье, и путь к нему тесен, и приступ прискорбен. «Ругаясь с бесом», пришлось Сковороде и каяться; пришлось защищать священную Библию, противоречия которой так легко и лукаво становились бесовскими аргументами.

– Разве тесны ворота? – спрашивает Григорий Варсава. – Тесны, верно, верблюду, но человеку довольно широкие.

Беда в том, что не желает человек оставить у ворот мирское бремя – тюки, свертки, авоськи, сумки, мешки с богатством и страстями мира. А вместо этого «тяготу свою, в которой сам суть виновен, возвергает на царство божье». «Не лай на открытые ворота блаженства! Открытые ворота не виновны суть малости спасаемых». Да и кого винить, что в открытые двери налегке не входят; что уподобляются дрозду, который, увязая в своем помете, становится легкой добычей охотника; что в сердечной бездне рождают сами легионы темных духов?

«Воля – вот ненасытный ад и яд всему», – говорит Сковорода и делает принципиально важное замечание: «Не одна, но две воли тебе даны. Две воли есть сугубо естественный путь – правый и левый. Но вы, возлюбив волю вашей больше воли божьей, вечно сокрушаетесь на пути грешных. Не сам ли ты причина?»

Невозможно «правое» без «левого». Господь сотворил смерти и жизнь, добро и зло, нищету и богатство и слепил их воедино. Это единство для Сковороды является напряженной реальностью, неоспоримым фактом – реально богом данное добро и реально богом же данное зло. Своего противника в споре, Даймона, Сковорода называет «врагом и другом» одновременно и даже просит прощения, что «нужда заставила и на него ополчиться».

Все слито воедино. Настоящим символом этого двуначалия станет библейский Змий.

В 1791 году Сковорода преподнесет М. Ковалинскому «Потом Змиин» – диалог Души и Нетленного Духа. С этой книжечкой приключилась своя история. «Я эту книжечку написал в Бурлуках, забавляя праздность. Она была украдена. Но я, напав на список, исправил, умножил и кончил». Кому понадобилась рукопись Сковороды – неизвестно. Но на «автографы», к счастью, не разошлась. К тому же многие знакомые Сковороды стали побаиваться его размышлений и даже видели в них «искушение змиево», которому «поддался» философ.

Не могла, к примеру, не смутить ирония Сковороды в части трактовок Священного писания. «Очень нам смешным кажется сотворение мира», – говорит один из сковородинских героев и добавляет, что этот мир существовал и прежде, чем Моисей «слепил книгу бытия». Слишком обширен список «библейских несуразностей», приведенный Сковородой. «Возможно ли, чтоб Енох с Илиею залетели будто в небо? Сносно ли натуре, чтоб остановил Навин солнце? Чтоб возвратился Иордан, чтоб плавало железо? Чтоб дева по рождестве осталась? Чтоб человек воскрес?..»

Но позднему Сковороде не до шуток и тем более не до мнимой оригинальности или желания прослыть «опаснейшим чудаком».

«Библия есть и Бог, и змей, – говорит он удивительные вещи. – Знаешь ведь, что змей есть; знай же, что он же и Бог есть… Юрод, но премудр. Зол, но он же и благ…»

«Почему же тебе тот змей чересчур страшен? – продолжает Григорий Варсава. – Он не всегда вредит и юродствует, но бывает и вкусный и полезный. Если нашептал Еве по-сатанински, может и Марии возблаговестить по-архангельски…»

Много бед от змия. «Взгляни на весь сей земной шар и на весь бедный род человеческий. Видишь ли, сколь мучительным и бедственным потопом ересей, раздоров, суеверий, многоверий и разноверий волнуется, обуревается и потопляется. А сей же ведь весь потом не свыше нам дан, но адская змеиная челюсть, отрыгая, отрыгнула…» В этом потоке и погряз человек, «как олово в водах»; земля слухом наполнена – найдется ли место для мудрости?

Есть спасение от Змия – и Сковорода исполнен «мистического оптимизма», жажды преображения тьмы в свет, нечестивого – в блаженного, ядовитого – в спасительного, мертвого – в живого. Нужно, по завету, поднять «змея чудного сего» и вознести вверх, ввысь, ибо «он только тогда вреден, когда по земле ползает». Есть и условие. «Кто горы переносит и змея поднимает? Вера. Подними прежде не змеиное, но твое самое сердце к вечному. А змей во след твой самовольно вознесется в гору и повиснет на дереве».

Парадоксы Змия и парадоксы Сковороды – суть то же. В своих неожиданных формулах и отождествлениях Сковорода, по словам В. Зеньковского, восходит к традиции древних гностиков. «Острая непримиримость зла с добром /для него/ есть факт, касающийся лишь эмпирической сферы, – пишет исследователь. – Различие зла и добра за пределами эмпирии стирается». Преодолеть зло возможно только через преодоление его эмпирической стороны. Для Сковороды совершенно очевидно, что непосредственные ощущения, безудержная игра красок мира и пороков человека застят путь преображения, не дают из «лживой земли блеснуть правде божьей».

«Зло открывается нам как путь к добру», – определит ключевое звено метафизики позднего Сковороды В. Зеньковский. Определит, может быть, в силу важнейшей для русской философии темы «злого добра» и «доброго зла». Да и сам Сковорода выскажется недвусмысленно, смешав все в одном громокипящем кубке: «Что есть Библия, если не мир? Что есть мир, если не идол деирский? Что есть золотая глава его, если не солнце? Что есть солнце, если не огненное море? Не все ли переплывшие мучаются в огненной бездне?..»