Читать книгу Истинно мужская страсть - Вячеслав Михайлович Карпенко - Страница 8

Утром старого Сэдюка уже не было в стойбище, отринувшем своего тойона и, в надежде на ублажение этим Большого Ивана, беспечно ожидающем во сне новый день, который продлит жизнь, даст и пищу.

Только одна сгорбленная ловкая фигура прошла на самом рассвете от фактории через стойбище, будя ленивый лай собак. За спиной Еремея висел короткий казачий карабин, к поясу петлей был прихвачен топор; старший приказчик, нисколько не скрываясь, прошел берегом вверх по реке, а час спустя уже остановился на притоптанном плесике и спокойно присел на корточки, раскуривая сладкий мягкий табак в короткой трубке. «На ту сторону пошел… ладно», – подумал без суеты. Неторопливый легкий снег грозил занести следы, но Еремей так и попыхивал дымом, вглядываясь в ровное серое пространство, уходящее к порозовевшему горизонту. Там к небу потянулась тоненькая ниточка: «Версты три… куда ему торопиться… костерок завел…» – он перенес к стволу корявой сосны заплечный мешок и устроился еще удобнее, опершись спиной на теплый ствол.

Иван Кузьмич знал, кто ушел из стойбища, но никак не мог ожидать того, кто в это утро появится…

Поначалу вернулся от тунгусов отец Варсонофий.

– Ты мне не мешай! – сходу встретил его Бровин.

Сидит купец все за тем же столом, беспорядочно заставленным вчерашней и свежей закуской, грязная посуда горкой сдвинута к краю. «Не рано ли с утра?» – кивает священик. Водочная четверть заметно тронута, и хозяин с хрустом заедает капустой только опрокинутый стакан. Лицо его немного побурело, и брови сошлись, но глаза трезвы и подернуты краснотой от бессоницы.

– Сапоги бы обтер чем… да садись уж, – он наливает, плеснув на столешницу, подвигает стакан священику. – выпей. И не говори мне ничего… нынче. Да и чем ты недовольствовать можешь? На что пенять мне?.. А хочешь, хочешь – вижу!..

Он оглядывается через плечо, куда смотрит Варсонофий. Девушка в углу сидит неподвижно, выпрямив спину и бездельно сжав коленями ладони. «Здесь жить станет Катерина», – роняет Иван Кузьмич.

– Остаемся мы, Варсонофий… дела у меня, – голос его поднимается до писка. – Зимовать ли будем…

Слышен вздох за занавесью: «О-ох!» «Зимовать», – повторяет купец и смотрит на тонколицего попика, который привычными пальцами расчесывает гущу волос, а взгляд его отчего-то тревожен Бровину, хоть и неподвижен и будто в себя обращен.

– Выпей же, – настаивает Иван Кузьмич.

– Говорил я с Сэдюком, Иван, – утерши губы тыльной стороной ладони и продышав горячую волну, тихонько рокочет попик.

– Ты закусывай пока… вечно ничего не жрешь! Пастве своей какой пример кажишь, – пытается его отвлечь Бровин.

– Оставь уж, – отмахивается тот, а по скулам растекается румянец. – Не пустили его к покойнику… «Не видели будто… и смотрели мимо, – думал про себя. – Таково… что скажешь – их закон, а после знак: пошел кто-то мимо старого, не глядя, и на тень наступил… так и двинулись остальные от чума – этой тропой, по тени Сэдюка, самого не видя… Уходить буду, говорил Сэдюк, не может среди своих с растоптанной тенью человек… больного, мол, гуся всей стаей бьют». – Да… по тени! По твоей, Иван, тени не ходили, не топтались еще?.. сам потопчешься… рассказал мне Сэдюк про ручей.

– Вот видишь, так и победил нехристя, отче! – опять шутил Бровин. – Что ты бы делал без меня?.. а, Санофей, если честно? Теперь они все к твоему богу прислонятся.

– Хитрый ты, Иван Кузьмич, а все – дурак, хоть ума не занимать стать. Смотри… как бы из кота самому мышью не обернуться… не победа то, купец… сам поймешь когда. Денег тебе мало? Чужие…

– Ладно предсказа-атель, – почти пропел Бровин. – Мало… кто тебя кормить будет… сглотнул?.. далеконько больно заехал мне… ма-арали начитывать: я тоже не из яичка, кажись, вылупленный – знаю, что делаю… при мне грехи мои, не ты ответчик! Деньги… с моими деньгами разве что у полового в трактире почтенье найдешь… а мне вон, – он неопределенно махнул ручищей. – А-а, что можешь ты, поп, в фарте знать!.. жизнь, считай, потратил. Не Сэдюку бы меня останавливать.

– Прав он, – раздумчиво, как для себя, говорит отец Варсонофий. «Ну, здесь не амвон тебе… пошел теперь», – бурчит купец, не прерывая впрочем. – Для рода своего прав и мудр, только не спасет уже… не один род по земле уходил от спасителей, дальше брюха не заглядывая!.. Забывается: не человек лишь ответчик перед всеми, но и все – за него… а легче ложь пустить, лица не разглядывая: ничто, мол, един пред всеми, и не дай Бог – не умнее уж. Так и в государстве: от рода знак один остается – «родина», за нее и голову… и несчетно голов положить, а она? Все тем знаком укроется, вот война-то мелет, думал? Брат на брата и каждый прав, мол, коли родина перед ним безответна… знаком тем свое брюхо прикрыть, другому посулить, а Сэдюка – в проклятые… и долго еще! Пока в обрат не научимся: и человецех… и кирпич единый в стене дворца разглядеть да услышать – не стенает ли… а нет – сколь ни мажь словесами, порушится дворец, ах, и расчудесный по картинке-то. Небось и ты совесть-то «интересом общим» подмазываешь?.. как же – всех человечеств любители-жалетели… под себя, а брата рядом – сомнешь и без сна не останешься…

– Ладно… говорить вот, сицилист ты прямо… тебе бы с моим Лужиным посидеть: он бомбы подкладывал да деньги в банках брал «для всего народа»… а потом раздаст их, деньги-то? – шиш! – по заграницам с тросточкой… – Иван Кузьмич засмеялся. – А я бы прииск закатал здесь, кому худо? Земля вон в забросе, а людей кормить должна? Это ты – перекати поле, а мы живем здесь. Шляешься ты чего по земле?

Замолчали. «Везет мне на бродяг, – хотел было сказать Бровин, а потом: – И сам ведь кто? Еремей знал, на что отправляю… Сэдюк или он, а надо бы и Игнашку с ним. Хотя и прав он… на двоих соблазна больше, а казак вернется, знаю… ежели жив будет… Ах, Люба-Любава, что ж нам… А распятием… зачем, – у отца Варсонофия даже затылок заломило: – …может, прав был Петр, отговаривающий… нравственно ли? – ведь смертью своей ко злу в людях обратился, помните, мол, мерзость свою… не к доброму в них… О!.. прост мя…»

– Тем же тунгусишкам, печешься о которых, – снова заговорил Бровин, зачем-то нужен был спор ему. – Не все им спиваться да в темноте пребывать. Ты вот чего так о них печешься-то, а, Варсонофий? Может, без нее они и счастливее, без веры твоей? Не думал? И жили б, как жили…

– Словеса… еще и себя за мерзости по головке погладим: для блага, мол, совесть свою ущемляю, страдаю, мол, а иду на то… – попик рассмеялся, гулко закашлявшись, и погрозил пальцем. – И не лови меня, не лови! Удобнее так-то: пусть живут в темноте своей, да не в темноте – в наиве детском, а тебе того и надо… и не тебе только… всему Молоху… инородцы, мол! Теперь малыи сии у тебя на пути стали – благо, видишь, сотворить решил: как же не пожертвовать жизнью… кому она заметна, одна ли, две… где тот счет кончится?.. Церквей много, государств на земле еще больше… а бог един. И человек перед ним тоже – один встанет… как с собой…

– Постой, постой, преподобный! – Иван Кузьмич перегнулся к проповеднику. – Вот тебе тунгусы шкур мешок набрали. До-обрых! На храм, мол… А ты сам веришь в него… в храм-то?

– И-ишь ты… хитроумный ты, Иван… ты храм, как избу свою видишь, а разобраться… и церковь того же твоего взгляда жаждет: много званных, да мало избранных. Так это кто отбирать будет? Ты? Я?.. А то – пристав, ему виднее? Ан – каждый избранный в храме том, ка-аждый, каждый! Ибо храм – это путь: к совести, к добру. И лишь счастливые да сознающие дарить способны, но не нищие духом, на стадо уповающие… да стадо же в дерьме, прости господи, собственном и топчущееся… уж так ли легко из него душу отторгнуть…

– А не веришь ты в святую свою церковь, Варсонофий… Санофей, как тебя старик звал, не ве-еришь! – пропищал это Бровин почти весело, и откинулся назад, и поднял стакан. – Выпей со мной, не бойся – хорошо с тобой, так что не поплывем мы нынче.

– Не боюсь… и не лови меня, – священик оставил стакан, взглянул на Ивана Кузьмича насмешливо, – служу, поелику возможно, честно, чтоб человека уберечь… о добре напомнить. Не всегда совместишь, правда… рухлядью той, что попрекаешь, не себе занимаюсь… слаб человек – через красоту к благоговению да чистоте в помыслах своих легче вести его, поскольку мысли еще доверять не научился…

– Сожгли бы тебя прежде, а? Еретика? Мне благочинный говорил в таком роде что-то… еще давно, еще как задружились с тобой… беглец ты откуда-то?

– Да?.. все не успокоится… ну, да ладно: сейчас о другом речь у нас, Иван, – отец Варсонофий тряхнул головой, будто отгоняя прочь слабость свою. – О тебе разговор: не дело у тебя с Сэдюком, что обретешь с его…

Дверь распахнулась, не дав ему договорить, на пороге встал Игнат: «Как сказали-с, хозяин…»

– Что, Гарпанча вернулся? – вскинулся Бровин.

– Это так точно, только… привезли его: сын ваш, Кирилл Иваныч приехали… радость вам изволите-с!

– Ч-што мелешь-то! Думай, чего шутить…

– Не без понятия, – обиделся приказчик. – Сами увидите счас. Из дому они. С Лужиным-инженером верхами…

– Из какого еще дому…

«Ох!» – выдохнула за спиной Ивана Кузьмича женщина, и вздох тот холодной струей потек по его позвоночнику.

– И оставь ты – не зуди… поп! Без тебя! – взвизгнул вдруг купец. И – мимо приказчика – дверь хлобыстнула.