Читать книгу Отрешённые люди - Вячеслав Софронов - Страница 6

Часть первая. Оглашенный Зубарев
Глава 4

Оглавление

Яшка Ерофеич хорошо видел, как медленно сполз с саней на землю и ткнулся лицом в снег Иван Зубарев, но лишь злорадно хихикнул про себя, поплотнее запахнул тулуп, подумав: «Одним правдолюбом на свете меньше станет». А советнику Коротневу доложит, мол, сбежал арестант, пущай через сыскных ловят.

Через него, Яшку, проходили чуть ли не все деньги, несомые купцами и прочими торговыми людьми в качестве залога таможенным приставам, офицерам охраны, амбарным служителям, надзирателям. Яшка первым заметил подозрительного «откупщика», который что-то выспрашивал, вынюхивал. И по повадкам, и по обличью, по блеску в чистых и не затуманенных глазах признал в нем ту редкую породу правдолюбцев, что нет-нет да появлялись в торговых рядах. Они не собственной корысти ради, а из каких-то непонятных остальным людям побуждений, пытаясь уличить в корысти таможенников, а то брали выше, метя в самого городского воеводу, приписывая и ему в числе прочих получение мзды. Как будто кто-то жил на одно государево жалование, перебиваясь с хлеба на воду. Служба такая – не брать нельзя. Заложено то в русском человеке с младых ногтей, с материнским молоком – выказывать уважение чинам вышестоящим. А уж для торгового люда то и вовсе непреложный закон, нарушить который почиталось за грех великий. И пока жив русский человек, будет сочетаться в нем и христианское «не воруй, не убей», и «наряду с прочими – дай вышестоящему».

Да если разобраться, то велик ли торговому человеку убыток, когда иной такую тысячную прибыль имеет, что простому крестьянину с ежедневными пустыми щами на столе тех доходов до конца жизни хватит и детям еще останется. Не ими тот обычай заведен, не им его нарушать. От начала жизни человеческой на земле повелось и до скончания века останется.

За подобными мыслями Яшка незаметно задремал и проснулся, лишь когда вахмистр Серафимович ткнул его кнутовищем в бок.

– Эй! – испуганно заорал он, соскочив на землю и заглядывая под лежащее на санях сено, рогожи. – Вставай! Потеряли мужика по дороге. Меня тожесь сморило малость, закемарил, честно скажу. Да я спиной сидел, не заметил, когда он свалился, а ты как не углядел?

– Чего ты так испужался? – недовольно проворчал Яшка, с неприязнью поглядывая на расстроенного не на шутку Серафимыча. – Сбежал, видать, и все дела.

– Как он мог сбежать, связанный-то? Нет, тут чего-то не того… Не ты ли его и спихнул? – озарило вдруг его.

– Больно надо, – осклабился Яшка. – А хоть бы и спихнул, то что с того? Туда ему и дорога…

– Так ведь, поди, замерзнет. – Серафимыч глядел на Яшку, как на малое дитя, которое не понимает, что творит. – Возвертаться надобно, искать его срочно, пока беды не вышло. А то еще, не приведи господи, волки загрызут. Я тут давеча следы видел…

– Ишь, чего удумал, – возмутился Яшка и добавил приказным тоном: – Дальше поехали! У меня приказ от советника Коротнева, что коль сбежит арестант наш по дороге, то шума не учинять, а добраться до Тобольска и там в караульную часть доложить все как есть. Так что не шуми, а правь дальше. – И он, широко зевнув, натянул на глаза тулуп, давая понять, что разговор закончен.

– А кто шумит? Разве то шум? Шум будет, когда замерзнет парень или, хуже того, обглоданные косточки сыщут…

– Не твоего ума дело! – взъярился Яшка. – Твое дело кобылой править, так что давай, понужай.

– Да ты в своем уме, Яшка? Креста на тебе нет, не иначе.

– Я те не Яшка, а Яков Филиппович буду. И заруби это себе на носу. Не суйся не в свое дело, айда, поехали.

– Понятно… – задумчиво протянул Серафимыч, садясь в санки к Яшке спиной, – твоих рук дело выходит. Сам его, своими руками и столкнул с саней. Поди, еще обушком по башке тюкнул. Так дело было? Можешь не говорить, понял я твою натуру. Как же ты, иудина богомерзкая, жить дальше станешь? Как к батюшке под исповедь подойдешь? Как ему в своем смертоубийстве откроешься? – сокрушался вахмистр, прихлестывая начавшую подрагивать от долгого стояния на морозе лошадку.

– Хватит ныть, – перебил его Яшка, – да не вздумай болтать где об этом случае. Сокрушаешься, как девка, что невинность потеряла. А кто станет спрашивать, то ответ простой – убег с дороги арестант наш, и весь спрос.

Серафимыч еще долго что-то бормотал себе под нос и поминутно оглядывался назад, словно Зубарев мог неожиданно появиться из-за ближайшего дерева. Но потом и он замолчал, понимая, что переубедить Яшку не в его силах, и ехал так, посапывая носом да смахивая налипающие на усы сосульки, пока вдалеке не показались дымки села.

На околицу въехали уже затемно. Само село одной половиной улицы, тянувшейся из конца в конец, стояло на обрывистом берегу Тобола, а другой на почтовом тракте. От последних домов шел съезд на реку, которая служила в зимнее время, когда морозы крепили лед, вместо проезжей дороги. И несмотря на петли и извивы бесконечно петляющей реки, путники предпочитали ехать по руслу, нежели сквозь густые леса со снежными заносами.

Постоялый двор располагался на самом выезде, и пока они добрались до него, то были облаяны едва ли не каждым цепным псом из-за высоких заборов. Изба для приезжих, срубленная из огромных в обхват бревен, имела ничуть не меньше как по шести окон с каждой стороны. Подле нее и в просторном, огороженном жердями дворе стояли возы с поклажей, а под навесом переминались с ноги на ногу покрытые легким куржаком кони.

Как только их сани подъехали к возам, то из темноты навстречу им шагнул здоровенный детина в бараньем тулупе с дубиной на плече. Он внимательно оглядел их цепким взглядом и мрачно, ни о чем не спросив, посторонился, давая дорогу.

– Караульный, – негромко проговорил вахмистр Серафимыч, вылез из саней, привязал лошадку к ближней к нему жерди и направился к воротам, за которыми находилась жилая изба, чуть светившаяся через замерзшие окна тусклым светом. Он с силой постучал в калитку, чуть подождал и забарабанил вновь.

– Зря стукаешься, – раздался сзади хриплый голос караульного, – там нынче полная изба народу, не пустят, места совсем нет.

– Чего ж нам, здесь, что ли, замерзать?! – взвился Яшка. – Мы на государевой службе состоим, а не то что какое-то там суконное рыло.

– Откуда будете? – спросил, наклоняясь к Яшке, мрачный караульный. – Чего-то мне твои повадки больно знакомы. Где-то встречались с тобой… Не припомню только вот…

– Мало ли где, – небрежно бросил в ответ Яшка, – меня по всей Сибири знают.

– С Ирбита мы, – дружелюбно сообщил Серафимыч, не прекращая барабанить в ворота.

Наконец на его стук вышел из избы хозяин постоялого двора и, чертыхаясь, поминая недобрым словом запоздалых гостей, заорал с крыльца:

– Кого там нелегкая принесла? Нету-ка места вовсе. Поезжайте дале, там через три версты деревня будет Липовка, в ней и заночуете, а ко мне никак нельзя, не продохнуть.

– Да ты думай, чего говоришь, – отвечал Серафимыч, – мы за день чуть не полсотни верст проехали, лошадь пристала совсем. Пусти, святых угодников ради, мы в уголке где пристроимся, в тягость не будем.

– Еды совсем никакой не осталось, – продолжал отнекиваться хозяин, – поели все.

– Как-нибудь не помрем, лишь бы переночевать, – не сдавался Серафимыч. – Да у нас с собой бочонок винишка доброго есть, угостим…

Видимо, этот довод поколебал неуступчивого хозяина, и он недоверчиво крикнул через забор:

– Не шутишь?

– Какие тут шутки, – отвечал вахмистр, – вот он, бочонок, – и подхватив его из саней, звонко шлепнул ладонью по донцу.

– Выпить оно не грех. – Чуть помедлив, хозяин приоткрыл калитку, внимательно оглядел приезжих, спросил: – Сколь вас будет? Двое всего? Ладно, айдате за мной, авось, да уместитесь.

– А лошаденку куда пристроить? Не на улице же бросать, – взмолился Серафимыч.

– Позже распрягу ее и под навес поставлю, могу и овса подсыпать, коль винцо добрым окажется, пойдем, пойдем, – и отворил низкую дверь в избу.

Там и впрямь некуда было яблоку упасть: на лавках вдоль стен, на большой печи, стоящей посреди избы, даже на полу на каких-то овчинах, ветхом тряпье сидели и лежали люди. На большом столе возле окна стоял фонарь с огарком свечи, дававшей тусклый свет. В помещении витала нестерпимая духота от жарко натопленной печи и массы скопившихся человеческих тел; к тому же вонь от овчин, исподнего белья, портянок, сапог стояла такая, что хоть нос тряпкой затыкай. Путники, собравшиеся на постоялом дворе, уже приготовились ко сну и сейчас, позевывая и почесываясь, неприязненно глядели на вновь вошедших.

– Спаси Господь, – низко поклонился с порога Серафимыч, – счастливо вечерять честному народу. Просим прощения, что потревожили, – и снова низко поклонился. Лишь Яшка, стоявший позади него, не проронил ни слова и даже шапку не снял с головы, презрительно морща нос на постояльцев. Кто-то из дальнего угла заворчал на хозяина, мол, и так ногу поставить некуда, а он еще двоих запустил. Но в это время отворилась дверь, впустив клубы морозного воздуха, и на пороге показался караульный все с той же дубиной в руках. Он бесцеремонно ткнул Яшку Ерофеича в грудь и зло проговорил:

– А вот и признал я тебя, аспида, – и с этими словами замахнулся на него дубиной.

Яшка успел увернуться, кинулся через чьи-то ноги в середину комнаты, запнулся, упал, зацепил стол, перевернув притом фонарь, свеча погасла, и в полной темноте, перекрывая возмущенные крики и вопли собравшихся, явственно слышался рев караульного:

– Убью гада! Вспомнил я тебя! Вспомнил!

Если бы не темнота, то он наверняка бы размозжил Яшке голову, но тот успел на ощупь пробраться за печь и там притаился. Лишь вахмистр Серафимыч, которого в темноте зацепил караульный своей дубиной, жалобно причитал и всхлипывал:

– Не убивайте, братцы, я ни при чем тут. Это он все, он…

Отрешённые люди

Подняться наверх