Читать книгу Десять заповедей - Вячеслав Сорокин - Страница 10

Палач скажет: «Я не убил, а казнил. Казнённый был виноват в убийстве и заслужил казни». Убив комара, человек не становится убийцей. А убив собаку? «Я убил собаку. Но разве я похож на убийцу?» Ни в чём не проявляется эгоизм рода так явственно, как в отношении человека к убийству животного. Убийство человека осуждается, убийство животного осуждается не всегда, хотя в обоих случаях лишается жизни живое существо. «Но человек – существо высшего рода». За таким обоснованием стоит эгоизм рода. Если бы оказался человек на месте собаки, которую убивают, он бы осознал абсурдность этого аргумента: человеческое я иное, чем собачье, из чего с необходимостью следует, что убийство собаки допустимо, а убийство человека – нет.

Между убийством человека и животного есть различие. Можно убить злого и аморального человека, заслужившего наказания смертью, но нельзя убить злое и аморальное животное. Поэтому порой с удовлетворением воспринимается убийство человека, но редко с удовлетворением воспринимается убийство животного. Логически правомерным было бы отличение тех случаев, когда животное необходимо лишить жизни (на бойне, на охоте), от тех, когда животное лишают жизни ради забавы. Такие случаи должны называться соответственно своей сущности убийством. «Но понятие „убийство“ имеет смысл только в отношении человека». Это точка зрения человека. Животное не может возразить. Если бы оказалось невозможным убийство человека, но оставалось возможным убийство животных, слово «убийство» исчезло бы из языка. К услугам эгоизма рода особая мораль рода и особый язык. Отдельного человека упрекают в эгоизме, видя в индивидуальном эгоизме угрозу общему благополучию. Но только-только начинает зарождаться осознание того, что и родовой эгоизм аморален. Чувство в данном случае подсказывает рассудку: убийство собаки аморально. Но такая мораль, уравнивающая его в праве на жизнь с собакой, ещё неприемлема для человека; он ещё не готов принять её рассудком, хотя порой уже принимает чувством.