Читать книгу Иллюстратор - Ядвига Симанова - Страница 4

Я не помню, сколько времени находился в заключении, когда дверь камеры с лязгом распахнулась и на шершавый каменный пол стражи швырнули тело. От холода и сырости, сопровождаемых нескончаемым гулом ветра за окном на самом верху тюремной башни, съедаемый одиночеством в объятиях мрака, я успел потерять счет времени. Но я был в сознании и пока не утратил способность воспринимать происходящее.

Я урывками воссоздавал в памяти события из недавнего прошлого: о том, как оказался совсем не в том месте, куда должен был попасть; как округлились от удивления глаза стражей этого Королевства – Хранителей, для которых я будто вырос из-под земли или свалился с неба (это уж как кому угодно); я помнил руки, которые волокли меня по узким улицам, а затем вверх по каменистой тропе, сквозь давящую тьму незнакомого мне, чужого, отторгающего безысходностью, витающей в воздухе, мира, в эту сырую затхлую темницу.

Пока меня, обессиленного и абсолютно дезориентированного, волокли, сквозь приоткрытые веки я старался разглядеть местность, которая, как ни печально, была далека от той, что я ожидал увидеть. Первое, что бросалось в глаза, а если быть точным, вызывало желание их закрыть, – это беспросветный тотальный мрак: не рассеивающиеся сумерки, свинцовое небо, туманные пряди седых облаков, плотным давящим сгустком нависающие над головой, ниспадающие извилистыми нитями к земле и расходящиеся по ней сероватыми кольцами. Мгновениями взору представали остроконечные вершины каменных башен с чередой узких решетчатых полуарок; башни уходили ввысь в стремлении пронзить острыми линиями стальной небосвод. Рядом соседствовали небольшие кирпичные строения, откуда исходили разнообразные запахи: жареного мяса, лука, овощей, специй, бог знает чего еще; и не везде ароматы были свежие, но неизменно резкие, что в сочетании с удушливой влагой и смрадом немытых улиц вызывало дурноту.

Мимоходом мелькали чьи-то лица, блуждающие будто в тумане, сплошняком серые, невзрачные, под стать окружающему пейзажу, будто вытесанные из камня, застывшие и одинаковые в своем безразличии ко всему сущему. До слуха доносились шаги, ритмичные и звонкие под ударами сапог моих провожатых, а другие – шаркающие, хлюпающие, постепенно отдаляющиеся.

«Пангея… – так называется это место», – пришло на ум неизвестно откуда. Это место странное, и странность эта не была связана ни с серым пейзажем, ни с гнетущем безмолвием камней, ни с затхлой влагой, которой был пропитан застывший воздух, ни с мрачными силуэтами похожих на призраки обитателей. Было что-то другое, вызывающее стойкое ощущение несоответствия, чего-то в корне неправильного, дисгармоничного, до ужаса несуразного.

Эти мысли донимали меня, а разгадка никак не приходила на ум. А мы тем временем добрались до подножия каменной башни, верх которой скрывал густой туман, и начали подъем по наружной винтовой лестнице, где нас ожидал подъемный механизм в виде громоздкой клетки, которую приводили в движение рычаги с закрепленными металлическими тросами.

Клетка закрылась. Устройство с грохотом тянуло вверх. Пронизывающий ветер обдавал холодом ворот промокшей от пота и уличной влаги рубахи, тело трясло от озноба, я чувствовал головокружение, тошнота подкатывала к горлу. Мучительное состояние нарастало, невыносимое в своей бесконечности.

Серебристые облака, мелькавшие сквозь прутья клетки, начали пропадать, расплываясь перед глазами, и вместе с ними все чувства начали истончаться, исчезая в безвременной пустоте, будто ничего и вовсе не было, даже теней… «А ведь вот она, странность, – подумал я, – здесь ничто не отбрасывает тени». В этом вместилище мрака не было даже теней… и меня уже тоже… не было…

* * *

Сознание возвращалось, а вместе с ним понимание того, что я совершил роковую ошибку, попав в совсем иной мир, и, возможно сейчас я нахожусь еще дальше от той, за которой следовал. Но главным ударом было то, что при переходе я лишился Кисти, без которой переход обратно или куда-либо еще невозможен.

Я вспомнил о Кьяре, моем милом создании; отрадно, что ей, в отличие от меня самого, удалось скрыться. Она не могла остаться там, откуда я пришел, ее природа – следовать за мной, я чувствовал, что она где-то здесь, и надеялся, что ей ничто не угрожает.

Дни тянулись за днями, но никто не пытался меня допросить и уж тем более никто не удосужился объяснить, в чем я провинился и за какие прегрешения меня держат в этой тюрьме. Складывалось впечатление, что обо мне вовсе забыли. Я бы полностью уверился в этом, если бы не Хранители, дежурившие снаружи и регулярно передававшие мне еду на железном подносе через узенькое отверстие в двери. Они проделывали это два раза в день, что стало для меня ориентиром в определении времени суток.

Хранителей, приносивших еду, я вскоре научился различать по голосам.

– Завтрак, смертник! – произносил утренний страж старческим скрипучим голосом, постоянно то чихая, то кашляя, и передавал поднос с кашей пресной, но вполне сносной.

Вечером приходил другой страж, значительно моложе первого, судя по звонкому бодрому голосу, и передавал тот же поднос, и тоже с кашей, мало чем отличавшейся от утренней, разве что вечерняя казалась более водянистой.

Иногда мне удавалось подслушать разговоры стражей за дверью.

– Не пойму, почему этого юнца здесь так долго держат, – ворчал чахоточный, – корми его еще…

– Говорят, кто-то важный имеет к нему интерес, – отвечал молодой.

– Знаю я этот интерес, – усмехался чахоточный. – Из Цитадели, не иначе как… Тогда будет лучше для него, если он раньше сдохнет сам от здешней стряпни. Нежный уж больно. Беленький, чистенький, никогда таких не видал, словно с картинки. Тьфу!

– И странный, молчит все время, ни «здрасьте», ни «спасибо», вопросов не задает, да и не ноет совсем, будто неживой.

– Эй, красавчик! – Следовал звонкий удар металлического предмета о дверь. – Откуда ты взялся? – Еще удар.

Но ответом всегда была тишина. Я не мог им ответить, даже если бы захотел. Но то, что я слышал из разговора моих безымянных стражей, питало во мне чувство тревоги, страха перед неизвестным, но определенно безрадостным будущим, страха, готового вот-вот перерасти в панику.

И вот наконец я был не один. Его швырнули ко мне – черноволосого, коротко стриженного мужчину средних лет, одетого в черный хлопковый костюм из расклешенных брюк и рубашки с открытым воротом; рубашка была в узорах из белых лилий и с расширяющимися книзу рукавами.

Мужчина очнулся, его узенькие глазки на миг задержались на мне, он приподнялся, огляделся и заговорил.

– Сагда, – меня зовут Сагда…

Незнакомец сделал попытку поклониться, но его стянутое болью туловище осталось несгибаемым, и он с тяжким стоном повалился на пол.

Глядя на незнакомца, я еще более уверился в безысходности своего положения. Застряв здесь, я был обречен, один или вместе с этим несчастным, но обречен. Тем не менее оставалась толика надежды на то, что этот человек, Сагда, каким-то образом поможет мне найти выход, поможет выбраться отсюда и продолжить прерванный путь. Почему нет?

Я протянул ему руку, предлагая помощь; он оперся на нее, поднялся, затем сел поудобнее, привалившись к холодной шершавой стене, и со вздохом проговорил:

– Ты же совсем еще мальчишка… Как тебя угораздило сюда попасть? За что они с тобой так?

Ответить я не мог. Вместо этого я поднял с пола маленький камушек, показал жестом на стену, тут же подошел к ней и принялся старательно выводить камушком по грязной поверхности буквы, которые знал, в надежде, что они будут понятны незнакомцу.

Сагда прищурился и вслух произнес то, что ему удалось прочесть на стене: «Я не говорю».

– А… – Сагда вздохнул с сожалением, – ты немой. Но ты слышишь, ведь так?

Я кивнул в ответ, и на стене вновь заплясали буквы:

«Меня схватили на площади. Почему – не знаю». И чуть ниже: «Камаэль».

– Это твое имя? Ясно. Ты – немой, значит, говорить буду я. Если согласен, молчи. Нет – качай головой.

Так началось наше общение, если так можно назвать чередование монологов Сагды с моими короткими кивками. Но, тем не менее, оно было, как и согревающее душу осознание того, что ты не одинок в своей участи, отчего она воспринималась легче и казалась не такой уж скверной.

– Ты не вписываешься в это место, я даже не тюрьму имею в виду, ты и в пейзаж за ее стенами не вписываешься. Ты слишком светлый, что ли, будто, того и гляди, возьмешь да и заблестишь, засияешь светом, которого тут отродясь не видывали! – прищурившись, усмехнулся Сагда. – Ты нездешний? Ведь так?

Незнакомец угадал, и более чем. Я был не просто нездешним, чужаком – я был странником, пришельцем из иного мира, который очутился здесь в результате досадной ошибки, опрометчиво воспользовавшись дарованным мне волшебством, самонадеянно полагая, что оно беспрекословно будет следовать моей воле. Но волшебство нельзя подчинить, им не владеют. Скорее оно владеет тобой, незаметно затягивает тебя в невидимые сети, заставляет ступать неведомыми разуму тропами, создает иллюзию превосходства человеческой воли над его чарами. И как только проникновение в тайны волшебства вызывает эйфорию, захватывающую тебя целиком, незримые потоки никому и ничему не подвластных сил подчиняют себе твой разум, становясь в нем полноправными хозяевами. Ты управляешь этими потоками – думаешь, что управляешь, но на деле к этому самому моменту в этой странной игре тебя как такового уже нет, разум освобожден для хаоса, и хаос повелевает, диктует волю и околдовывает. Так, диктуя свою волю, как мнилось мне, но по истинной воле хаоса я оказался в ином месте и, скорее всего, в ином времени, да еще вдобавок умудрился потерять Кисть – магический артефакт, чудом доставшийся мне, который и переместил меня в неизведанный мир и только благодаря которому я бы смог его покинуть.

Внезапный душераздирающий крик прервал размышления, заставив содрогнуться.

– Нет!!! – надрывно кричал кто-то в застенках тюремной башни. – Мама! Нет!!!

Пронзительный звук, зародившийся где-то поблизости, в верхних ярусах, сопровождаемый неразборчивым бормотанием стражей и шаркающими звуками удаляющихся шагов, стал постепенно стихать, пока не исчез как кошмарный сон или ужасная галлюцинация, порожденная воспаленным разумом находящегося на пороге безумия узника.

– Еще один несчастный скоро предстанет перед судом, – прокомментировал Сагда, встретив мой вопросительный взгляд. – И бедняга знает, что ждет его неизбежная мучительная смерть. Только так, и никак по-другому.

Я начертил на стене знак вопроса.

Сагда усмехнулся, и мне показалось, будто глаза его на миг блеснули желтовато-оранжевым огнем, из-за чего круглое, вроде бы добродушное лицо приобрело, в сочетании с похожей на оскал ухмылкой, чрезвычайно злобное выражение.

– Да потому, что никаких судей в этом судилище нет! Много лет назад наш Король Филипп разогнал всех судей, объявив, что отныне не намерен более отдавать судьбы преступников на откуп людям проворовавшимся, погрязшим в праздности и распутстве. «Истинный справедливый суд не подвластен воле человека, – возглашал он, – человек не должен своим несовершенным разумом препятствовать воле Провидения, величие истинного правосудия недостижимо для него. Наш народ забыл Бога, и даже имя его кануло в Лету. Но отныне восславим Бога Бальдра и позволим ему самому вершить правосудие! Спасенный волей божественного правосудия преступник будет помилован, и ему даруется свобода!» «Божественное правосудие» свершается и по сей день. На деле это означает для преступника верную смерть в Яме – арене, специально построенной на заброшенных развалинах Нижнего города, недалеко от тюрьмы, где преступнику предстоит неравный поединок со сталкером, одним из звероподобных мутантов, выведенных стараниями королевских ученых – жрецов.

Сагда, на секунду задумавшись, уставился глазами в потолок. Посидел так с минуту, затем вернулся к действительности, и глазки его забегали – он словно пытался отыскать потерянную нить разговора.

– Так о чем это я?.. Да, Яма… заключенного кидают в Яму. Чтобы он мог защищаться, а скорее для пущей зрелищности, ему кидают копье. Представь: человек, изможденный и обессиленный, пусть и с копьем, один на один с превосходящим его как минимум вдвое в росте мутировавшим зверем. У этого зверя огромные когти и челюсти, но при этом сохранены остатки человеческого разума, которого вполне достаточно, чтобы суметь предугадать маневры трепещущего от страха противника. Мутантов – их все называют «обращенными» – специально держат впроголодь, всех вместе, за решеткой, в той же злосчастной Яме, так что злость, звериная и безудержная, становится их природой. Врываясь на арену, они предстают публике воплощением гнева, и непередаваемый ужас в глазах несчастной жертвы тому подтверждение. За всю историю Пангеи мутант был повержен лишь единожды – заключенным по имени Лансель Грэкх. Он был посвящен в рыцари и с тех пор носит титул Главного стража и личного Хранителя Короля. Почти век прошел с тех пор, как Король окружил себя жрецами, а жрецы стали создавать обращенных, а началось это все тогда, когда он женился на Королеве Фрее. Говорят, она – могущественная колдунья. Она, как тоже говорят, способна создавать чары, подавляющие волю человека, а может, и целого народа. Глядя на людей Пангеи, я склонен верить, что это не миф. Любовь Короля к ней неизмерима, столь же велико ее влияние. Особенно она покровительствует кудесничеству, что на деле не что иное, как чародейство и чернокнижие. Если ты еще не заметил, звери и птицы почти не встречаются в Пангее. Их повсеместно отлавливают по приказу Ее Величества, чтобы ученые жрецы использовали их в своих бесчеловечных экспериментах, результаты которых мы наблюдаем в Яме. Правда, говорят, что в Яму попадает исключительно брак, плоды многочисленных неудач жрецов, и никто не знает, над чем они бьются там, в стенах Цитадели кудесничества, лично я не рискую даже предположить. А я знаю, о чем говорю…

И я верил ему – он действительно знал. Я понял это по тому, как дрожали его руки, и по ядовито-оранжевому блеску, вновь промелькнувшему в его глазах. Он охотно рассказывал, а я с интересом слушал рассказ Сагды о порядках и нравах чужого мне мира, и рассказ этот плавно перетекал в историю его собственной жизни.