Читать книгу Иллюстратор - Ядвига Симанова - Страница 8

Но в один из дней она не появляется, не появляется и на следующий. Дорогой через лес я направляюсь к ее дому, чувствуя смятение. Что, если я навязываюсь, если я больше не угоден, не нужен, если я надоел, наскучил со своей любовью. Но все равно иду, в неведении мне не найти покоя. Я вижу ее дом, она сидит на скамейке в яблоневом саду вся в слезах. Заметив меня, она закрывает лицо руками, продолжая рыдать. Я ошарашен – никогда не представлял Аурелие плачущей. «Дело не во мне», – думаю я с облегчением (оказывается, и мне не чужд эгоизм влюбленного). Стыдно признаться, но я даже рад видеть ее плачущей. Так она кажется слабой, беззащитной, уязвимой и потому более близкой и не такой холодной, наконец.

Подхожу и спрашиваю, что случилось и почему моя любимая плачет. Обнимаю ее, но она продолжает рыдать, всхлипывая в моих объятиях. Смотрит на меня – глаза по-прежнему сияют холодным синим блеском, и слезы не в силах растопить этот лед.

– Древо познания… оно больше не производит элементал… Оно… засыхает!

«Как такое возможно?» – думаю я.

Аурелие на днях все-таки выполнила мою просьбу – показала, как работает ее ремесло. В самом центре яблоневого сада расположилась старая яблоня с массивным стволом и густой кроной; ветви ее, странным образом переплетаясь, походили на вены. Аурелие называет эту яблоню Древом познания. Древо не дает плодов, но производит элементал – субстанцию темно-синего цвета, которую Аурелие добывает из дерева с помощью специальной выводной трубки.

– Это элементал знания, – пояснила Аурелие, переливая полученную субстанцию в стеклянный сосуд.

Далее она взяла меня за руку и повела в сторону дома.

– Это своего рода ритуал, и он не предназначен для посторонних глаз, – произнесла с кокетливой усмешкой.

Ожидание было волнительным и многообещающим, и я не обманулся. В комнате стояла купель с уже подогретой водой, пар от которой поднимался, заполняя помещение теплой влагой. Аурелие наклонила сосуд с элементалом над купелью, уронила в воду несколько капелек жидкости, затем, не поворачиваясь, сняла платье, обнажившись полностью, и так застыла в облаке пара и блуждающих по стене теней, а я замер в восторженном оцепенении, созерцая совершенство, совершеннейшим дураком, не способным ни говорить, ни действовать.

Тем временем она погрузилась в купель, которая сразу же засияла ослепительным блеском, и цветок в ее сердце был центром этого сияния. Она казалась спящей, но ее состояние не было сном в обычном понимании. Тело погружалось в сон, но сияющий цветок, не зная сна, соединялся незримыми нитями с человеческой анимой, и по ним, будто кровь по рекам вен, бежал по течению вниз элементал знания, чтобы потом вернуться исполненным света мудрости и познания, идущего от обновленного человека Нижнего мира.

В тот день мне открылась тайна ремесла Аурелие, и в тот день я вновь писал ее портрет. Только на этот раз я задействовал воображение и не стремился достичь идеального сходства, ее лицо я скрыл в тени, акцентировав внимание на тонких изгибах тела, а на месте солнечного сплетения изобразил красный лотос, слегка прикрывающий лепестками округлые груди; лотос мерцал бликами различных оттенков красного – от бледно-розового до пурпурного.

С тех пор как Аурелие ворвалась в мою жизнь, она будто бы эту жизнь поглотила. Несомненно, это того стоило, даруя неизведанное доселе, ни с чем не сравнимое счастье. Но во всем этом было что-то неправильное, даже разрушительное, и я наконец понял, что именно: я ежесекундно терял самого себя, растворяясь в ней без остатка. Я и не заметил, как все мое существование стало полностью подчинено ей. Камаэль-художник скоро исчезнет в ледяном свете величественно прекрасной Аурелие. И станет ли любить Аурелие эту пустоту? Конечно же нет. Но лед ее настолько притягателен, моя зависимость необратима, и возврата нет, и прошлого не изменить. Если только… Внезапно я осознал то единственное, что всегда останется свободным от Аурелие, – мое созидание, мое творчество.

И в эту секунду я целиком отдался вдохновению, сделав последние штрихи к портрету, где центром внимания был сияющий лотос, а не она, и на этот раз мне было глубоко безразлично ее одобрение. Тут же я решил во что бы то ни стало оставить портрет у себя, тогда как предыдущий я подарил ей.

И что же? Аурелие с минуту озадаченно разглядывала портрет, затем мило улыбнулась и, ни слова не промолвив больше, оставила мне простор для размышлений. А портрет, как и было решено, украсил мой дом.

И вот сейчас, склоняясь над безутешной девушкой, я слышу о том, что Древо познания, через которое она творила свое чудо, засыхает, а значит, сияние цветка, пробудившего мое вдохновение, более не доступно взору.

– Этого не может быть! – вновь повторяю я.

– Убедись сам!

Аурелие подводит меня к дереву, и я не узнаю его: листья пожелтели, а ствол покрывает сухой нарост зачерствевшей коры, при трении рассыпающейся в пыль.

– Давно с ним такое?

– С позапрошлой ночи. По прошествии той ночи с ним что-то произошло, и оно начало увядать. Сегодня утром стало еще хуже. Что-то отравляет его.

– Ты говоришь, ухудшения заметны после ночи? А днем его состояние не меняется?

– Нет, следы увядания проявляются только по утрам.

Я обнимаю ее дрожащие плечи, заглядываю в ее глаза, в которых застыли слезы:

– Мы выясним, что это, я обещаю.

Мой план прост, и подходящее для него время приближается. День уступает место сумеркам, когда силуэты расплываются, сливаясь воедино с предметами, становясь почти незаметными, чтобы вскоре и вовсе потеряться из виду с наступлением ночи.

Я прячусь в ветвях раскидистого куста орешника, откуда Древо видно как на ладони; стою, не двигаясь – в ожидании – и не отрывая глаз от драгоценной яблони.

Первые полчаса проходят – и ничего, в следующие полчаса тоже ничего не происходит. Идет второй час ожидания, и бдительность постепенно ослабевает, мои конечности затекают без движения, и я начинаю переминаться с ноги на ногу, разгоняя кровь.

Вдруг чуть поодаль слышится шорох, похожий на шелест веток, непрерывный, плавный, нарастающий в ночной тиши. Замираю. Шорох становится слышнее. Сквозь непроглядную тьму по исполосованной древесными корнями земле в направлении Древа медленно двигается существо. Напрягая всю остроту зрения, я с трудом распознаю змею – длинную, узкую, угольно-черную. Добравшись до корней, змея начинает обвивать склизким туловищем ствол Древа, взбираясь по нему все выше и выше, затем, остановившись, резко впивается своим жалом в древесную кору, словно приклеиваясь к ней.

Я понимаю, что медлить дальше нельзя. Беру первый попавшийся под ногами камень, жаль, небольшой, мысленно ругая себя за то, что не позаботился заранее о более или менее сносном оружии; рассчитываю на то, что удастся хотя бы спугнуть змею, не позволив ей продолжить отравлять Древо. Стараюсь быстрее и как можно тише подобраться к Древу, но ветки предательски хрустят под ногами. Я ускоряюсь – змея на расстоянии удара, – замахиваюсь, и в ту же секунду голова твари отрывается от ствола дерева, и я ловлю на себе ее хищный, сверкающий первородной злобой взгляд. Резко, со всей силы, бросаю камень, но промахиваюсь, камень, не достигнув цели, ударяется о голый ствол – там, где мгновением раньше Древо задыхалось в ядовитых объятиях змеи, сейчас пусто. Стремительной черной молнией на невероятной скорости змея соскользнула со ствола и скрылась в спасительной зелени яблоневого сада. Меня охватывает досада, но лишь отчасти: змею я все-таки прогнал.

– Надо было ее убить, – слышу голос Аурелие у себя за спиной.

– Едва ли она вернется. Змеи – умные создания. Теперь она знает, что у Древа есть защитник и в следующий раз ее наверняка будет ждать засада.

– Хотелось бы верить, – с сомнением произносит Аурелие.

Но на следующие сутки хищник не является. Так же спокойно проходят еще несколько дней, и кажется, будто сад замер в умиротворении и надежде на возрождение Древа.

– Посмотри, – говорит Аурелие, и слезы радости наполняют ее глаза, которые в этот миг подобны ледяным озерам, переливающимся в солнечном блеске. – Древо познания лечится, оно оживает!

Я оглядываю яблоню: на месте опавших сухих листьев набухли почки, ветви распрямились, в корнях ощущается влага, а древесная кора перестала рассыпаться в труху.

– Это же прекрасно, Аурелие! – восклицаю я и со счастливой улыбкой заключаю ее в объятия.

Мы снова возвращаемся к прежней жизни: днем каждый занимается своим ремеслом, по вечерам мы проводим время вместе, и эти часы самые счастливые. Но я нахожу и другую радость: приходя домой, я не перестаю любоваться своим творением – портретом Аурелие, а если говорить прямо и не лукавить, портретом ее сияющего цветка – огненного лотоса.

Еще одна заря встает на небосводе, я просыпаюсь, кидаю мимолетный взгляд на портрет и, как обычно, собираюсь заняться насущными делами, как вдруг что-то приковывает мое внимание, побуждая вернуться к портрету. Встаю напротив – внимательно вглядываюсь в детали. Поначалу не замечаю ничего странного: те же знакомые линии, изгибы, проступающие сквозь раскиданные по холсту тени, груди, скрытые под лепестками, – все точь-в-точь как было, неизменно. И, как всегда бывает, когда в процессе поиска акцентируешься на деталях, не замечая того, что сразу должно бросаться в глаза, от внимания ускользает очевидное: в самом центре портрета лотос, цветок, сияющий красным, странным образом изменился, нарисованные стараниями моей кисти блики исчезли, он больше не сияет, от многообразия оттенков остался лишь один слившийся в тусклое пятно цвет запекшейся крови.

Внутри меня все холодеет, как только я понимаю, что это не обман зрения, не иллюзия, не плод воображения, навеянный сном. Мои пальцы скользят по холсту – материя та же, без изменений. Единственное, что могло таким образом повлиять на портрет, – время, но портрет совсем новый: ему нет и месяца. Нет, время здесь ни при чем. Что же тогда? Я неосознанно, с неведомой целью накрываю портрет плотным черным покрывалом. Мне нужно работать, и я вынужден оставить его.

В мастерской хаотично разбросаны кисти, баночки с красками, палитры, по разным углам вразнобой стоят мольберты. Кажущийся беспорядок обманчив. Я с легкостью нахожу в этом хаосе все необходимые принадлежности. Сажусь за мольберт. Сосредоточиваюсь на цветке, чувствую его дыхание, трепет его лепестков. С каждым вдохом неведомая сила наполняет его светом, чтобы он сам сделался источником света для человека из Нижнего мира. И где-то там, внизу, в далеком городе Нижнего мира, человеческий цветок раскрывается навстречу нисходящему лучу, начинает искриться, отражая ответный свет. Берусь за карандаш и рисую цветок, тем самым вдыхая в него жизнь. Он почти ожил в моих руках. И в этот самый момент меня осеняет.

Впервые я оставляю работу неоконченной, полуживой цветок падает к моим ногам и мгновенно умирает. Второпях я покидаю мастерскую в испачканной красками рубашке, вбегаю в дом, резким движением сдергиваю покрывало, обнажая портрет, и что я вижу – подтверждение своей догадки! Та сила, которую я пропускаю сквозь себя во время работы, что заставляет цветок оживать, купаясь в лучах божественного света, она, и только она ощущалась мной, когда я писал портрет Аурелие, струилась по венам, ее, и только ее я самонадеянно назвал вдохновением, пока она наполняла жизнью создаваемое моей рукой творение – красный лотос Аурелие. И да, портрет наполнился жизнью, дыша в унисон со своей первозданной проекцией, существующей внутри Аурелие. Блеск лотоса Аурелие отдавался блеском оттенков цветка на портрете; изменение оттенков лотоса на портрете обусловлено тем же изменением его живой проекции. А сейчас картина еще хуже – лепестки лотоса изогнулись в краях, будто увядая. Значит, и лотос Аурелие – ее анима – тоже увядает! Не будучи уверенным до конца в своей правоте, я знаю одно – как бы то ни было, я должен быть рядом с ней, чтобы все проверить и предотвратить увядание драгоценнейшего из цветков.

Дверь захлопнулась за моей спиной, и я мчусь очертя голову, минуя лес, захлебываясь в потоке встречного ветра, и вот уже виднеется утопающий в зелени яблоневый сад, а вскоре и деревянное резное крыльцо. Распахиваю дверь, бесцеремонно врываясь в дом.

Звук бьющегося стекла следует за ударом захлопнувшейся двери. Аурелие стоит посреди комнаты, а под ногами у нее валяется разбитая склянка, она глядит на меня в упор и с придыханием произносит:

– Как ты узнал? Погоди, я схожу за веником и приберусь, остальное потом.

Я понимаю, что не ошибся: с ней определенно что-то стряслось. И еще я понимаю, что не опоздал.

Аурелие возвращается, держа в руках веник и совок, и тут я замечаю свежую повязку на запястье ее правой руки, в месте расположения знака.

– Откуда это у тебя? Ты поранилась? – предполагаю очевидное.

– Змей вернулся и оставил мне это! – раздраженно отвечает Аурелие, указывая на запястье. – Он поджидал меня на Древе вчера вечером, хорошо замаскировался в сумерках и набросился на меня, как только я подошла.

– И ты никак не лечишься? Это же яд!

Аурелие, немного замешкавшись, отвечает:

– С ядом я разобралась. У меня имеется лекарство от укусов змей. Не забывай: наука – мое ремесло. Вот только рана долго заживает.

– Дай-ка я посмотрю! – говорю, приближаясь.

Она с испугом отдергивает руку:

– Нет, не стоит. Я только что сменила повязку. Ты лучше скажи: как ты узнал?

– Это удивительно, – отвечаю я, – твой портрет дал мне понять, что с тобой случилось неладное. Он – живой, понимаешь? Я случайно спроецировал твой цветок на портрет с помощью силы небесного света, которую я пропускал через себя. Это произошло само собой, помимо моей воли.

Аурелие смотрит на меня так, будто видит впервые:

– Получается, ты видишь мою аниму?

– Не совсем так. Цветок – ее отражение, я вижу отражение.

– Не все ли равно? Это одно и то же. И то и другое одинаково гадко! Не припомню, чтобы давала разрешение заглядывать мне в душу! – с неожиданной злобой восклицает Аурелие.

– Прости, но не я наделил портрет магическими свойствами, моего умысла в этом не было, – невольно оправдываюсь я.

– Вот именно! Ты сам ничего не в состоянии контролировать, впрочем, как и все здесь. Но именно ты был тем, кто открыл ворота свету, позволил ему войти и делать все что вздумается в угоду непонятно каким силам, пусть даже высшим и, без сомнения, могущественным!

– Не говори так! Это – божественный свет, быть проводником которого предназначено и тебе. Высшим силам было угодно, чтобы я увидел твою аниму и узнал, что цветок увядает. Вот что я увидел – увядающий цветок! Не больше и не меньше! – кричу я, наконец вспомнив, что именно побудило меня нанести Аурелие внезапный визит.

– Странно… Я ведь обезвредила яд… – задумчиво произносит она. – Возможно, состояние анимы проецируется с некоторой задержкой, и увядание цветка на портрете совпало с моментом нападения змея и моим состоянием после укуса, когда я почувствовала слабость и еле добралась до флакона с противоядием. Но потом самочувствие наладилось, и сейчас я в полном порядке.

Однако я позволяю себе усомниться – явная нервозность девушки и лихорадочный блеск в ее глазах дают повод заподозрить в ней неискренность.

Замечая мои сомнения, она тут же добавляет:

– Я имею в виду здоровье, конечно. Но я по-прежнему зла на тебя! – Аурелие приближается вплотную ко мне и говорит, чеканя каждое слово: – Никогда и ни при каких обстоятельствах не смей заглядывать мне в душу! Поклянись, что этого больше не повторится!

Ладонями я обхватываю ее плечи, чувствую, как они напряжены, и, стараясь хоть сколько-нибудь смягчить ее гнев, отвечаю:

– Клянусь, что никогда не поступлю против твоей воли! Я спрячу портрет в самый дальний чулан и больше не взгляну на него, если тебе этого хочется.

– Да, я так хочу. Ступай прямо сейчас! – Аурелие на мгновение останавливается в раздумье. – Лучше поступим по-другому: ты принесешь мне портрет, и я сама спрячу его в самый дальний чулан.

Сердце обдает холодом. Я создал портрет, будучи озарен особенным вдохновением, таким, какое ранее никогда не испытывал, пускай даже не вдохновением, а неведомой силой, которую я принял за вдохновение, сути это не меняет – той сути, что в этом творении заключено глубоко личное, существующее независимо от Аурелие, созданное не в угоду ее прихоти, то, что принадлежит только мне и никому больше. Я готов закрыть портрет непроницаемой материей и переместить в самый дальний угол самого дальнего чулана, но я буду знать, что он есть, есть вместе с неотделимой от него частицей меня самого, а значит, и я есть.

Я не готов расстаться со своим творением навсегда, отдав его Аурелие. Однако с какой надеждой она смотрит на меня!

– Нет, – отвечаю я, – я не могу.

Искры злобы вновь вспыхивают в ее ледяных глазах.

– Будь по-твоему, – сквозь зубы произносит она. – Спрячь портрет сам! Только сначала помоги мне разобраться со змеем.

К своему стыду, отмечаю, что про змею-то я совсем позабыл. «И почему она стала называть ползучего врага Древа змеем, а не змеей?» – задумался вдруг я.

– Он может вернуться, – продолжает Аурелие, – Я знаю, где его логово, мне удалось проследить его мерзкий змеиный след на земле. Не спрашивай подробности, они не важны. Важно то, что его нужно уничтожить.

– Хорошо, – соглашаюсь я, – ты покажешь, где его логово, и я убью его, тогда и ты, и Древо будете в безопасности. Но сначала я спрячу портрет.

– Время дорого, портрет может и подождать! – в волнении заявляет она, касаясь моей руки.

Накрываю ее ладонь своей и отвечаю:

– Мне все равно нужно вернуться домой, раздобыть какое-нибудь оружие. Не с голыми же руками идти на змея!

Улыбаюсь, поворачиваюсь к двери и ухожу, не позволяя ей более меня задерживать.

По дороге пытаюсь привести в порядок мысли. Аурелие заметно нервничает, ее что-то тревожит, и дело не в портрете, между нами ледяная стена отчуждения, и она ежечасно крепчает, обрастая все новыми ледяными глыбами недоверия и непонимания. «И почему змей? Почему не змея?» – вопрос вертится у меня в голове, оставаясь без ответа, но я подспудно сознаю его важность, не в состоянии этого объяснить.

Прохаживаюсь по окрестностям. Поиски затруднительны, никому из нас не приходилось убивать змей. С большим трудом мне удается раздобыть у друзей внушительных размеров металлический предмет, напоминающий копье, местами проржавевшее, но вполне годное. С ним я возвращаюсь домой.

Колеблюсь несколько секунд, но все-таки срываю покрывало с портрета – лотос изменился, но не так, как я ожидал, – он не возродился, хотя и должен был после выздоровления Аурелие, а еще сильнее поник. Выходит, анима Аурелие продолжает страдать, несмотря на нейтрализацию яда. Но движения своей души она тщательно скрывает от меня, и я не скажу о том, что знаю, но тем не менее приложу все возможные усилия, чтобы помочь.

Не отдавая себе отчета зачем, однако в полной уверенности, что мои действия необходимы и правильны, срываю портрет с мольберта, сворачиваю его и укладываю в черный кожаный тубус, сшитый вручную нашими мастерами вощенной натуральным воском нитью, затем вещаю тубус на плечо с помощью ремешка.

Готовый встретиться со змеем, с копьем и тубусом я подхожу к дому Аурелие. Она стоит на крыльце, голубая шаль покрывает плечи, на запястье – свежая марлевая повязка.

– Ты видел портрет? – с порога интересуется Аурелие.

– Видел, но не смотрел на него, как и обещал. Я спрятал его, не снимая покрывала, – бессовестно лгу я, стараясь убедить самого себя в спасительности этой лжи.

Аурелие удовлетворенно кивает.

– А для чего тебе понадобился тубус?

– В нем бумажные листы на случай, если захочется что-то запечатлеть на обратном пути, – снова лгу я.

– Лишняя ноша – как глупо! А этим ты собираешься поразить змея? – с иронией спрашивает она, указывая на копье.

– Лучшего я не нашел. Придется обходиться тем, что есть. Когда прикажешь выдвигаться?

Аурелие берет меня за руку, и мы покидаем яблоневый сад, следуя в сторону, противоположную лесу, где редеет трава и почва становится каменистой.