Читать книгу Иллюстратор - Ядвига Симанова - Страница 7

В ином «где» и «когда», задолго до…

Меня зовут Камаэль. Семнадцать весен минуло с тех пор, как я появился в Верхнем мире, который называют Страной солнца, света и Вечной весны. Все мы, дети бога Бальдра и матери-Природы, рождаемся из цветков красного лотоса и несем цветок в своем сердце как источник божественного света. Каждому из нас с детства известно свое предназначение, знак которого – родимое пятно на запястье. У меня – это кисть, я – художник. Мы, дети Вечной весны, всегда остаемся молодыми и не стареем. По окончании жизненного цикла, который может длиться сколь угодно долго, в зависимости от предназначения, мы возвращаемся к своим цветкам. По мере выполнения предназначения источник божественного света в нас постепенно угасает, истощается, и потому каждый знает, когда наступает его время вернуться к цветку, после чего лепестки его закрываются навеки.

Общее, объединяющее всех детей Вечной весны предназначение – нести божественный свет в Нижний мир, людям, через свои способности. Я – художник, мои инструменты – карандаши, кисти, краски и холст. Цветок в моем сердце открывает взор в Нижний мир, становясь источником света для такого же цветка в человеке, питая его, поддерживая жизнь. Я беру в руки карандаш, и на белом холсте постепенно прорисовываются детали человеческого цветка. Сначала лишь набросок, затем краски наполняют его цветом, божественный свет струится сквозь оживающее полотно, и вот бумага исчезает, сменяясь искрящимся творением кисти, которое по невидимым нитям нисходит к человеку, отзываясь в его душе зарождающимся чувством прекрасного.

В каждом человеке с рождения живет цветок, только люди Нижнего мира не знают об этом, полагая, что все так называемые богатства души даются им просто так, из ниоткуда.

Я наблюдаю, как свет открывает человеку особое видение, позволяющее взглянуть на мир по-иному, разглядеть и уловить метаморфозы его контуров, разнообразие оттенков и красок. Человек начинает видеть и понимать искусство, а иногда и сам берется за кисть, обнаружив талант живописца и создавая уже собственные творения, которые становятся источником света, притягивающим души других людей.

Мои наблюдения ограничены тем светом, что я направляю через свое ремесло художника. Иные сферы жизни человека, как и его образ, лежат вне обзора, мне и не хочется смотреть дальше, я не настолько любопытен. Ведь нет большей радости, чем лицезреть результат своей работы, раз за разом воочию убеждаясь, что предназначение исполняется как должно.

Неподалеку работают мои братья и сестры – дарят божественный свет через свои ремесла: музыку, поэзию, литературу, театр, живопись, – а кто-то обладает даром нести добро в сердца людей и даже любовь – таково их предназначение. Нам неведомы ни ссоры, ни бессмысленные споры; объединенные одной целью, мы дружим между собой, прогуливаясь в вечнозеленых лесах, согреваемые лучами солнца в небесной стране, где царство весны бесконечно и легкий ветерок подгоняет ленивые, почти прозрачные облака, плывущие по лазурному небу от рассвета до закатных сумерек, провожаемые заливистым щебетом птиц.

Я просыпаюсь ранним утром, как только первые лучи солнца проглядывают в небе, прохожу по мягкому ковру неувядающих трав к сверкающим в утренних лучах водам протекающей поблизости речки, иду вниз по течению реки, где тропа проходит по крутому склону, спускаюсь к тенистым зарослям дубовой рощи и погружаюсь в блаженную прохладу под раскидистыми кронами древних деревьев. Мой путь лежит туда, где почва под ногами становится влажной, в сторону лесного болота, в обитель пробуждающихся от ночного сна лотосов.

Бумага и кисть со мной, я извлекаю их из набора и начинаю писать, стремясь запечатлеть момент, когда лотос, поднимаясь из воды навстречу рассвету, раскрывает свои лепестки первым лучам солнца и капельки влаги алмазным блеском сияют на его поверхности. Каждое утро я рисую новое рождение голубых, розовых, красных лотосов, растворяясь в их диковинной красоте, и душа моя танцует в предвкушении счастья, преображения всего вокруг, обновления.

Но вот краем глаза я улавливаю мимолетное движение, которое заставляет отвлечься. За деревьями слышен шелест травы, что-то нарушает мое уединение, и это что-то неудержимо влечет за собой. Вижу – тонкий силуэт промелькнул среди ветвей, двигаюсь следом, стараясь остаться незамеченным. Крадучись, медленными шагами провожаю видение, но лес редеет, и я останавливаюсь. На залитой светом лесной поляне видение обретает форму: это девушка, высокая, в белом льняном платье чуть ниже колен. Мне кажется, я где-то встречал ее, не исключено, что во сне. Не имеет смысла описывать ее внешность, так же бессмысленно пытаться описать изменчивые формы пляшущих языков пламени, искр, взмывающих вверх от костра, чтобы за доли секунды в потоке ветра исчезнуть без следа, и в том и другом случае формы не имеют значения, важно то, что и искры и пламя обжигают. Неведомый доселе огонь охватывает и меня. Я выхожу из тени листвы, более не таясь. Незнакомка резко оборачивается, замирая от неожиданности, но замешательство быстро проходит.

– Ты меня напугал, – произносит она. У нее необычный низкий и вместе с тем волнующий тембр голоса. – Кто ты такой?

Я подхожу ближе, замечаю на ее запястье знак совы.

– Я – Камаэль, художник. Извини, что напугал. Я рисовал на болотах, а тут ты…

– Ты следил за мной?

– Да, прости, но это вышло случайно.

– Довольно извинений, – девушка снисходительно улыбается, протягивая изящную кисть с длинными тонкими пальцами, – меня зовут Аурелие.

Я улыбаюсь в ответ, неуверенно касаюсь ее руки губами, хотя никогда такого раньше не делал, и с неохотой отпускаю. Она разрешает проводить ее до дома, туда, где лес, сменяясь кустарником, уступает просторам зеленых полей. Рядом с ее домом раскинулся яблоневый сад, и деревья в цвету. Мы проходим его, разговаривая о том о сем. Аурелие рассказывает о своем ремесле – науке, замечая, что я обратил внимание на ее знак – символ знания.

Вглядываюсь в изображение ученой совы на ее запястье, и ум озаряет вспышка воспоминания из ушедшего детства, дня, выдернутого из глубин памяти случайно пойманным образом ночной птицы.

Мы, дети весны, росли и обучались ремеслам под руководством наставника, которого прозвали Сказочником за его любовь к замысловатым образным выражениям, преувеличениям и привычке говорить нараспев, подобно менестрелю, ему не хватало только лютни. Занятия проходили на лужайке под открытым небом. И однажды, на одном из таких занятий, когда Сказочник объяснял, что суть всех без исключения ремесел есть свет, который мы несем людям, чтобы поддерживать жизненные силы в их цветках, сохраняя бессмертие анимы, одна девочка с ярко-синими глазами и черными волосами, заплетенными в косички, спросила:

– Учитель, зачем человеку анима? Разве он умрет без нее?

– Ты задаешь правильный вопрос, дочка, – отвечал Сказочник. – Очень важно понимать смысл нашего ремесла, ибо необходимая для его выполнения благодать не снизойдет к сомневающемуся и неуверенному. Так вот, организм людей способен выживать в подходящей среде обитания, для этого анима не нужна. Но людям мало выживать, им необходимо чувствовать себя счастливыми, стремиться к счастью, так уж они устроены. Анима есть понимание счастья и надежда на него, ключ, открывающий дверь, где оно ожидает. Без этого ключа, без понимания того, что ждет тебя в конце пути и к чему следует стремиться, человек, чувствуя потребность заполнить внутреннюю пустоту, начинает искать всевозможные удовольствия, принимая сиюминутные, быстро проходящие наслаждения за счастье, и бесконечно страдает всю свою никчемную жизнь, не находя в них должного удовлетворения, а затем умирает, тело его разлагается, но природа цветка нетленна: даже не зародившийся, не знающий солнечного света, он неуничтожим и потому обречен вечно источать затхлый запах, какой сопровождает увядание забытых в вазе с несвежей водой роз, и с каждым днем этот запах становится все резче и невыносимее. Мертвые цветки означают мертвые души, несчастные при жизни и лишенные надежды на возрождение после нее.

– А что происходит с живыми душами после смерти тела?

– Все во Вселенной – часть Единого лотоса, вселенского цветка, и после смерти бренного тела живая анима, заключенная в цветке, возвращается домой, в объятия своего прародителя, сотворенного солнцем, где, впитав силу божественного света, перерождается в новом теле в каком угодно уголке Вселенной.

Тогда я мало что понял, не много понимаю и сейчас. Но я уяснил главное – то, что мы делаем, невероятно важно и угодно Создателю. Поняла ли что-то девочка с синими глазами, не знаю, но это несомненно была она – Аурелие.

Оторвавшись от нахлынувших воспоминаний, я спрашиваю:

– Как ты это делаешь? Свою работу.

– Обыкновенно, через Древо познания. Могу показать тебе, если захочешь. Только в другой раз.

Я не могу дождаться этого другого раза, и он наступает. Думая о ней, я пишу лотосы у воды, и она появляется из ниоткуда, давая о себе знать еле слышным шелестом платья. Я оставляю свое занятие без сожаления, чудо перерождения лотосов больше не кажется мне волшебным. Оно вдруг стало чем-то обыденным, как будто отошло в тень, отстранилось. Мое существо теперь внимает иному сиянию из незнакомого живого источника – обжигающего, возможно, опасного, неизведанного и потому до изнеможения, до боли притягательного.

Мы прогуливаемся по утреннему лесу. Я достаю из папки свои рисунки и показываю ей.

– Занятно. – Аурелие перебирает один за другим. – Цветы, пейзажи – очень миленько и недурно, но однообразно. Ты никогда не думал нарисовать что-нибудь другое?

– Моя работа – рисовать лотосы. Природная красота непогрешима, совершенна. Природа прекрасна в любом воплощении: лотос каждую ночь закрывает свои лепестки и, прячась под водой, умирает, и это прекрасно, как и его возрождение навстречу рассветным лучам. Что может быть более достойным кисти? – спрашиваю я, хотя сам уже знаю ответ.

– Например, люди. Тебя никогда не интересовало, что за человек скрывается за цветком, который ты питаешь светом? Каков он, этот человек? Хорош собой или уродлив? Какой у него нрав? И, в конце концов, мужчина это или женщина?

– Знаешь, я не привык желать заведомо невозможного. Нас учили, что жизнь человека недоступна познанию за пределами границ, достижимых для проникновения света от его источника. Жизнь человека я могу лишь представить в своем воображении. И я нисколько не сомневаюсь в том, что ничто созданное воображением не в силах превзойти нерукотворное великолепие природы, и я с благодарностью пишу ее, мне этого вполне достаточно. Посмотри вокруг! Разве можно представить лучшее?

– А как насчет меня, Камаэль? Хотел бы ты нарисовать меня?

Я в замешательстве. Аурелие стоит под ветвистым деревом.

Блики солнечных лучей пробиваются сквозь крону и играют на ее лице, озаряя светлую кожу и тонкие черты в обрамлении небрежно спадающих на плечи черных волос. Конечно, я хочу ее нарисовать, и не только нарисовать, возможно…

– Ну, так что скажешь? – торопит с ответом Аурелие.

– Попробуем, что из этого выйдет, – отвечаю я, слегка пожав плечами.

Обнимаю Аурелие за талию и веду на солнечную поляну, усаживаю на мягкую траву, прошу ее повернуться ко мне вполоборота. Так я первый раз рисую человека. Сначала набросок. Уверенность возрастает с каждой новой линией, новым штрихом. Окончив работать карандашом, я уже понимаю, что портрет получится. Беру краски. Синие глаза похожи, но чего-то недостает… Добавляю блики, распределяю тени, последние штрихи – и портрет готов. Думаю, получилось. Сердце предательски колотится, когда я разворачиваю портрет, представляя его на обозрение своей подруге.

Аурелие поднимается, всматриваясь в мое творение пристально, изучающе, немного хмуря брови.

– Точно в отражение гляжу… Спасибо, Камаэль, удивил! Ты – художник! Теперь и я в это верю, – с улыбкой произносит она.

Невероятное облегчение и радость, легкость, восторг, счастье принесли мне ее добрые слова. Я не успеваю опомниться, как ее изящные руки обвивают мою шею. Ощущаю холод ее пальцев; странно, но от этого холода все тело бросает в жар, наши лица так близко, и нет нужды просить разрешения, я касаюсь ее губ своими, переступая грань, где весь мир сужается до единственного реального чувства, которое имеет место быть здесь и сейчас, где лучи времени сходятся в одну точку бесконечного настоящего, где нет ничего, кроме этого чувства.

Так проходят дни и ночи, закаты и рассветы. Мы уславливаемся о встрече, стремимся друг к другу, влекомые неведомой силой. Сила, которая влечет меня к Аурелие, подобна вихрю, он мнится мне ледяным и одновременно обжигающим. Но меня не покидает ощущение, что эта сила не бесконтрольна, что она управляема своим создателем, и создатель этой силы – не кто иной, как сама Аурелие. Скорее всего, эти мысли – порождение страха от вполне понятной боязни ее потерять. Но, глядя на то, как уверенно держится Аурелие, видя выверенность каждого ее движения, рассудительность и даже местами холодность, я склоняюсь к тому, что рациональное зерно в моих предположениях есть.

Как-то раз мы гуляли по засыпающему в объятиях предвечерья лесу. Закатное солнце ласкало плечи Аурелие. Покрывая ее лицо поцелуями, я признался, что до безумия счастлив. Немного отстранившись, она произнесла со снисходительной улыбкой:

– А я безумно рада, что счастье для тебя так легко достижимо! – И засмеялась низким голосом с чуть различимой хрипотцой.

Признаться, не такой реакции я ожидал и немного опешил.

– А ты, Аурелие… разве ты не счастлива? – спросил я и, помедлив, добавил: – Быть со мной?

Тут же прильнув ко мне, она шокирует меня вновь – как быстро сменяются в ней лед и пламя.

– Мне правда-правда очень хорошо с тобой, Камаэль! Но счастье – это нечто большее, я очень осторожно отношусь к этому понятию. Для меня это совершенство, абсолют, – ответила она, обнажая тыльную сторону запястья, на котором красовался знак очкастой совы. – Знания – вот мое счастье. Я хочу постичь все тайны мира, и только тогда смогу сказать, что счастлива. Нам так мало известно о нашем Верхнем мире, а о Нижнем мире людей – и вовсе ничего. Мы знаем о своем предназначении, но кто дал нам его, кто рисует на наших руках эти знаки, нам неизвестно. И что, если я желаю быть предназначенной для чего-то иного или вовсе не хочу исполнять предназначение?

– Знаешь, – произнес я, – я задумывался о похожем. Но эти мысли улетучились, словно гонимая ветром пыль, как только я усвоил главное: нам известно, что мы несем свет, а свет прекрасен, и я никогда не откажусь от предназначения быть посланником прекрасного.

– Ты видишь и рассуждаешь как художник, не как ученый. А ты не задумывался, что эти невидимые незнакомые существа – люди – будут делать с твоим прекрасным светом? – раздраженно заметила Аурелие. – Вдруг они исковеркают твое искусство, воспользовавшись полученным умением, и вместо шедевров начнут творить жалкие непотребства на потеху безмозглой толпе? Или, вооружившись полученными моими стараниями знаниями, начнут сеять зло и разрушение в угоду личным интересам? Останется ли тогда твое хваленое предназначение благом?

Я знал ответ, но не хотел усугублять ее раздражение. Вместо этого я сжал ее холодную руку и поцеловал как в первый раз. Аурелие не отстранилась.

Да, поистине она не производит впечатление девушки, потерявшей голову от любви, чем выгодно отличается от меня. Но не все ли равно? Пускай так, и да здравствует вечное «сегодня», раз в нем есть ты, Аурелие!