Читать книгу Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами - Яна Альбертовна Колесинская - Страница 12

На втором курсе численность студентов увеличилась на одну единицу, но какую! К ядру примкнул дембель Советской Армии Толя Узденский. Он еще в колыбели решил, что везде и во всем будет первым. И вот отслужил срочную службу, окреп, возмужал заматерел – и теперь волен выбирать, до кого снизойти, чьим лидером стать, кем именно окружить себя, звездного. Узда с порога почуял, где находятся точки притяжения – и без экивоков шагнул туда. Но далеко не сразу отдал должное пацану с желтым портфелем.

Ну че смеяться-то. Он, Толян, – бывалый солдат, солидный мужчина, почти состоявшийся артист, имеет опыт, в том числе любовный, имеет также вес, авторитет, а этот что? По носу его щелкнул и дальше пошел. Одним словом, Дурашка.

Кличка не прижилась, да и сам дембель осознал ее нелепость, оправдывался, что прилипла от обратного. Не мог же матерый боец не замечать, к чьим оценкам и мнениям прислушивается народ. Чей вердикт признается истиной в последней инстанции. Кого после каждого этюда припирают к стенке, чтобы выслушать приговор себе, любимому. Кому на занятиях по актерскому мастерству нет равных. И это при том, что курс талантлив, как на подбор.

Дурашка же, едва приглядевшись к новенькому, был стремительно покорен его мощной харизмой. Много позже он напишет, что Узденский «способен долететь на ядре своего обаяния аж до Луны». Энергия, бившая ключом из этого титана, захлестывала шестнадцатилетнего мальца подобно стихии. Он ловил себя на том, что норовит перенять походку, манеры, интонации своего кумира. Ему казалось, что Узда ведет всех за собой, как факир с дудочкой. Лем уступал ему в весовой категории лишь потому, что был младше на целых четыре года.

Много лет спустя Анатолий Узденский в своей книжке «Как записывают в актеры» сообщит: «Подозрение, что Лем зачислен в училище по протекции, улетучилось, когда я прослушал его на зачете по сценической речи – он читал прозу Хэмингуэя. Читал искренне, страстно, и даже удивительно было, откуда в этом тщедушном мальчишеском теле столько силы.

В нем было много любопытного: например, несмотря на то, что держался гением, отзывался о себе всегда в уничижительном тоне, и мне это казалось странным: ведь люди обычно приукрашивают свои достоинства. Володя в ответ на мое недоумение отвечал классической фразой: «Я странен, а не странен кто ж? Тот, кто на всех глупцов похож»».

Далее автор повествует, как в процессе короткой стычки на глазах у однокурсников Лем дал понять, кто есть кто: «Я замахнулся и… нет, не ударил его, удержался, просто сильно толкнул в грудь. Володя отлетел на несколько шагов, схватился за стол, медленно выпрямился. Наши взгляды встретились. В этот момент я понял, что значит читанное много раз „побледнел как полотно“. Лем оглядел примолкнувшую аудиторию, потом еще раз посмотрел мне в глаза, губы его шевельнулись, будто он силился что-то сказать, но не мог, и вышел из комнаты. Я попытался рассмеяться, чтобы разрядить атмосферу, но заткнулся, не получив поддержки. Стояла гнетущая тишина. Никто не смотрел в мою сторону. Мне было безумно стыдно. Я вышел вслед за ним».

Лем гораздо раньше описал этот случай в эссе «Сбивчивый монолог на венском стуле»: «Однажды достал я своего друга так, что ему пришлось основательно меня пихнуть. Отлетел я тогда далеко, обиделся ненадолго, а запомнил его силу навсегда. И по сей день это качество в нем я считаю главным, хотя, конечно, не о физической силе идет речь».

Их антагонизм начался раньше, чем дружба. Став друзьями, они продолжали беспрестанно конфликтовать, скрытое и явное соперничество было во всем – и в творчестве, и в личной жизни. До поножовщины не доходило, всё-таки интеллигенция, но споры были непримиримые, с каждым годом всё жарче. Их взгляды расходились во всем, а главное, в отношении к себе, любимому. Это были две крайности одного явления, которое называется артист.

Что касается кличек (не тех, что даются в насмешку), то они – признак тесных дружеских отношений в юношеской компании. Как заметил персонаж одной пьесы, если у тебя нет клички, значит, ты скучный человек и не имеешь друзей. Клички так органичны, что вытесняют и заменяют имена. Имя дано тебе в самом начале жизни, покуда ты еще никто, следовательно, звать тебя никак. И даже внешности у тебя нет, не то что характера. По имени называют все – и свои, и чужие, вне зависимости от того, подходит оно тебе или нет, нравится ли тебе самому или приходится мириться с выбором родителей. Поэтому имя формально, номинально, обезличено, лишено индивидуальности: Иванов, Петров, Сидоров. Тут и выясняется, что имя надо выбирать тогда, когда уже что-то из себя представляешь. Вернее, друзья это сделают за тебя. Они нарекут тебя так, как не зовут больше никого, вложив сюда свое особое отношение, свое понимание и восприятие тебя, окрасив оттенками и обертонами. Новое имя сразу покажет степень родства с окружающими, выявит, кто свой, а кто чужой и далекий.

В спектакле «Живой портрет», 1975 год. Фото из семейного архива.

Многие прозвища как производные от имен сценических героев были подсказаны учебными спектаклями – но прилетали и улетали, придумывались и забывались. Комедия плаща и шпаги «Живой портрет» с красивыми испанскими именами спровоцировала романтизированные клички. В комедии дель арте «Венецианские близнецы» ведущий артист краснофакельской труппы Альберт Дорожко так уморительно играл свою роль – «Я маркиз Лелио, синьор Холодной горы, граф Лучистого фонтана, подданный Тенистых ущелий…», что все мигом стали маркизами и кабальеро, в том числе дон Лемио. Стоило сплоховать, совершить малейший промах, как он мигом становился доном Лемио, и произносилось это, естественно, с насмешкой, но обижаться считалось дурным тоном.

Дипломный спектакль «В день свадьбы» имел особое значение. Там обнаружилась сакраментальная реплика, которая вошла в анналы. Один из второстепенных персонажей обращался к персонажу Лемешонка: «Таких, как ты, без Узды оставь – наворочают!». Эффект был тот еще. Выражение в одночасье стало крылатым. Фразочку произносили на все лады, смаковали так и эдак, стебались на тему, что будет, если Лемешонка оставить без Узды, а сам Узденский неоднократно произносил афоризм назидательным тоном. И на всю жизнь остались клички от сокращенных фамилий: Узда, Аблей, Лем. Лет через сорок однокурсница, прилетевшая в Новосибирск из Москвы (они не виделись всё это время), блеснула отменной памятью, сохранившей осколки юности: «Что, Володя, поди, никто уже не зовет тебя Лемом?». «Володя» рассмеялся: «До сих пор только Лемом и зовут!».

Писатель-фантаст Станислав Лем здесь совершенно ни при чем, но случаются фантастические совпадения. Дмитрий Быков, выступая на радио с очередной литературоведческой лекцией, сказал не иначе как о Владимире Лемешонке (с которым ни разу не знаком): «Главная интонация Лема – тоска и неустроенность; очень неспокойный, очень неприятный, очень неправильный мир». Эта интонация с возрастом усиливалась. Но тогда, во время учебы в НТУ, мир был относительно приемлемым, потому что в нем были, во-первых, девушки, а во-вторых, настоящая мужская дружба. Или сначала дружба, ну а девушки – а девушки потом.

Лем, Узда, Аблей и примкнувший к ним Петров, учившийся на курс младше, были практически неразлучны. Лем познакомился с Сергеем Петровым во дворе училища на перекуре – ни о чем таком важном не беседовали, но первое впечатление друг о друге составили. Как говорят в народе, оно оказалось обманчиво. Вскоре на очередной задушевной пьянке они разоткровенничались о том, что в тот момент подумали друг о друге одинаково: небольшого ума парень. Поржали, побратались и стали передавать этот случай из уст в уста, как легенду.

Петров взялся переманивать Лемешонка к себе на курс, и способствовала тому ни кто-нибудь, а директор училища и руководитель курса Любовь Борисовна Борисова. Она испытывала к Лемешонку любовь-ненависть: «Когда я его вижу, то хватаюсь за валидол!», но далеко ушла от школьных учителей, которые предпочитали повелевать серой массой. Берясь за постановку спектакля «Старший сын», она сулила Лемешонку главную роль. К тому же, пригласила вторым педагогом курса Киру Павловну Осипову. Лем аж воспрял духом, так его обрадовало это обстоятельство. Оно едва не повлияло на его решение, тем более Константин Саввич Чернядев был вынужден оставить курс, распрощался, уехал в Одессу.

Студенты переживали его отъезд с обидой и недоумением. Было бы логичным уйти к другому педагогу, тоже очень значимому и любимому, заполнить образовавшуюся в душе пустоту. Однако у соседей наметился раскол, одна половина коллектива встала горой за Борисову, другая за Осипову. Начались интриги, склоки, валидол, а этого Лем терпеть не мог. На кой мне лишний год учиться? – рассудил он, да и с какой стати вдруг бросать Узду, Аблея и всю честную компанию. Нет уж, спасибо, от добра добра не ищут. И он остался там, где был на своем месте и в свое время, и ни разу об этом не пожалел.

Аксанов живо участвовал в жизни НГТУ. Он протоптал сюда тропу сначала из школы, затем из Сибстрина, где планировал обучиться на архитектора, желательно без интеллектуальных и моральных затрат. Ближе к каникулам выжидал момент, когда толпа перестанет крутиться возле его лучшего друга (Узденский уехал в Павлодар к родителям, Аблеев всерьез занялся личной жизнью, Петров нашел халтуру). И под каждым им кустом был готов и стол, и дом.

Аксанов отличался невероятной способностью доставать выпивку из-под земли. Или из других источников. Одним особо выдающимся образцом изобретательности и везения он будет гордиться и рассказывать о нем на протяжении многих лет угасшего веселья.

Летом родители Лемешонка-младшего уехали в отпуск на целый месяц. На абсолютную свободу намекал многоуважаемый шкаф, запертый на добротный замок. За стеклянными дверцами красовалось штук 200 коллекционных бутылок Лемешонка-старшего, заполненных фамильным самогоном, проще говоря Лемовкой. Не в натуре Аксанова было отступать. Он придумал способ проникнуть в хранилище с обратной стороны. Дружки поднажали, отодвинули шкаф, оторвали картонную стенку. Отпивали нектар большими жадными глотками, в целях сокрытия преступления доливали в бутылку воды. Стены жилища становились тесны, хотелось размаха, хотелось простора. Поехали в Заельцовский бор.

По дороге зашли в гастроном, Аксан прикупил два десятка яиц. «Зачем?» – не понял Лем. «На месте увидишь», – был ответ опытного товарища. Расположились на полянке под соснами, разлили по граненым стаканчикам. Учитель, продырявив яйцо и держа его наготове, опрокинул Лемовку себе в глотку, следом отправил туда содержимое скорлупы. Лем проделал то же самое и остался доволен, точнее, восхищен. Закуска-запивка оказалась идеальной. После сырых яиц тепло становилось внутри и снаружи. Опьянение получалось приятное, мягкое, в то же время твердое, с насиженного места уходили нормальной, уверенной походкой двое серьезных мужчин, отдающих отчет в своих действиях.

Через Заельцовский бор путь пролегал к Аксанову на дачу. Там по соседству обитала неплохая компания. У поставщиков дармового алкоголя появились взрослые друзья, которые их уважали и всегда были рады встрече. Но нельзя было забывать и про девушек.

Одна из милых веселых подруг, с которыми Лем по ночам лазил в форточку театрального училища, а когда потеплело, развлекался в Первомайском сквере, чуть было не сделалась Ирой Лемешонок. Даже свадебные кольца приобрелись. Но стремительным потоком дней планы на семейную жизнь были сметены и размыты настолько, что Аксан, делающий неплохие успехи на новом поприще ювелира, в силу чего у него появились выгодные клиенты, нашел покупателей для священных символов брака. Деньги были дружно пропиты. Вскоре Лихач без особого труда заработал на новые кольца, и Ирочка стала Аксановой.

Аксанов подался в ювелиры, так и не получив диплом о высшем образовании. Оказалось, бабло можно заработать и без диплома. Жаль только, что пришлось покинуть и самодеятельную студию при Сибстрине, в которую наведывался, если не было сил идти в гости в театральное училище, и где его ни разу не видели трезвым. Аксанова не тянуло в актеры; лидер по натуре, он полагал, что его дело командовать другими, то есть режиссура. Но так и не доказал ни себе, ни людям, ибо вышел приказ об его отчислении из института. Теперь ничто ему не мешало каждое утро исправно являться к кинотеатру «Победа» на опохмелочную тусовку, а дальше как бог даст.

После травмы черепа, нанесенной в 19 лет свирепой дракой на просторах Центрального кабака, Аксанов чудом родился второй раз, но c металлической пластиной в голове. Но совсем другим человеком стал только в 45, после инсульта, из последствий которого долго и мучительно выкарабкивался. Многое из той жизни позабыл напрочь, живет в тишине и покое, водка ему только снится. Раз в неделю позволяет себе бутылку пепси-колы под предлогом «надо же иногда себе и навредить». Друзья-актеры жалеют его и снабжают контрамарками на свои спектакли.