Читать книгу Звук натянутой струны. Артист театра «Красный факел» Владимир Лемешонок на сцене и за кулисами - Яна Альбертовна Колесинская - Страница 15

После окончания НГТУ курс Лемешонка рассредоточился по разным точкам мира и с тех пор ни разу не собирался в полном составе. Кто-то из выпускников уехал-таки в Златоуст. Ольга Розенгольц выбрала супругом завмуза «Красного факела» Лёву Богуславского и отправилась с ним на ПМЖ в Израиль. Людмила Лосякова распределилась в Абаканскую драму, где и осталась. Анатолия Узденского отхватил Томский драматический театр, откуда он ненадолго перебрался в новосибирский «Красный факел», а оттуда надолго – в «Старый дом». Михаила Аблеева отправили в «Старый дом», а после армии взяли в «Красный факел». Владимира Лемешонка затребовал новосибирский ТЮЗ, где он обосновался на целых восемь месяцев.

Он мечтал попасть в «Красный факел», и вовсе не потому, что там работает отец. «Красный факел» манил недоступностью, вызывал смутное и непонятное ощущение чего-то потустороннего, возбуждал душу стремлением к неведомому чуду. А ТЮЗ был прост и понятен, ведь там он вырос, познал первый успех, со студенческой скамьи был занят в репертуаре. Эта сцена была ему знакома, в этом здании он знал каждый закоулок. Здесь он видывал, как королям клеят бороды, а золотые короны сооружаются из картона. Здесь он понял, что обман бывает прекраснее правды, но проще, чем правда. Здесь он был свидетелем того, как крутится зеркальный шар, пуская солнечных зайчиков в пляску по стенам и занавесу.

В период расцвета Новосибирского театра юного зрителя главрежем значился Лев Белов, который искренне любил искусство, театр, актеров, зрителей. В этих стенах жилось весело и легко. ТЮЗ, прежде чем стать «Глобусом», до своего переезда в огромное, специально для него построенное здание почему-то в виде парусника, располагался в самом центре города, в уютном и компактном Доме Ленина. Все находились друг у друга на виду, и дружить было легче, чем враждовать.

Портрет из фойе ТЮЗа, 1975 г. Фото Геннадия Седова.

Инцидент с подметными письмами не вспоминали – ни тот, кто из него самоустранился, ни тот, кто его затеял. Недавние противники быстро стали добрыми приятелями и многократно чокались за искусство. Сбрасываться по рублю цвет труппы начинал с утра. Брали в основном портвейн плюс пиво, за алкоголь не считавшееся; ограниченность денег и выбора обостряла кураж. Телепаться от входной двери театра до сборища, нарушая условную конспирацию блямканьем стекла, было долго, засим проникали в гримерку через окно. Набивались туда под завязку, развешивали топоры, к вечернему спектаклю успевали протрезветь, но не всегда. Свято блюли традиции русского театра, взрастившего знаменитых пьяниц. «Мы артисты, наше место в буфете», – цитировал Лем комика Шмагу из Островского, разливая по стаканам (такую роскошь, как рюмки, позволить себе не могли).

На выговоры Лем не реагировал, а всего их за время ТЮЗовской эпопеи было четыре. Это была абсолютная свобода, опробованная еще в училище, – та ее максимальная форма, которая допустима при невозможности свободы вообще, то ее бытовое проявление, которым травит душу экзистенциальная несвобода. Понятие самоконтроля отсутствовало, потребность в самодисциплине еще не вызрела. Зарок не пить в день спектакля на тот момент выстрадан не был.

Владимир Лемешонок был занят в трех постановках для школьников, и тут режиссер Виктор Орлов предложил ему главную роль в музыкальной сказке «Емелино счастье». Володь, сказал он, ты так здорово пел в «Живом портрете», давай-ка ты у нас исполнишь главную партию. Лем аж поперхнулся. Смеетесь, что ли: нет ни слуха, ни голоса. И главная роль досталась Игорю Белозёрову. У него есть слух и голос, он этого не скрывает. А Лем играл его брата-разгильдяя. Слов не так много, зато есть где подурачиться.

Едва Лем начал входить во вкус, только-только привык каждый день ходить на работу, как лафа закончилась. Пришла пора отдавать долг Родине, повестка свалилась в почтовый ящик невесть откуда. Они немедленно обсудили это дело с Уздой. Тот подошел к вопросу основательно, дал весьма ценные советы относительно защиты собственного достоинства. Впоследствии Лем пытался им следовать, но не всегда получалось.

Тюзовские друганы организовали ему проводы, куда он заявился с юной бухгалтершей Нюшей, которая вот уже полгода помогала ему осваивать науку страсти нежной. Нюша к тому времени испытала муки ревности, недавно встретив его чуть ли не в обнимку с другой девушкой, очень красивой, между прочим, актрисой, и поняла, что пропала. Она даже всплакнула у него на плече, тем самым закрепив горечь разлуки. Домой Лем явился через сутки, последний раз отоспался. Мать во время прощального семейного завтрака дала строгие напутствия. Отец молча отвез на сборный пункт, откуда начался кошмар длиною в армейский срок.

По натуре своей не боец и не борец, он не планировал месить сапогами грязь. Но и откосить от армии было не в его характере. Жаль, нет боксерской подготовки, не вышло из него спортсмена, не захотел простой советский тренер тратить на него время. Вообще-то Лем совсем не был склонен к действиям такого рода, свою бунтарскую суть он отстаивал не в драках. Армия его ничуть не исправила.

Он попал в учебку военной части Омской области. Принудительная присяга, автоматический прием в комсомол, мол, перемол, валидол. Омерзительный период прозябания и выживания. Самый лживый лозунг из всех советских: «Армия – школа мужества». У офицеров своя речевка: «Есть такая профессия – Родину защищать». Родину защищали непонятно от кого, а от дедовщины защиты не было.

Каждый день начинался с абсурда: встать! лечь! встать! лечь! И затем эти изуверские 45 секунд напяливания формы. После утреннего кросса едва не теряешь сознание. Понятия личной собственности отсутствует. В первый же день службы украли мыло, затем настала очередь сапог, бритвы, присланных из дома денег. Первая армейская зима показала, что такое школа муждества – носки из посылки забрал сержант. Холод и голод ощущались постоянно, круглые сутки. Всё время кашлял, не проходил насморк, повыскакивали прыщи, всё тело болело и внутри, и снаружи. Много курил, в основном «Приму», и еще больше кашлял.

Письма домой писал тайком, урывками, на самоподготовке, обрисовывал всё как есть, не греша лукавством позитивного мышления. Тут с какой точки ни посмотреть, везде получалась мерзость, оправдать которую невозможно. «Тоскливо мне здесь, как в темной, глубокой яме, – сообщал он матери. – Всё думаю о вас, мысленно брожу по квартире. А время будто бы встало по стойке смирно и испытывает мое терпение своей медлительностью. Такое чувство, что наконец-то Судьба нашла для меня пригодное место, что я так и останусь здесь навсегда – такой жалкий, покинутый всеми, одинокий. Сейчас я опять плачу, опять отчаяние напало на меня. Оказывается, самое важное из всего, чего я лишен теперь, – это возможность поговорить с тобой. Очень часто (и всё чаще и чаще) мне кажется, что ни секунды нельзя жить, не видя тебя. Как ужасно понять, до какой степени ты мне необходима, только тогда, когда нас разъединила разлука. Я всегда самым жестким образом сваливал на тебя все свои горести, а теперь тащу их один, но хочу не свалить их на тебя, как было раньше, а наоборот, прибавить к ним хотя бы чуть-чуть твоих».

Встреча Нового 1976-го года была самой тоскливой и бессмысленной в его жизни. Телевизор, лимонадик, печеньице, конфетки-батончики, ни капли спиртного, чужие лица, тупые шутки, пошлые подначки, сплошное одиночество в толпе, невозможность уединения, ужас от осознания того, что весь его культурный багаж не только не нужен, а вредит, и он не сможет вернуться в профессию, ибо становится другим человеком, вернее, недочеловеком, ничтожеством, серой пылью. Были и удовольствия – зачеркивать в календаре отмаявшийся день. Ему что-то вдалбливали, к чему-то готовили, будущего не существовало, свет в конце тоннеля не загорался, незаметно растаял снег, и он, стянув гимнастерку и бухнувшись на первую траву, тут же сгорел на солнце.

В конце весны он вышел из учебки младшим сержантом и был назначен командиром мотострелкового отделения, о чем незамедлительно сообщил домой: «Это дело требует омертвения всех чувств». Но чувства не омертвлялись, как и убеждения, прежде всего то, что никем нельзя командовать. Не научился он и подчиняться. За это его били втроем, пинали по ребрам. Хоть бы убили насмерть, молил он Бога, но обратной связи предусмотрено не было. Стоя на посту, вставлял дуло Калашникова себе в горло. Но даже решившемуся на выстрел набоковскому Смурову, в которого он вчитается много позже, сей трюк не удался.

Выдержать всё это невозможно, но оказалось возможно привыкнуть. Впоследствии в нескольких источниках он вычитает мысль, что ад находится на земле, это всего лишь одна из форм жизни. Касается это не только армии. С каждым годом он всё больше убеждался в этом.

МОНОЛОГ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ. ПРО МУЖЕСТВО И ЛОЖЬ

– Самое отвратительное, что я увидел в армии, – строгая иерархия. Лейтенант трепещет перед своим начальником, а тот перед своим, а тот еще перед большим начальством. Я видел полковника, который дрожал, когда на него орал генерал, а потом этот полковник отыгрывался на лейтенантах, а те измывались над рядовыми. В чем мужество? В том, что тебя унижают, и ты терпишь. А потом унижаешь ты. В этой школе мужества ты признаешь, что жизнь – это сплошное дерьмо; мужество в том, чтобы это выносить, понимая, что изменить не в твоих силах. Доблестная советская армия оказалась концентрацией советской действительности, в которой всё глупо, бездарно, омерзительно, цинично. Сплошная ложь и подтасовка, и при этом кругом патриотические плакаты. Армия – это выжимка из всего происходящего, это злая и беспощадная пародия на социум. А народ стоит на параде и с восхищением смотрит, как они с треском и грохотом провозят по площади свою смертоубийственную херню.

Зачем остаются в армии? Я разговорился с одним неглупым офицером, разговор был свойский, будто я не солдат, а он не майор. «Зачем работать, если и так можно всё получать? Всё тебе дадут, оденут, накормят», – разоткровенничался типичный советский офицер.

Потом, когда у меня родился сын, я страшно переживал, что наступит время, когда его заберут в армию. Но пронесло. У него что-то было с шеей, и ему дали белый билет. Всё получилось само собой, без каких бы то ни было усилий с моей стороны, я до последнего не мог в это поверить…

Июнь 2000 г.

Всё время спрашивал у матери про свою девушку: «Как там Нюша, носу не кажет? Боится, дурочка, ну бог с ней. Я тут ее писем жду, как манны небесной, а как приходит письмо, и если оно мне понравится, то жизненный тонус поднимается и дня на три мне всё нипочем делается». Нюша приехала к нему в Топчиху, страшному, тощему, злому, на целые сутки сплошной идиллии. Расставались словно навсегда, еще не ведая, что совсем скоро, еще скорее, чем наступит дембель, они смогут видеться чуть ли не беспрестанно, но в таком случае идиллии каюк.

Единственный раз родителям пришлось пустить в дело связи, авторитет, положение, и оно возымело. Не верилось, что так бывает, но так бывает: относительное прекращение кошмара. Пехотинца перевели в Новосибирск, в военный городок на Воинской, в ансамбль песни и пляски Сибирского краснознаменного округа. Где он и дослужил второй год армии.

По прибытию на новое место службы случилось еще одно чудо, которое невозможно было придумать. Чудо-юдо называлось Аблеев. Закончились отсрочки, его больше не могли отмазывать от армии, но тоже выхлопотали поблажку. И отправили не куда-нибудь, а в ансамбль песни и пляски Сибирского краснознаменного округа. Срок срочной службы выпал им почти одновременно, однокурсники стали, так сказать, однополчанами. «Это был апофеоз», – лаконично обозначил Аблеев момент их встречи.

Проговорили всю ночь. Разработали план увольнений и самоволок, придумали маршруты побегов и прибегов. Пришли к соглашению брать от жизни всё, даже если условия тому противятся. По-прежнему совпадали у них юмор, оценки, реакции, взгляд на жизнь, и даже синекуру удалось поделить пополам: Аблей – секретарь комсомольской организации, Лем – его заместитель. В реальной жизни хлебные должности были бы оскорбительны, но для армии вынужденный формат выживания. Личная жизнь у обоих тоже была на высоте.

«Я твоя душой и телом», – шептала Нюша. Дело неуклонно продвигалось к дембелю, еще немного, и Нюша дождется его из армии. Всё было так хорошо, что больше продолжаться не могло. Он нашел, к чему придраться, вернее, к кому, то есть к себе самому. Стал себе противен до такой степени, что был готов сделать с собой что угодно, даже отказаться от девушки. И он совершил поступок, солдату совершенно не свойственный, обычно бывает наоборот. «Нам надо расстаться навсегда», – печально сказал Нюше, проводил на автобус, поцеловал в щеку.

Эта девушка оказалась редкой породы – она не стала донимать вопросами, устраивать сцены, выяснять отношения в письмах. Но и убеждать его, что он, несмотря ни на какие недоразумения, всегда будет для нее единственным, она тоже не стала. Нюша пришла в часть на концерт ансамбля песни и, разумеется, пляски инкогнито, встречи с ним не искала, а он сделал вид, что ее не заметил. Больше они не виделись.

Оттаивал, отмякал, отлеживался (полчаса, зато каких!) дома. Весь прошлый год он неистово мечтал о доме, о том, как увидит родных, как пройдется по Красному проспекту, вдыхая полной грудью его дымный воздух. Правда, пройтись пока не удавалось, только пробежаться туда и обратно, чтобы успеть на построение. Наконец-то он удостоверился, что приобретенный в его отсутствие цветной телевизор реален и что новый ремонт сделан скромно, но со вкусом.

И не сразу заметил во время коротких набегов, что бабушка Анна Андреевна не просто отдыхает, а уже не встает с кровати. Незадолго до дембеля его отпустили в увольнение официально – в больницу. На похороны тоже отпустили. Еще вчера он писал ей письма из Топчихи и получал от нее посылки с носками и тушенкой, а сегодня стоит у могилы и глотает слезы над первой в его жизни потерей близкого человека. Он вернется домой, а ее комната будет пуста.

Боевые товарищи пили за упокой. Ну а вообще не было повода не выпить. Одной из культурных точек на карте военнослужащих значилась гостиница «Обь». Там собиралась тайная масонская ложа. Узда ради такого дела специально приезжал из Томска, давал дельные советы. Незадолго до дембеля накатили у него в номере портвейна и сразу отрубились, даже поговорить толком не успели, очнулись – и бегом в казарму. Наутро на пост, Лем уже научился спать стоя на посту. Удостоился и гаупвахты – за то, что ушел в самоволку и не успел на построение. Товарищи позвонили ему домой, но нереально было в один миг добежать до казармы, и скрыть преступление не удалось. Его гоняли на жаре по плацу до потери сознания. Но быстро очнулся, выводов не сделал. Ему не нужны были выводы, он собирался забыть армию как страшный сон. Несмотря на то, что она квинтэссенция жизни.

Помимо всего прочего, артисты путешествовали за пределами области. Армейский коллектив объездил с концертами полстраны, Лем и Аблей называли это трясиной самодеятельности. Они выступали дуэтом: чтецы. Всё чин чинареми: трехэтажный хор, духовой оркестр, а комсорг и его зам поочередно декламируют вирши казенного патриота Ивана Краснова: «Партия – великий архитектор всех свершений наших и побед. Партия – немеркнущий прожектор, что вперед ведет нас много лет!».

Серьезно читали, без дураков, даже где-то с пафосом, это вам не занятия по сценической речи. Иронию прятали глубоко внутрь, а в казарме ржали или матерились. Всласть поиздевались уже после дембеля, декламируя стишок, в частности, Белазу на очередной пьянке. Через много лет Игорь Афанасьевич вспомнит этот текст и предложит ввести его в спектакль «Довлатов. Анекдоты» – в ту его часть, где оголтелый замполит ставит патриотический спектакль про Ленина и Дзержинского. Дело происходит на зоне – в родственной армии структуре.