Читать книгу Омертвение. Ушедшие в небо - Ярослав Толстов - Страница 4

Я сбрасываю на дискету последнюю статью, которую мне удалось найти, – сбрасываю, даже не прочитав толком, потому что мозг уже отказывается воспринимать дополнительную информацию. Когда она более-менее систематизирована – это еще куда ни шло, но инфор-мация настолько разрознена и кажется настолько бестолковой, что эмоции начинают брать верх над способностью здраво размышлять. Это уже никуда не годится, поэтому нужно де-лать перерыв, благо что магазин вот-вот закроется. Остальное уже для дома, для семьи, да и когда буду высматривать дражайшего Арика с телевидения, будет время подумать. Так что, сворачивай, дорогая Виточка, свои психолингвистические измышления, таблицы и схемы и занимайся живыми людьми. Письма тебе ничего не дадут. В конце концов, Наташа тебе письма не заказывала. Заканчивай с Ариком и Элиной и бегом в следующий город, чтобы все успеть. Потом вручишь Чистовой папку вместе со всеми своими соображениями, заберешь остаток денег и будешь жить дальше, а она пусть делает, что хочет, и пусть нанимает, кого хочет – в этом ты ей уже не помощник. Но почему же так меня тянет к этим письмам. Хочет-ся читать их и папку Колодицкой снова и снова, как понравившуюся страшную книжку, хо-чется понять… Но понять что?

Я встаю и иду делать себе кофе. В углу Мэд-Мэкс и Аня окучивают какого-то запоздалого покупателя, причем Максим занимается исключительно технической стороной вопроса, Аня же штурмует покупателя с психоло-физиологической стороны, совмещая уговоры то с пор-ханием вокруг него, то с элегантным усаживанием на стул рядом со столом с образцами и демонстрацией своих длинных ног, и потенциальный покупатель – серьезный мужчина сред-них лет – постепенно начинает дуреть от эротических флюидов и сандалово-мускусного за-паха туалетной воды «Volare», которые распространяет вокруг себя Аня. Остальные – Вовка, Мачук, Артефакт, светлобородый Денис Каширов, только позавчера вернувшийся из Нижне-го Новгорода, финансистка Валентина, за увлечение сериалами и любовными романами про-званная «Сама-ты-Барбара», и даже Фомин-Котошихин собрались за витринами, возле аква-риума и кадок с трахикарпусами и слушают Султана, с удовольствием рассказывающего очередную хохму. Я включаю чайник и поспешно присоединяюсь к слушателям.

– … знакомый, говорит – Ваня, у нас в отделе один из компьютеров очень странно себя ведет, просто полтергейст какой-то, так что зайди, глянь. Ну, прихожу, говорю – что? Он и объяс-няет, так мол и так, то и дело на мониторе начинают появляться буквы, хотя их никто не пе-чатает. Вот, говорит, сидит человек перед монитором, ничего не делает, просто смотрит, а на «листе» буквы сами собой появляются, хотя он даже не дышит на клаву. Я конечно заинте-ресовался, пошли мы смотреть. Ну, что. Стол, нормальный обычный стол. Стоит комп – нормальный обычный комп, монитор, системник, клава… За столом сидит дама… ну, тут надо не так объяснять, – Султан встает и старательно одергивает новенькую жилетку. – Такая знойная женщина, лет ей наверное около сорока, уже на излете, но еще очень даже ничего – лицо, причесочка, ноги там, да… Но главное – бюст! О! – Султан отставляет полусогнутые ладони на такое расстояние от своей груди, что Вовка-Санитар восхищенно присвистывает, а худенькая Валентина презрительно кривит губы. – Я ее спрашиваю: мол, в чем дело, мадам? Она говорит, сейчас объясню. Набирает пару предложений, а потом говорит – смотрите на монитор. И руки вверх поднимает, чтобы показать, что до клавиш не дотрагивается.

– И высоко поднимает? – задумчиво спрашивает Санитар, отвлекаясь от темы, – очевидно, он все еще представляет изображенный Султаном бюст, и Николай Иванович недовольно толкает его в бок.

– Ну, я через ее плечо вот так перегнулся, – Султан показывает, как, – и на монитор смот-рю. И ничего не понимаю. Курсор бегает, цифры-буквы появляются. Потом – р-раз, переста-ли появляться. Потом опять пошли. Опять перестали. Причем до клавы ну никто не дотраги-вается. Я в непонятках. Посмотрел там кое-что, в системник залез, все проверил – ну, не пойму, в чем дело! Говорю – ну-ка, напечатайте еще что-нибудь. Мадам напечатала, потом тычет пальцем в монитор, говорит – смотрите, сейчас опять будет. И точно, та же картина. Никто не работает, а символы выскакивают, причем с разными интервалами.

– Занятный глюк, – замечает Николай Иванович, и Султан фыркает, потом складывает ла-дони так, словно собирается вознести молитву, – близится финал, и он предвкушает развязку.

– Глюк занятнее, чем ты думаешь! Я-то в этот раз сбоку стал, на монитор таращусь, пыта-юсь понять, в чем дело… и тут случайно опускаю глаза, – Султан хлопает в ладоши, и клиент на другом конце зала вздрагивает. – Люди, у меня безмолвная истерика! Я-то сразу внимания не обратил… В общем, у нее монитор почти на середине стола стоит, очень далеко от клавы. А видит мадам плохо. Вот она наберет что-нибудь, а потом тянется посмотреть, что же она там изобразила, вот так, – он снова показывает, как, – и своим бюстом…

Вовка прерывает его громовым взрывом хохота. Он падает во вращающееся офисное кресло и корчится в нем так, словно у него эпилептический припадок. Нам далеко до такой бурной реакции, но и наш смех сполна вознаграждает Султана за рассказ, и он очень дово-лен.

– Ну, а как ты ей сказал об этом? – спрашиваю я, и Султан тоже начинает хихикать.

– Не сказал я ей. Ну, как такое скажешь женщине… ну, неудобно. Я просто взял и мони-тор ей пододвинул к клаве. А мадам вдруг так покраснела – видать, поняла. Ну, и все, они пока на технику больше не жалуются.

– Еще бы! – стонет Вовка из кресла. – Елки, жаль меня там не было!

– Вот это я понимаю, история, – хмуро говорит Фомин. – Не то, что твои байки склепа.

– И то верно, – Николай Иванович кивает. – Ты, Владимир, вообще о нормальных вещах разучился говорить! Вон вчера заходила эта… как ее… адвентистка чи евагелистка… не помню. Ты, Вита, ведь не в курсе, да? – он поворачивается ко мне, и я мотаю головой. – Та-кая милая бабулька, с книжечками своими… И надо ж, чтоб ей это вот подвернулось, – Ма-чук машет в сторону Санитара. – Она его спрашивает: что, мол, юноша, для вас есть на этом свете чистого, главного… что для вас первостепенно? А этот юноша ей говорит: главное, бабка, чтобы всегда под рукой были свежий труп и острый скальпель! Ну, нормально?! Ба-бульку пришлось успокаивающим отпаивать.

– А нечего ходить! – бурчит Санитар. – Мне все эти религонесущие уже вот где! – он чир-кает ребром ладони по горлу. – Ваньк, может еще чо расскажешь?

– Я расскажу, хоть вы этого и не заслуживаете – говорит Максим, и все поворачиваются в его сторону. Он и Аня уже стоят сзади нас, а клиента и след простыл. – Пока вы тут хихикае-те, мы с Анькой вкалываем аки египетские рабы на стройках! Монитор самсунговский спих-нули! Мисс Кепвелл, не забудьте потом оформить перед впадением в вечернюю кому, – Ва-лентина делает презрительное лицо и отворачивается. – Вот, Вовка, это специально для тебя. Только сиди, не вставай. Остальным советую тоже присесть.

Он извлекает из внутреннего кармана пиджака сложенную газету и начинает томительно долго шуршать страницами.

– Ага, вот! Читаю, – Мэд-Мэкс значительно поднимает указательный палец, – заметьте, чи-таю, без всяких исправлений и отсебятины. Просто читаю. Господи, – он издает странный всхлипывающий звук, – я бы год сидел – такого не придумал! Так, так… о! Известная пред-сказательница, гадалка и целительница Евпраксия… невероятные и фантастические по своей точности предсказания… уникальный феномен… изгнание злых духов… ля-ля-ля… и прила-гаются письма тех, кого предсказали, исцелили и изгнали… Так… злой барабашка скрипел в телевизоре… мой брат как выпьет… вот! Пишет некий Артем! «Я страдал от половой слабо-сти, никакого житья не было. Пошел к Евпраксии, и она, погадав, тут же нашла причину – сказала, что моя жена, чтоб я не ходил к другим женщинам, закопала мои трусы на кладби-ще… перестаньте ржать, дочитать дайте!.. А жене посоветовала так сделать ее сестра. Ев-праксия научила меня, что делать с трусами, и теперь я снова настоящий мужчина и у меня все хорошо».

Максим заканчивает чтениe под оглушительный хохот. Санитар, постанывая, сползает с кресла и усаживается прямо на пол, опираясь спиной о сиденье. Кресло тут же податливо проворачивается, он падает и ударяется головой, отчего ему становится еще хуже, и он про-должает хихикать и стонать уже лежа, от избытка чувств шлепая ладонью по блестящему покрытию. Я падаю на колени к Султану, который совсем ничего не имеет против, и мы всхлипываем от смеха друг у друга на плече. Денис, закинув голову, хохочет густо и весело, а «Сама-ты-Барбара», словно расстрелянная, тихо оползает по стене, закрыв лицо ладонями. Прочие мелко трясутся, причем Котошихин подвывает, как страдающий от переедания ша-кал.

– Так а что… что она ему сказала сделать с трусами-то? – спрашиваю я, когда обретаю способность говорить, и это вызывает новый взрыв хохота. Максим мотает головой.

– Тут… ох!.. тут не написано.

– Слушай, я не понял – она только одни трусы закопала или все? – деловито спрашивает Артефакт. – Если все – это ж… о-о-о!.. А дело зимой было?

«Пандору» захлестывает третья волна хохота, и Санитар бессильно хрипит с пола:

– Перестаньте, гады! Уй, не могу!

– Чтo вы не можете, Рябинин?! Что у вас здесь происходит?! – раздается громкий и серди-то-ошеломленный возглас от дверей, и в только что бушевавшем от дикого веселья магазине мгновенно наступает полный штиль. Увлеченные, мы не слышали ни притормозившей ма-шины, ни мелодичного звона дверных колокольчиков, и вот награда за это – в дверях стоит Эн-Вэ, оглаживает свою гоголевскую прическу, проверяя, надежно ли сидит волосяная на-шлепка на негоголевской лысине, и смотрит на нас с суровым негодованием. При виде его сдобного и румяного лица меня вдруг охватывает такое сильное чувство отвращения и зло-сти, что я поспешно отворачиваюсь – вдруг заметит – и для успокоения начинаю крутить на мизинце колечко с божьей коровкой. Вовка поднимается с пола и молча отряхивает джинсы, а Максим, считая, что обязан подменить отсутствующего Женьку, резко дергает головой вниз-вверх и говорит с едва уловимой едкостью в голосе:

– Mое почтение. Желаю здравствовать, Николай Сергеевич. По делам должности али так зашедши?

– Kак всегда зоопарк, – кисло отмечает Эн-Вэ и делает несколько шагов в зал. – Почему такой шум – на улице слыхать?! Пьянствуете?! Понимаю, понимаю… поганые католики да-же падки до водки; одни только турки не пьют. Кудрявцева, что вы себе позволяете?! Хоть при начальнике слезьте с чужих колен-то! Совсем распустились – не контора, а дом свида-ний! Где Одинцов?!

– Hа территории, – отвечаю я равнодушно, встаю и иду делать кофе, остальные располза-ются по комнате кто куда, недоуменно переглядываясь украдкой – в это время Эн-Вэ обычно не заходит в «Пандору», а если заходит – жди какой-нибудь гадости. Странно, почему он спрашивает, где Женька? Мобильник тот отключил что ли?

– Где конкретно?

– Он мне не докладывал.

– Мне не нравится ваш тон, Кудрявцева, – цедит Эн-Вэ, и, повернувшись, я вижу, что он внимательно и зло смотрит на меня. – Вы изволите быть недовольны службой?

– Всем довольны, ваше благородие, – отвечаю я, пытаясь понять, что же за мыслишки вьются под гладкими черными волосами. И если раньше Гунько казался мне обычным на-чальником-самодуром, то теперь он представляется чем-то более зловещим и опасным, а в каждом его слове чудится намек и подозрение. Конечно же, так нельзя и вести себя нужно как обычно, то есть призвать в союзники Максима и довести Эн-Вэ до белого каления, со-храняя марку, иначе он почувствует, что со мной что-то не так. Плохо, очень плохо, что нет Женьки – он лучше всех умеет справляться с любителем гоголевской прозы, он лучше всех его знает и всегда угадывает, что у того на уме. – А то коли будем недовольны, так после нам дадут такого неудовольствия!..

– Да, да, – бормочет Эн-Вэ, и на его лице вдруг появляется легкая растерянность. – Вот что. Ты Одинцову передай, что в Саранск ехать не нужно. Клиент отказался.

– Что за детский сад – заказался-отказался?! – недовольно говорит Артефакт, заглаживая волосы за уши, и садится на стул верхом, отчего его длинные ноги кажутся еще более длин-ными. – Уже проработку начали!

– Ну, так заканчивайте! Как только получите новый… – Эн-Вэ осекается, потому что в этот момент Аня роняет помаду и из стоячего положения нагибается, чтобы ее подобрать. Ее короткая шерстяная юбка ползет вверх, и Эн-Вэ начинает багроветь, словно ему перетянули шею. Санитар, который втихую успел прокрасться на свое излюбленное место – за спину Эн-Вэ – ухмыляется оттуда, округлив глаза, и показывает два вздернутых больших пальца. Аня выпрямляется и уходит за стол, и Эн-Вэ с едва слышным свистом выпускает воздух сквозь стиснутые зубы и проводит рукой по лицу.

– Да, как только получите новый… – он задумывается, и мы все недоуменно и нетерпеливо переглядываемся – нужно закрывать магазин и разбегаться по своим делам, а Эн-Вэ, похоже, собирается открыть производственное совещание. Султан решает вопрос просто – он обхо-дит Эн-Вэ и отправляется в «раздевалку» за своей курткой, я складываю в сумку дискеты и бумаги, Котошихин и Николай Иванович возвращаются к компьютерам, а Максим хватает телефонную трубку и начинает поспешно кому-то звонить. Эн-Вэ расстегивает пальто и опускается в одно из офисных кресел с явным намерением задержаться и задержать осталь-ных, но тут от входной двери долетает нежный мелодичный звон, и через несколько секунд на пороге чудесным видением появляется Женька, раскрасневшийся, встрепанный и слегка пьяный, узревает пухлую фигуру Эн-Вэ и тут же гаркает:

– Ба! Николай Степ… Васильевич! Вот уж не ждал! А я подхожу и думаю: отчего это на душе и необъятно, и чудно?! А тут такие люди! Хоть бы упредили – мы б прибрались, убра-лись…

Эн-Вэ испуганно вздрагивает, будто сзади раздался выстрел, потом поворачивается к Женьке вместе с креслом и раздраженно говорит:

– А, Одинцов! Очень кстати. Идем, у меня к тебе разговор есть.

– Тэтатэтный? Я стесняюсь, – Женька расстегивает куртку, прислоняется к косяку и броса-ет в рот пластинку клубничной жвачки. – Что-нибудь стряслось, Николай Сергеевич? Вы, в такой час, без звонка…

– Идем! – нетерпеливо говорит Эн-Вэ, встает и подходит к нему. Женька подмигивает мне, пожимает плечами, и они оба удаляются. Вскоре долетает звон – выходят на улицу и, скорее всего, разговаривать будут в машине Эн-Вэ, поэтому подслушать невозможно. Поль-зуясь отсутствием Эн-Вэ, все поспешно кидаются в «раздевалку» за своей одеждой, выклю-чают технику и опускают жалюзи – все за исключением Мачука, который сегодня остается за сторожа – он и Черный Санитар работают посменно. Николай Иванович садится возле аква-риума и внимательно наблюдает, как кофейно-голубые дискусы, застыв, надменно разгляды-вают друг друга, пошевеливая нежными перистыми плавниками. Он стучит ногтем по стек-лу, и один из дискусов разворачивается и смотрит на него с презрением, выпячивая губы, словно собирается плюнуть.

– А рыб сегодня кто-нибудь ко…

Его слова прерывает оглушительный грохот взрыва, долетающий с улицы. Оконные стек-ла громко звякают, вздрагивая от воздушной волны, аквариум слегка встряхивает, отчего рыбы возмущенно раскачиваются внутри вместе с потревоженной водой, а чья-то чашка, за-бытая на краю стола, соскальзывает и, ударившись о пол, аккуратно раскалывается почти точно пополам, расплескивая холодный кофе. На мгновение мы замираем, уставившись в за-крытые жалюзи окна, за которыми где-то всполошенно завывает автомобильная сигнализа-ция, и у Санитара вырывается:

– Ни хрена себе!.. Это ж рядом совсем!..

Мы выскакиваем на улицу, толкаясь и застревая в дверях. Я выбегаю первой, вижу стоя-щую прямо возле «Пандоры» машину Эн-Вэ, целую и невредимую, и облегченно вздыхаю – моей первой мыслью было, что взорвалась именно она. Женька и Эн-Вэ, в числе прочих при-влеченных взрывом прохожих, уже стоят перед соседним домом, в котором первый этаж за-нят магазином «Мелодия», а на прочих располагаются жилые квартиры. Теперь на третьем этаже вместо двух окон зияет огромная страшная дыра с неровными краями и из нее валит густой дым, сквозь который зло проблескивает пламя. На тротуаре лежит на боку почти со-вершенно целый кухонный шкаф. Крышка одного из ящиков выдрана с мясом, и кругом, среди грязного снега и льда, в свете фонарей холодно поблескивают ножи, ложки и вилки. На ветвях одного из тополей болтаются обгоревший серый шарф и веревочка с пластмассо-выми прищепками. Ветер развевает шарф, и он отчаянно машет концами, словно призывая немедленно снять его оттуда.

Хоть уже и темно, час не поздний, людей на улице много, и на безопасном расстоянии от дома почти сразу же образуется плотная толпа. Люди испуганно переговариваются, и почти все считают, что произошел некий теракт, как в Москве или Волгодонске. Только немногие придерживаются версии о взрыве газа и с каким-то отчаянием пытаются убедить в этом ос-тальных. В их числе и Женька, но когда я, протолкавшись к нему, хватаю его за руку и он поворачивается, его лицо, резко осунувшееся и постаревшее, совсем не соответствует бо-дрому голосу, которым он спрашивает меня:

– Ты чего в таком ужасе, дитя?! Думала, гуньковскую бэху в полет отправили вместе с со-держимым? Да нет, хотя я бы не удивился, отлетая.

Он говорит громко, хотя прекрасно знает, что Эн-Вэ стоит почти рядом и все слышит. Но тот никак не реагирует, лицо у него напряженное и какое-то потерянное. Почти сразу он по-ворачивается и идет к своей машине.

– Пойдем-ка и мы, – тихо говорит Женька и, приобняв меня за плечи, разворачивает в сто-рону магазина, – сейчас тут начнется… Вовка, Макс, Иваныч – пошли закрываться! Дай бог, там никого не было.

Притихшие, мы возвращаемся в «Пандору», и только сейчас я замечаю, что Фомина среди нас нет. От обочины как раз отъезжает «БМВ» Эн-Вэ, и я предполагаю, что Олег укатил вме-сте с дядей, что бывало и раньше. Но Котошихин все еще в магазине – он устроился в кресле возле аквариума с какой-то инструкцией в руках и внимательно ее изучает, но у него такой вид, будто он сел только что, причем очень поспешно.

– Ну, что там? – спрашивает он хмуро, не глядя на нас. На его лице, словно роса, блестят мелкие капельки пота, и рыжеватая челка прилипла ко лбу. Максим, скользнув по нему взглядом, машет рукой.

– Да ничего особенного. В соседнем доме квартиру вынесло. Газ скорее всего. Как это ты не вышел посмотреть, Гриша?

– Делать мне больше нечего! Ну, что, все, закрываемся?

Я застегиваю пальто и беру со стола свою сумку. На мгновение моя рука зависает в воз-духе – по-моему, до того, как я выбежала на улицу, сумка стояла замком к компьютеру, а не наоборот, как сейчас. Впрочем, скорее всего показалось – в последнее время мне многое ка-жется, и всюду мерещатся призраки. После взрыва так тем более. Вилки и ложки на грязном льду – нелепая картина… вилкам и ложкам место либо в раковине, либо в ящике – чистым, блестящим и сухим… А там, в одной из квартир соседнего дома все вывернуто наизнанку, умышленно или по несчастной случайности. Сколько долей секунды на это ушло? Случай-ность? Вот так… очень многое в нашей жизни складывается из случайностей, даже сама жизнь довольно часто всего лишь результат случайности, да и смерть тоже… Одно, второе, третье… стечение обстоятельств, которым никак нельзя управлять…

Так, хватит!

– Витек, ты идешь?! – окликает меня Женька из коридора. Я перекидываю ремешок сумки через плечо и быстро покидаю зал, а Фомин в незастегнутом пальто так и остается сидеть возле аквариума, напряженно глядя в инструкцию.

На лестнице Максим и Султан уже совершают ежевечерний ритуал – вытаскивают из па-зов решетку с перилами. Дело в том, что лестница, ведущая в «Пандору», настолько крута и узка, что занести в магазин большие коробки с товаром при наличии перил практически не-возможно. Но в то же время без перил по лестнице сложно подняться, в особенности зимой и в особенности женщинам на каблуках, поэтому после того, как несколько посетителей «Пан-доры» с этой лестницы упали, чем, разумеется, остались очень недовольны, Максим решил, что перила все-таки лучше поставить, но так, чтобы при очередном завозе товара их было легко вытащить – ведь помещение принадлежит не нам, и перестраивать ни лестницу, ни дверь нельзя. На том и порешили, и с тех пор Максим, а вместе с ним и Султан, каждый ве-чер вытаскивают перила и заносят их внутрь, чтобы не вытащил кто-нибудь еще, и каждое утро ставят их на место. Это постоянно служит поводом для шуток, причем не только у нас, но и у тех прохожих, которые каждый день идут мимо «Пандоры» в это время. Но сегодня никто не смеется – взрыв отбил всякую охоту шутить даже у Санитара, знающего толк в черном юморе. Все молча наблюдают, как, сияя огнями, отъезжает от соседнего дома «ско-рая» и как пожарные усмиряют огонь в разрушенной квартире, только Котошихин почти сразу же уходит.

Когда Ваня с Максимом уносят перила, Аня с Валентиной вдруг начинают с жаром обсу-ждать непойманного волжанского маньяка-проволочника – оказывается, за то время, пока я занималась Наташиными клиентами и возилась с проклятыми письмами, была убита еще од-на женщина, тридцати пяти лет, тоже с помощью проволоки, уберечь это известие от обще-ственности не удалось, и теперь убийства считаются серией, а маньяк – маньяком. Я слушаю их вполуха – у меня сейчас и без маньяка проблем хватает. Кроме того, из всего женского коллектива «Пандоры» под возрастной «ценз» убивца подходит только тридцатитрехлетняя Валентина, но за ней каждый вечер заезжает муж – мастер спорта по боксу, и «Сама-ты-Барбара» недоступна для любых маньяков.

Султан и Максим выходят, закрывая за собой дверь. Максим тотчас начинает обсуждать что-то с Женькой, а Султан тем временем подходит ко мне и тихо говорит:

– Витка, помнишь, ты про «Черный бриллиант» спрашивала?

– Ну. Что, возможность появилась?

– Да, завтра в двадцать один ноль-ноль сведу тебя с одним человеком, только… ты все-таки уверена, что хочешь туда пойти? – он поднимает воротник куртки, глядя на меня с ка-ким-то странным выражением. – Это… ну, такое место… не для благовоспитанной девушки, и если Евгений Саныч узнает, что я…

– Султаша, я примерно представляю себе, что это за место, что же касается Евгения Саны-ча, я тебя от него уберегу, обещаю. А попасть мне туда нужно исключительно для дела, а не для того, чтобы морально разлагаться. Ты сам-то был там или нет?

– Бывал раз, а больше не ходил, – кисло отвечает Султан и сплевывает. – Ты знаешь, не по мне это, я – натура утонченная. По видику посмотреть – еще куда ни шло, а так… – он пожи-мает плечами. – Не, я этого не понимаю, да и публика там безумная. В общем, смотри, дело твое. Стас тебя завтра проинструктирует, только ты лишних вопросов не задавай и прикинь-ся полной дурой, ищущей острых ощущений – я тебя так и отрекомендовал. Все, давай, до завтра. Народ, прощай!

Он уходит вместе с Денисом, а я подхожу к Женьке и спрашиваю, идет ли он домой. Женька мотает головой и говорит, что у него еще есть кое-какие дела, и он будет дома не раньше двенадцати. Дела – так дела, это даже лучше. Он чмокает меня в нос, прощается с пандорийцами и скрывается за углом.

– А что, сегодня вот так все и разойдемся грустно? – недовольно спрашивает Санитар, хлопая себя кепкой по бедру. – Может, по пивку, а? Или по коньячку? Мужики?!

Артефакт качает головой – у него сегодня еще много дел, Мэд-Мэкс говорит, что и без того опаздывает на свидание, и они разбегаются так быстро, что Вовка даже не успевает ни-чего возразить. Отчаявшись, он взывает к женскому полу, то есть к нам с Анькой, потому что за Валентиной уже приехали, и она, махнув на прощание рукой, как раз садится в красную «Ниву» мужа. Но, и тут потерпев неудачу, Вовка презрительно фыркает, надевает кепку, сдвигает ее на затылок, засовывает руки в карманы и удаляется, гнусаво напевая: «Девчонки полюбили не меня! Девчонки полюбили гармониста… эх!», и остатки какого-то отчаянно лихого веселья уходят вместе с ним, в распускающуюся ночь.

Я еду домой. Еду, прижавшись щекой к холодному стеклу трамвая, и вспоминаю зияю-щую дыру на месте двух оконных прямоугольников, из которой валит дым, шарф на тополе и кухонный шкаф на обледеневшем асфальте, а еще свой испуг при звуке взрыва. Странно, что в первую очередь я подумала именно о машине Эн-Вэ и о Женьке. Возможно, вспоминая записи Колодицкой и выстраивая свои рассуждения, я уже подсознательно включаю в це-почки жертв (если они таковыми являются) себя и своих близких людей и облекаю в плоть призраков. Я не знаю, существует ли опасность на самом деле, но я ее жду. Предупрежден – значит защищен. В какой-то степени.

Взрыв в который раз напомнил мне о хрупкости и непостоянстве нашего мира (или моего мира – ведь у каждого свой мир, и со смертью каждого умирает целая Вселенная). Иногда стабильность кажется просто мифом. В любую секунду этот мир может дать трещину, по-датливо изменить привычную форму, а то и вовсе разбиться вдребезги по дурацкой случай-ности или по чьей-то злой прихоти, и ничего тут не поделаешь. Даже если все свои иллюзии ты растерял еще в детстве, если ты изначально тщательно оборачиваешь свой мир войлоком и обкладываешь ватой, и он всегда готов к тому удару, который может его разбить, то все равно почти всегда удар оказывается точным и неожиданным. Неизвестность на то и неиз-вестность – это страшная, безжалостная и трусливая тетка, которая всегда бьет в спину и умеет терпеливо дожидаться нужного момента. Так было с братом и его друзьями и с Лень-кой, так было с Надей и Наташей, так было с моей первой мачехой Еленой и ее мужем, так было и с теми людьми в квартире… так было и со мной, только мой мир пока держится, хоть и немного потрескался от ударов и деформировался. Но в последнее время стремительность, с которой за долю секунды меняется все, чем кто-то жил долгие годы, начала пугать меня.

Дома я делаю себе два бутерброда с ветчиной, наливаю огромную кружку горячего чая и все это уношу в гостиную, на один из журнальных столиков возле дивана, – ни я, ни Женька, как правило, не едим на кухне, хотя кухня у него просторная, уютная, красивая, стоит боль-шой сосновый стол, кухонный диван, маленький телевизор – сиди в свое удовольствие! Но на кухне происходит только готовка, а прием пищи всегда переносится в гостиную, по кото-рой сразу видно, что обставлял ее любитель комфортного праздного времяпрепровождения – изобилие мягкой мебели и маленьких журнальных столиков, и все это расставлено с расче-том максимального удобства – большой диван перед телевизором, одно пухлое кресло возле музыкального центра, другое возле балконной двери, третье возле книжных шкафов. Вклю-чил, открыл или взял книгу и тут же падай на мягкое сидение, никуда не отходя. Специалист в области нефрологии насмешливо называет Женькину гостиную «берлогой», но я знаю, что он ее обожает и хочет себе такую же. Бесполезно – его жена считает такую лентяйскую об-становку полным отсутствием вкуса и никогда не допустит ее в своей стильной квартире.

По телевизору передают местные новости, и, жуя бутерброд и вполуха слушая репортаж о каком-то недавно открывшемся очередном торговом центре «Царский двор», я размыш-ляю, стоит ли мне вообще выходить сегодня из дома, то есть продолжать заниматься Кужав-ским? Есть ли в этом смысл? Вроде бы я уже знаю о нем достаточно, никаких сдвигов, как у Матейко и Журбенко, не наблюдается – не ходить же мне за ним веки вечные – на мне еще Элина висит. Кужавский больше не шутит, и этого вполне довольно. Поздравляю вас, Ната-лья, с хорошей работой.

С другой стороны, может все-таки стоит сегодня «поводить» Арика последний раз – что называется, совершить контрольную прогулку. Допоздна. Вдруг я что-то упустила? Вдруг у Кужавского еще остался какой-то секретик, какая-то шкатулочка, укрытая от моих и чужих глаз – хорошо укрытая, тщательно, и черт его знает, что в этой шкатулочке может оказаться. Какой бы идиотской ни была работа, ее нужно доводить до конца. Я ведь тогда сказала Чис-товой, что сделаю все в точности, как если бы меня попросила об этом Надя, а значит нечего увиливать и действовать по принципу «и так сойдет»! А значит – вперед, к Арику!

Сегодня я не собираюсь встречаться с Кужавским лицом к лицу, более того, мне нужно стать чем-то незаметным, незначительным и, конечно, незнакомым. Я быстро смываю с себя весь сегодняшний макияж, молодея на несколько лет, волосы туго затягиваю на затылке, на-деваю старые джинсы, длинную теплую куртку, в каких ходит половина Волжанска, теплые ботинки и Женькину вязаную шапку, и оставляю только одну серьгу колечком – в левом ухе. Потом внимательно смотрю на себя в зеркало, приняв соответствующее выражение лица, и из блестящего эллипса на меня в ответ смотрит стандартный невыразительный подросток, не обезображенный интеллектом и высокими чувствами. Я выключаю в коридоре свет – совсем хорошо – маленький, несмотря на куртку явно хлипкий, подозрения не внушает.

Я звоню Кужавскому из автомата возле гастронома. На работе его не оказывается, но где он, никто не знает. На всякий случай я набираю его домашний номер, не особо рассчитывая на успех, но происходит чудо – Аристарх снимает трубку, и я слышу его недовольный голос на романтическом фоне песни Эроса Рамазотти. Я кисло спрашиваю неведомого мне Петра Васильевича, Кужавский раздраженно отвечает, что здесь таких нет и не будет и бросает трубку.

Снег на сегодня не обещали, но когда я добираюсь до нужного мне дома, поднимается са-мая настоящая метель, крупные снежинки назойливо лезут в глаза, забиваются в рот, и ветер то и дело подхватывает их и с ненужной щедростью швыряет в прохожих целыми охапками. К счастью, дом Кужавского расположен так, что, зайдя во двор, я оказываюсь с подветрен-ной стороны. Снег здесь падает почти отвесно, и двор можно было бы даже назвать уютным, только где-то за домом и над крышами продолжает слышаться жутковатый вой умирающей зимы – сегодня уже первое марта, и время ее правления подходит к концу – скоро, совсем скоро снег начнет превращаться в грязные лужи, лед на реке разобьют ледоколами, и вверх, к рыбокомбинату, с Каспия пойдут сейнеры, а мутно-желтая вода снова будет вся на виду…

Кужавский в своей квартире – в одном из его окон за бледными шторами тускло горит свет, остальные темны. Я устраиваюсь на скамейке под «грибком» на детской площадке – хоть время еще и не позднее, во дворе никого нет, с дороги и из окон меня не заметить, да и кто станет приглядываться в такую погоду? А окна Кужавского и подъезд отсюда хорошо просматриваются. Я сижу и жду, и время ползет мимо медленно-медленно, словно умираю-щая улитка. У меня есть сигареты, у меня есть немного горячего кофе в маленьком термосе и у меня есть много мыслей, которые я могу обдумать, дожидаясь… Дожидаясь чего? Зачем я сижу здесь, одна, среди темноты, холода и снега? Вероятней всего, Кужавский уже и не вый-дет из квартиры, к тому же, похоже, он там с дамой. Не сидеть же мне здесь до утра? Это ведь совершенно бессмысленно. И глупо к тому же. Что я могу получить от этого бдения кроме насморка? Я наблюдала за Кужавским, и до сих пор он мне никаких сюрпризов не преподносил. А в такую погоду все как-то стараются сидеть по домам. И я вернусь домой, когда погаснет свет в окне, а дома опишу эти вечерние посиделки в двух коротких словах «Отчет окончен», потому что ждать тут больше будет нечего.

Я сижу и курю, прикрывая огонек ладонью. Вокруг надо мной возвышаются дома, сияю-щие сквозь пелену снега сотнями огней, и сегодня эти огни кажутся особенно теплыми и уютными. Каждый из них освещает какой-то особенный, маленький, но не менее значитель-ный, чем Вселенная, мир – сотни, тысячи чужих миров, о которых я никогда ничего не уз-наю, и в каких-то из них идут войны, в каких-то царят мир и покой, любовь и благоденствие, в каких-то очень, очень пустынно и одиноко… Там миры, а я словно сижу в межзвездном пространстве, и снег идет все гуще, ветер усиливается, завывает все громче и все страшнее, будто обманутая кем-то старая, страшная ведьма, от луны остался только крохотный огры-зок-серпик, изредка проглядывающий в прорехи между тучами мутным пятном, и там, в чу-довищной вышине, в этом мутном свете видно, как мечутся в неистовой бестолковой пляске крупные снежные хлопья, словно сонмы холодных белых дýхов, сумасшедшие стаи зимних бесов… В памяти вдруг всплывают полузабытые строчки стихотворения, которое учила много-много лет назад:

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре…

Сколько их? Куда их гонят?

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж выдают?..1

Я вздрагиваю, когда у одного из огромных тополей, растущих на углу с треском отламы-вается сук и падает на изгородь из кустарниковой акации, сбивая с нее снег. Ветер приглу-шает звук, но он все равно звучит для меня как ружейный выстрел, выдергивающий из како-го-то странного состояния, когда ты связана с реальным миром только зрением, а сама уле-таешь куда-то далеко, в другое место, размышляя о сотнях важных вещей – о письмах, о кар-тинах Чистовой, о взрыве, о папке Колодицкой, об Анатолии Журбенко, который страдал от клаустрофобии, о Виктории-«тете», до которой я уже два дня никак не могу дозвониться… Я тру замерзший кончик носа, потом наливаю себе немного кофе, не доставая термос из паке-та, и пью, и сразу становится и веселее, и теплее – термос хороший и температуру сохраняет долго. Хорошо, что скамейка вокруг ножки «гриба» деревянная, а не железная, иначе бы столько я на ней не высидела.

Стрелки ползут по кругу так медленно, что иногда кажется, что они и вовсе не двигаются – замерзли – добрались до десяти часов и все, а первую секунду одиннадцатого часа отсчи-тают только тогда, когда взойдет солнце и отогреет время. Я быстро смотрю на зашторенное окно Кужавского – уже в который раз, и тут свет за бледной шторой наконец гаснет. Вот и все, конец фильма. Наблюдательный пост демонтируется за ненадобностью, и наблюдатель отправляется домой, в горячую ванну. Что ж, все ошибаются. Сейчас докурю и…

Тяжелая железная дверь подъезда щелкает замком и открывается, выпуская в круг света высокого мужчину в темном пуховике и с забавной прической ежиком, и я инстинктивно втягиваю голову в плечи, стараясь казаться как можно меньше, хотя Кужавский видеть меня не может. Он кашляет, закрывает дверь, закуривает, смотрит на часы и быстро уходит в том направлении, откуда я пришла. Я дожидаюсь, пока Аристарх дойдет до угла дома, потом встаю, быстро прохожу через двор вдоль густой заснеженной изгороди, у торца дома замед-ляю шаг, и тут же на меня радостно набрасывается притаившийся за домом ветер, вышибает из глаз слезы и швыряет в лицо пригоршню обжигающих снежных хлопьев. Кужавский уже далеко впереди, и я ускоряю шаг, чтобы не потерять его из вида – он идет быстро и не обо-рачиваясь, да и если обернется – много ли он увидит в этом снежном хаосе?

Несмотря на то, что еще не так уж поздно, город будто вымер – прохожие почти не попа-даются, машин мало, и ездят они медленно и осторожно, словно идут на цыпочках. Светофо-ры сквозь метель мигают, как маяки, призывая: сюда, сюда, здесь безопасно, и яркие витри-ны и окна ресторанчиков похожи на уютные гавани в разбушевавшемся море. Я иду за Ку-жавским и недоумеваю – куда он собрался на ночь глядя? В бар? На свидание? Уж не на ра-боту, это точно. Что ж, я ошиблась, и дома он был один, иначе что можно подумать – Ари-старх уложил свою даму спать и отправился к следующей? Лихо!

Кужавский доходит до трамвайной остановки и закуривает под прозрачным навесом. Я захожу туда же, валюсь на скамейку и съеживаюсь на ней, втянув голову в плечи. Кужавский не обращает на меня ни малейшего внимания. Он явно торопится – нетерпеливо топчется под навесом, поглядывает то на часы, то почему-то на небо. Я не вижу выражения его лица, но отчего-то у меня возникает странная уверенность, что снежный хаос вокруг ему очень по душе, он не боится ни снега, ни ледяного ветра, не надел ни шапки, ни перчаток, и на его ле-вой руке холодно блестит обручальное кольцо. Изредка он кашляет – неглубокие, короткие звуки – кашель больше похож на нервный, чем на простудный, и можно даже подумать, что Аристарх хитро посмеивается, а не кашляет. Раньше я у него такого кашля не слышала.

Вскоре с лязгом и скрежетом подъезжает трамвай с почти наглухо залепленными снегом окнами. Кужавский бросает сигарету и идет к средней двери, я неторопливо бреду к задней. Пассажиров в трамвае человек пятнадцать, все они сидят, и я тоже сажусь – позади одного из них, крупного пожилого мужчины, уткнувшегося в очередной номер «Волжанских ведомо-стей». Меня за ним не видно, а если чуть отклониться к окну – совсем чуть-чуть, то из-за края газетного листа открывается хороший обзор. Кужавский сидит впереди, лицом ко мне, и пытается протереть в стекле окошко, продолжая кашлять. Освещение в салоне неплохое, и я вижу, что Аристарх тщательно выбрит – побрился, скорее всего, перед самым выходом. Зна-чит, точно на свидание собрался. Ишь ты, и погода не остановила! Видать дама того стоит, интересно было бы посмотреть.

Мы едем довольно долго. В трамвае гораздо теплей, чем на улице, и меня начинает слегка клонить ко сну. В голову почему-то начинает лезть целительница Евпраксия, вычитанная Мэд-Мэксом из газеты. Третья остановка, четвертая, пятая…

Известная предсказательница, гадалка и целительница…

…шестая…

…гадалка… карты… чувства как колода карт… любое чувство так или иначе связано с другими и уходит очень глубоко в психику… глубоко, так глубоко, что его можно никогда не увидеть… никогда не почувствовать… во что превратились Светочка Матейко и Журбен-ко? почему в письмах жены Неволина не упоминается ни о каких изменениях, ведь она должна была заметить, должна была знать, она сама… я что – верю?! Я верю?! Во что я верю?!

…седьмая. Кужавский встает и идет к дверям. Я делаю то же самое, а, оказавшись на ули-це, ухожу в противоположную сторону, правда, недалеко, до угла, потом поворачиваю и иду следом за оператором, соблюдая уважительную дистанцию. Ни снег, ни ветер не утихают, но подойти ближе я пока не решаюсь. Мы идем по одному из новых районов города – огромные тополя здесь почти не попадаются, растут только молодые деревца, выглядящие довольно жалко, а высотные дома неприступны и безлики. Мы проходим через три двора, замкнутых в стенах высоток, в четвертом Кужавский вдруг сворачивает к одному из подъездов, быстро открывает железную дверь своим ключом, входит внутрь и захлопывает ее за собой.

Вот теперь точно все! Я поднимаю голову, вглядываясь в окна, чтобы хоть попробовать узнать, на какой этаж он поднимется, но ни одно из них не гаснет и не загорается. Ну, уж от-сюда-то он не уйдет до утра. Интересно, кто же здесь живет – мне этот адрес незнаком. А может, это его квартира? Ругнувшись, я сажусь на скамейку в соседнем подъезде и натяги-ваю шапку почти на нос, потом поспешно отвинчиваю крышку термоса. Что делать – сидеть дальше? Это не тот уютный дворик – ветер здесь летает привольно, и ничто его не останав-ливает. Налив кофе, я пытаюсь прикрыть крышку-кружку ладонью, но ветер успевает забро-сить в нее горсть снега, и кофе тут же начинает остывать, и я поспешно глотаю его, чтобы не упустить ни капли тепла. Женькина квартира сейчас представляется чем-то чудесным и не-реальным, а то, чем я занимаюсь, – совершенным идиотизмом. Хотя в доме горят почти все окна, и во дворе довольно светло, на какое-то мгновение меня охватывает странное ощуще-ние тревоги, какое-то нехорошее тягостное предчувствие, а кроме того, отчего-то вдруг ка-жется, что и на меня кто-то очень внимательно смотрит. Вздрогнув, я оглядываюсь, потом смотрю вверх, на окна. Нервы, нервы… и все же рука тянется к карману, в котором лежит маленький, но вполне эффективный шокер, который я перед выходом переложила из сумки.

Нет, все, домой! Посидев для очистки совести еще несколько минут, я растираю щеки, встаю, но тут в двери соседнего подъезда щелкает замок, и я поспешно плюхаюсь обратно. Но к моему разочарованию из подъезда выходит не Кужавский, а какая-то женщина – высо-кая, в расклешенном черном пальто с капюшоном, который она опустила очень низко, чтобы снег не летел в лицо, и опушка капюшона почти мгновенно из темной превращается в белую. Едва слышно стуча каблуками, женщина проходит мимо меня, натягивая кожаные перчатки и взблескивая обручальным кольцом на левой руке – господи, какие странные, некрасивые пальцы! Я отворачиваюсь от нее, чертыхаясь про себя, и смотрю на подъездную дверь – не случится ли чуда? На первом этаже у кого-то едва слышно поет Луи Армстронг, и от звуков саксофона почему-то становится еще холодней. Я рассеянно вслушиваюсь в легкий стук каб-луков удаляющейся женщины, и в этот момент до меня вдруг долетает знакомый «смеющий-ся» мужской кашель. Забыв об осторожности, я выскакиваю на дорожку и оглядываюсь, ища оператора и пытаясь понять, как он умудрился незаметно пройти мимо меня, но Кужавского нигде нет. Двор пуст, и единственная живая душа в нем – уходящая женщина. Кто же каш-лял? Я уже решаю, что мне это послышалось, но тут женщина, словно специально для того, чтобы опровергнуть это, слегка наклоняется вперед, и у нее вырывается тот же самый ка-шель, который я слышала только что, а еще раньше – на трамвайной остановке. Я глупо за-стываю на заснеженной дорожке с приоткрытым ртом. Кашель… обручальное кольцо… по-ходка… пальцы… толстые, короткие, совсем не женские пальцы… Быть не может!

Что за чертовщина?!

Не раздумывая больше, я стремглав кидаюсь следом за «женщиной», но тут же с трудом заставляю себя сбавить шаг и вспомнить об осторожности. Как оказалось, не зря. Если Ку-жавский шел совершенно беззаботно, то «женщина» то и дело оглядывается, осматривает дома, останавливается поправить сапог или отряхнуть пальто, которые в этих действиях, по-моему, совершенно не нуждаются. Иногда я иду прямо за ней, иногда оббегаю какой-то из домов, чтобы встретить ее с другой стороны, и чем дольше мы идем, тем отчетливей прори-совывается моя догадка – да какая там догадка, уже уверенность. Кашель, манера покачивать руками при ходьбе, тяжелый неженский шаг, сама походка… Это Аристарх Кужавский. Ка-кого черта он нацепил женское пальто и женские сапоги?! Он что – трансвестит? Вот она, похоже, та самая шкатулочка… но была ли она раньше? Наташа ли ее «вытащила»? И поче-му же так неловко носит Аристарх свой наряд? В первый раз что ли, не привык? Может, прячется от кого, маскируется? Это я догадалась, потому что хожу за ним уже черт знает сколько, да еще и кашель его выдал, а вот другие, да и еще в такую погоду вполне могут принять его за даму.

И что?! Что?!

Интересно, он накрашен или дело ограничилось только одеждой? Жаль, пока нет никакой возможности заглянуть ему в лицо. Нет, ну надо же, а?! Я же с ним разговаривала! Он же меня кадрил! Простой, хамоватый, симпатичный мужик!

С каждой минутой я понимаю все меньше и меньше. У Кужавского, похоже, нет никакой определенной цели – он просто неторопливо кружит по городу, придерживаясь слабоосве-щенных мест, – то ли гуляет, то ли ищет знакомых или наоборот, незнакомых. Я бреду сле-дом – замерзшая, злая, полуослепшая от снега, который летит прямо в лицо – «женщина» в красивом пальто как специально постоянно выбирает направление против ветра. Пакет с пустым термосом хлопает меня по ноге, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не швырнуть его в кусты. Ходить уже страшновато – время позднее, и без того немногочисленные прохожие почти совсем исчезают, город слепнет, погружаясь в зимнюю ночь без остатка, и скрип ог-ромных тополей, раскачивающихся на ветру, похож на вой одинокого голодного существа. Несколько раз мы выходим к реке, на которой желтовато-серый лед, припорошенный белым, доживает последние дни. Сейчас река не вызывает у меня паники, как это бывало – твердая и неподвижная, она почти не отличается от земли, и над ней так же идет снег.

Мы сворачиваем от набережной к ряду пятиэтажных домов. Впереди приветливо светятся окна крошечного гастрономического магазинчика, скорее павильона, и я хмуро думаю, что может там найдется что-нибудь горячее или, на худой конец, горячительное – я успею по быстрому зайти и захватить чего-нибудь. Но, прежде, чем мысль успевает оформиться, а мы – дойти до павильона, как яркий свет в нем гаснет и жалюзи опускаются с такой поспешно-стью, словно кто-то в павильоне специально ждал нашего появления. Выходит женщина – уж это-то точно настоящая женщина… по-моему… – с сумкой, в беретике и сапожках с квад-ратными носами. Она смотрит на часы и тщательно закрывает павильон. Женщина стоит в круге бледно-желтого света от фонаря, и, даже несмотря на метель, мне ее хорошо видно – челка цвета красного дерева, яркий макияж, пухлые губы, накрашенные коньячным цветом далеко за контур, возраст за тридцать, причем скорее далеко, чем близко за тридцать. Меня она видеть не может, на Кужавского же смотрит равнодушно и быстро уходит, опережая его метров на шесть.

«Женщина» останавливается, чтобы в очередной раз поправить застежку на сапоге, а ко-гда снова идет, в ней что-то меняется, и я не сразу понимаю, что именно. Только, когда Ку-жавский сворачивает к небольшой незаасфальтированной горке, соединяющей один двор с другим, я осознаю, что в его походке, во всех движениях, до того словно расслабленных и рассеянных, появилась уверенность и упругость, он больше не бредет бесцельно и бестолко-во, он идет в определенном направлении. Он идет за женщиной. Я убеждаюсь в этом, когда мы проходим через два двора и небольшую футбольную площадку. Кужавский идет не так уж быстро, но расстояние между ним и женщиной постепенно и ненавязчиво начинает со-кращаться. Ветер рвет капюшон с его головы, и он придерживает его руками, изредка по-кашливая, и его каблуки едва слышно постукивают по припорошенному снегом льду.

Район, по которому мы идем, мне знаком – он состоит из множества дворов и множества углов. Дворы очень хорошо просматриваются из конца в конец, что очень затрудняет мое продвижение – то и дело приходится ждать, пока женщина, а следом за ней и Кужавский скроются за очередным углом, выскакивать из-за своего и мчаться к тому, за которым они исчезли, чтобы повторить все заново. Красться огородами не представляется возможным – слишком много всяких заборчиков и решеток, а густых изгородей, за которыми можно ук-рыться, здесь нет – новостройки, голые, необжитые. Окон светится уже совсем мало, фона-рей почти нет, темно, и то и дело я обо что-нибудь спотыкаюсь, несколько раз даже чуть не падаю, но злиться и чертыхаться некогда. Я испытываю самый настоящий охотничий азарт, дело, судя по всему, близится к развязке, и я почти уверена, что сейчас-то и пойму оконча-тельно, что хранится в этой маленькой шкатулочке, которую Кужавский до сих пор стара-тельно прятал внутри себя, под хамством, весельем, любовью к работе и усиленным интере-сом к женскому полу. Что он прицепился к этой дамочке? Надеюсь, он не собирается ее ог-рабить? Или может это его знакомая, может он хочет разыграть ее… тогда, значит, Наташка ничего у него не «забрала» или «забрала», но не все. Я машинально перекладываю пакет в левую руку, а правая словно сама по себе ползет в карман, и пальцы надежно обхватывают шокер, слегка вытаскивая его.

Женщина и Кужавский скрываются за очередным домом, и я ускоряю шаг. Я знаю, что сразу за этим домом небольшой подъем, площадочка, а за ней проходит объездная дорога и с одного бока начинается длинный ряд гаражей, за которым небольшой пустырь и опять идут дома. На пустыре когда-то хотели построить детский парк, и даже начали работы, вырыли несколько внушительных ям, завезли какие-то материалы, но потом бросили и взамен возве-ли рядом еще несколько серых точечных девятиэтажек, которые кажутся стелами на могилах каких-то неведомых великанов. Я осторожно, по-индейски выглядываю из-за угла, но тут же, позабыв про осторожность, скользя взбегаю по горке, пересекаю площадочку, выбегаю на заснеженную дорогу и начинаю судорожно вертеть головой по сторонам, прикрывая глаза от летящего в них снега.

Никого нет.

Хоть и темно, но дорога и длинный двор более-менее просматриваются на несколько де-сятков метров, и сквозь метель я бы все равно увидела темный силуэт идущего человека. И женщина, и Аристарх никак не могли уйти так быстро – даже если бы они вдруг пустились наутек, я бы все равно успела их увидеть. Я стою и оглядываюсь, теряя секунды и пытаясь сообразить, в какую сторону бежать – дома и справа, и слева. Судя по маршруту женщины, она скорее всего должна была повернуть направо, к точечному дому. Но ее там нет. И Ку-жавского там нет. Куда они делись?! Мой взгляд падает на длинный темный ряд гаражей, и внезапно мне вдруг хочется убежать отсюда – домой, в ванну, в постель и забыть обо всем. В руках появляется противная окольцовывающая слабость, и ощущение чего-то страшного, ощущение беды становится почти осязаемым – выплескивается на меня резко и окатывает целиком, как ведро ледяной воды. Когда я вспоминала об этом позже, мне казалось, что уже тогда я начала понимать, в чем дело, но в тот момент я ничего не понимала. Был страх. Не-лепый детский страх перед неизвестностью, который тянет обратно, к освещенной улице, к остановке, к снующим машинам, к безопасности.

Гаражи.

За гаражами.

И в подтверждение мысли слабый протяжный звук, словно кто-то стукнул ладонью по железу. Возможно, были и еще звуки, но ветер заглушает почти все, он закручивает снежные вихри и веселится как никогда. Я снова беспомощно оглядываюсь

Иди домой, дура! Это не твое дело!

потом быстро оббегаю первый в ряду гараж, одновременно вытаскивая из кармана шокер, и оказываюсь на пустыре, и в тот же момент в разрыв толстобрюхих снежных туч выныривает мутный лунный огрызок, давая немного слабого, призрачного света.

Я вижу их сразу – два темных силуэта – они раскачиваются, словно в каком-то нелепом танце, метрах в десяти от меня, тесно прижавшись друг к другу. Один из них раза в два ниже другого, потому что женщина – та, из гастронома – она стоит на коленях, выгнувшись назад, вцепившись себе в шею и распахнув кричащий рот, а сзади нее – высокая фигура в разве-вающемся пальто, сцепившая руки в перчатках на ее затылке. Капюшон сполз с головы Ку-жавского, подставив ветру и снегу смешную прическу-ежик, и лунный свет блестит на его оскаленных зубах, и воздух куда-то уходит из моей груди, и легкие съеживаются, и тело дер-гается назад, чтобы убежать… и даже отсюда, сквозь летящие белые перья я вижу, как кровь течет сквозь пальцы женщины, я вижу ее берет и пушистый серый шарф, валяющиеся на снегу.

…стала третьей жительницей Волжанска, убитой подобным образом за промежуток от начала ноября…

…была убита еще одна женщина, тридцати пяти лет, тоже с помощью проволоки…

…от начала ноября… ноября… прошлого года… ноября…

…Наташка, господи, неужели…

Мысли, обрывки мыслей пролетают сквозь мозг стремительно, как луч света сквозь тем-ноту, а что было потом, я не помню, дальше все в дырах, то тут, то там по несколько секунд просто исчезают, изъеденные страхом и злостью. Кажется, я что-то закричала… или просто закричала… но ветер заглушает все звуки, уносит… он всегда все уносит… Но Кужавский слышит, он оборачивается. Я надеялась, что, увидев меня, он убежит – ведь Максим говорил, что одна из женщин выжила, потому что убийцу кто-то спугнул. Но на этот раз он никуда не бежит, он даже…

…я рядом с ним, я далеко от того места, где стояла вначале… он выпускает женщину и она валится в снег, хрипя и надсадно кашляя, утыкается в него лбом, словно молится, и ее пальцы скребут по снегу… Аристарх совсем рядом… только не смотреть в лицо… шокер… шокер… вот так, прямо в пальто… в живот… и кнопку… вдавливаю кнопку с такой силой, словно хочу выдавить ее с другой стороны. Но не слышно знакомого треска, и Кужавский не содрогается от мощного электрического разряда. Я жму на кнопку снова и снова, но шокер мертв, он не работает, и я роняю его, отшатываюсь и стукаюсь о холодную стенку гаража, ловя ртом мерзлый воздух вместе со снегом, а Кужавский делает шаг ко мне, и на его лице насмешка, удивление и странная строгая досада солидного человека, которого оторвали от важного дела. Он слегка разводит руки в стороны, натягивая зажатую в пальцах проволоку, и острия шипов на ней блестят влажным блеском чужой крови. Кажется, весь мир исчез, и ни-кто не услышит, кричи не кричи, остались только снежные вихри, огрызок луны, да мы трое – высокий мужчина с искаженным лицом, я, прижавшаяся к задней стенке гаража, и женщи-на, которая, отчаянно и страшно кашляя, ползет на четвереньках в сторону, параллельно га-ражам, оставляя на снегу пятна крови; распахнутое пальто наполовину сползло с нее и неле-по волочится следом…

…гаражи неплотно примыкают друг к другу, и немного правее вполне приличная щель, в которую я могу протиснуться – это быстрее, чем оббегать ряд заново. Я поворачиваюсь и ныряю в нее, уже мало чего соображая, но сильная рука хватает меня сзади за куртку, выдер-гивает обратно, встряхивает, словно тряпку, и швыряет вперед и вбок, и блестящая железная стенка стремительно летит мне навстречу. Я успеваю заслониться рукой и удар приходится на нее…

…больно… неужели никто не слышит, как я кричу?.. молния расходится с противным треском, когда он раздирает ворот моей куртки… он что-то говорит, бормочет… я брыкаюсь отчаянно, я даже два раза попадаю ему по ноге – больно попадаю, потому что он вскрикива-ет… пытается зажать мне рот… кусаю за ребро ладони… горький вкус крови… удар по за-тылку, и снег вдруг начинает темнеть… больно… и никого… никого…

…успеваю просунуть под проволоку ладонь, но это почти не помогает… шипы вонзаются в пальцы и шею… проволока режет горло… Веня, Веня… Ленька… спасите… хлопья черно-го снега падают с горящего неба… безликие высотки вспыхивают алым и теряют очерта-ния… воздуха… в голове набухает огромный пузырь, полный боли… и где-то далеко вдруг странный звук – то ли хлопок, то ли… взорвали петарду? – где-то очень далеко, в другом мире… какая теперь разница… все…

Я прихожу в себя от холода и вначале не сразу понимаю, где нахожусь. Я лежу, уткнув-шись носом в снег. Шея и пальцы правой руки горят огнем, в затылке и висках пульсирует тупая боль, в глазницах тоже. Я приподнимаюсь, глядя на свежие пятна собственной крови, потом ощупываю шею – она липкая от крови и уже начинает распухать. Сколько я лежала здесь – минуту, час? Почему он меня отпустил? Может он решил поиграть со мной, как кош-ка с мышкой – придушил, а теперь стоит сзади и посмеивается? Кашляя, я поспешно повора-чиваюсь, одновременно пытаясь встать, но в голове тут же закручивается карусель, и я па-даю на колени, всхлипывая от боли и страха.

Кужавский не собирается со мной играть. Он лежит совсем рядом, на спине, и его черное пальто разметалось по снегу, словно плащ колдуна. Над правой бровью у Аристарха дыра, и мертвые немигающие глаза распахнуты навстречу белым хлопьям. В руке зажат обрезок проволоки. Я ахаю и отодвигаюсь назад, и тотчас резкий порыв ветра, словно сжалившись надо мной, бросает горсть снега на застывшее лицо, припорашивая страшную рану. Я огля-дываюсь – никого, я на пустыре одна. Кто бы здесь ни был, он уже ушел – убил и ушел, и его тень наверняка скользит по снегу где-то далеко отсюда. Женщина тоже исчезла бесследно – от нее остались только несколько пятен крови, уже почти засыпанных снегом, берет и шар-фик.

Я снова пытаюсь подняться, не переставая осматриваться. Под руку попадается какой-то твердый предмет, и мои пальцы машинально обхватывают его. Это шокер, проклятый ма-ленький шокер, который так меня подвел. Я запихиваю его в карман, еще раз смотрю на Аристарха и, пошатываясь и спотыкаясь, бегу вдоль ряда гаражей. Я бегу медленно, но по-степенно головокружение проходит, боль в горле словно застывает, и я набираю скорость. И только оказавшись за много-много домов и дворов от страшного места, я соображаю, что со-вершенно забыла о своем пакете с термосом – я уронила его где-то там, за гаражами… и где-то там же потеряла шапку. Но никто и ничто в жизни не заставит меня вернуться на пустырь, где снег засыпает раскрытые мертвые глаза чудовища – бывшего клиента Чистовой.