Читать книгу Скрипка дьявола - Йозеф Гелинек - Страница 7

Усаживаясь на свои места в зале, инспектор Пердомо с сыном услышали передаваемое через динамики объявление о том, что до начала концерта осталось пять минут и что публику просят выключить мобильные телефоны. Пердомо, которого мучил ни на чем не основанный страх, что телефон зазвонит во время исполнения, проверил свой мобильник в третий раз.

Открыв программку, включавшую, кроме ученых комментариев к произведениям, которые им предстояло услышать, биографии Агостини и Ларрасабаль и их портреты, Пердомо молча рассматривал изумительную красоту солистки, решив воздержаться от комментариев, чтобы не рассердить сына. Судя по выражению лица мальчика, он, казалось, загрустил по матери, но через несколько минут пришел в себя и принялся объяснять отцу, как сидят музыканты в оркестре.

– Слева от нас сидят первые скрипки, справа виолончели. Прямо – вторые скрипки и альты, а позади виолончелей контрабасы.

– А зачем у дирижерского подиума барьерчик? Неужели дирижер когда-нибудь падал в партер?

– Пап, начинаешь задавать дурацкие вопросы?

– Просто хотел немного посмеяться вместе с тобой. Я здесь впервые и слегка волнуюсь. Знаешь что…

Пердомо не закончил фразу из-за приступа сухого кашля и несколько секунд содрогался от него в своем кресле под испуганным взглядом сына.

– Если ты так закашляешься во время концерта, это конец. Придется вставать и уходить.

– Я не виноват, Грегорио. Ты ведь знаешь, из-за аллергии весной у меня всегда бывают раздражены бронхи. Прояви сострадание к бедному отцу.

Мальчик полез в карман и достал пакетик пастилок от кашля:

– На, возьми одну.

Пердомо развернул карамельку и положил в рот. Видя, как сын прячет пакетик в карман, попросил:

– Дай мне еще на случай нового приступа.

Мальчик выполнил просьбу отца, но посоветовал ему:

– Разверни сразу. Больше всего раздражает на концерте, кроме кашля, шуршание бумажек.

Человек, сидевший позади Пердомо, похлопал его по плечу, чтобы привлечь внимание. Обернувшись, инспектор увидел журналиста из «Паис», который освещал в газете подробности тяжкого преступления, остававшегося нераскрытым в течение нескольких лет, пока к расследованию не подключился Пердомо.

– Не знал, что вы меломан, – сказал ему репортер.

– Я – нет. Просто пришел за компанию с сыном.

– Поздравляю вас с окончанием боальского дела. Замечательно, когда такие трудные случаи наконец раскрываются.

– Сказать по правде, просто повезло.

– В любом случае, мои искренние поздравления.

Журналист горячо пожал ему руку, и, когда Пердомо снова повернулся к сцене, Грегорио, которому польстило то, с каким уважением репортер разговаривал с его отцом, спросил:

– Что такое «боальское дело»?

– Не так давно я помог жандармерии закончить одно дело. Мы задержали убийцу в городке Эль-Боало, это в провинции Мадрид.

– И ты мне не расскажешь?

– Нет, это довольно жуткая история. Испортит нам концерт.

– Да ну, папа. Когда мы вернемся домой, я наберу в Гугле «преступление в Эль-Боало» и все узнаю. Лучше ты сам расскажи.

Пердомо покорно вздохнул, пробурчал себе под нос что-то нелестное по адресу Интернета и, стараясь не вдаваться в подробности, рассказал сыну о своем участии в деле так называемого убийцы-единорога, психопата, который в течение нескольких лет лишил жизни тринадцать женщин, используя как орудие убийства бивень нарвала-единорога.

– Неужели в Испании есть серийные убийцы, как в фильмах? – спросил Грегорио, когда отец кончил рассказывать. – Замечательно подойдет для кроссворда!

И, вытащив из кармана брюк записную книжку, что-то записал в нее затупившимся карандашом.

– Что это? – спросил отец.

– Моя тетрадка для записи мыслей. Я же говорил тебе, что в этом году отвечаю за раздел развлечений в школьном журнале, и то, что ты сейчас рассказал, подойдет мне для кроссворда. Убийца тринадцати женщин: Е-Д-И-Н-О-Р-О-Г.

– Ты говоришь, раздел развлечений? И ты должен их придумывать?

– Ну да. Поэтому и ношу с собой эту книжечку. И каждую мысль, которая приходит мне в голову, записываю, чтобы не забыть.

Оставались последние минуты перед выходом дирижера и солистки, и инспектор окинул взглядом зал, чтобы понять, какая публика пришла слушать великую скрипачку. Публика была самая разная, от подростков в джинсах до разодетых в пух и прах дам, которые оставляли в гардеробе норковые манто. Симфонический зал, вмещавший почти две с половиной тысячи человек, был заполнен до отказа. Бóльшая часть слушателей располагалась, как и он сам, перед оркестром, но и места сбоку от сцены были заполнены, люди сидели даже сзади, по обе стороны органа. Огромный зал был построен с таким расчетом, что все элементы его конструкции способствовали наилучшей акустике: от потолка из древесины грецкого ореха до наклонных стен, препятствовавших образованию эха.

Наконец волшебная минута настала.

Не успел Пердомо заметить выход дирижера на сцену, как публика разразилась бурными аплодисментами, приветствуя появление старого – и необыкновенно любимого в Испании – маэстро Клаудио Агостини. Именно так, как объяснял инспектору сын, дирижер поднял на ноги весь оркестр и, стоя на подиуме, поклонился зрительному залу в благодарность за овацию. Затем повернулся, поднял палочку и начал дирижировать увертюрой к «Свадьбе Фигаро»: сначала шепот быстрых и шаловливых шестнадцатых, порученных фаготам, затем более мощное продолжение, ответ гобоев и труб и как бы в заключение – оркестровое тутти[3] с участием литавр и труб. Пердомо подумал, что в этой музыке столько оптимизма, что хочется вскочить с кресла или, по крайней мере, отбивать ритм ногой. И в самом деле, какой-то инвалид, которого прикатили в центральный проход в кресле на колесиках, вытащив из кармана партитуру, дирижировал концертом правой рукой, сжимая левой ноты. Хорошо еще, подумал полицейский, что настоящий дирижер стоит к нему спиной, потому что в противном случае эти судорожные жесты могли бы сильно отвлекать. Легким кивком Пердомо обратил внимание сына на доморощенного дирижера, и мальчик с соболезнующим видом прикрыл глаза, как бы произнося евангельскую фразу: «Прости им, Отче, ибо не ведают что творят».

На Пердомо, любителя музыки, хотя и другого рода – он оставался поклонником «Битлз», считая их не без основания величайшими песенными композиторами всех времен, – четыре с половиной минуты, которые длилась увертюра, произвели должное впечатление, и, когда публика, в восторге от мастерства, с каким Агостини управлял волнующим моцартовским крещендо последней минуты, начала аплодировать, он, поддавшись общему настроению, вскочил на ноги с криками «Браво! Браво!», чем заслужил укоризненный взгляд сына.

– Что-то не так? – спросил инспектор, растеряв весь свой пыл и снова сев в кресло.

– Не выкладывайся так по поводу дирижера. Побереги аплодисменты для Ане.

Получив заслуженную овацию, Агостини скрылся за корпусами инструментов и снова возник через полминуты, впереди него шла великолепная Ане Ларрасабаль. Публика приветствовала их бурно, как будто они уже дали концерт, все обменивались комментариями – в большинстве случаев восторженными – по поводу смелого декольте солистки. Казалось, концерт Паганини никогда не начнется.

Но вот зазвучала музыка.

Пердомо мог бы поклясться, что с самого начального аллегро скрипка Ларрасабаль действовала гипнотически на слушателей, следивших за ее виртуозными пируэтами с замиранием сердца, словно наблюдая за невероятными трюками акробатов на трапеции в цирке «Солей». Испанке удавалось извлекать неповторимые звуки из своей скрипки еще и потому, что она играла а-ля Паганини, то есть без подушечки для плеча и подбородка. Как удавалось Ларрасабаль достичь этих тончайших вибрато, которыми она приводила в восторг публику, было тайной, не разгаданной и по сей день. Подушечка для подбородка, изготовляемая в большинстве случаев из черного дерева, была придумана в 1820 году виртуозом-скрипачом Луи Шпором, серьезным соперником Паганини, и стала непременным атрибутом исполнителя, поскольку освобождала левую руку от неблагодарной задачи поддерживать инструмент, который с тех пор можно было удерживать на весу, опираясь на ключицу простым нажимом подбородка. Благодаря Шпору рука скрипача могла свободно двигаться по всему диапазону и придавать выразительность звукам с помощью быстрых колебаний пальца на прижатой струне: вибрато. Злые языки, каких немало среди любителей классической музыки, утверждали, что причина, по которой Ларрасабаль отказалась от подушечки, заключалась в кокетстве. Трение подушечки о кожу приводило к образованию некрасивого темного пятна под подбородком, известного под названием «мозоль скрипача». Чтобы избежать повреждений, вызываемых трением и пóтом, между подушечкой и подбородком обычно клали носовой платок, но и при этом музыканты часто страдали от довольно серьезных аллергических явлений. Многим приходилось периодически ставить на эту область горячие компрессы с алоэ.

Сплетники утверждали, однако, что Ане Ларрасабаль жертвовала выразительностью вибрато ради того, чтобы сохранить свою изящную шею безупречной, хотя на самом деле существовали причины музыкального свойства, чтобы отказаться от подушечки, гораздо более глубокие, чем простая механическая имитация манеры Паганини: прямой контакт корпуса скрипки с телом скрипача приводил к тому, что исполнитель интенсивнее ощущал вибрацию инструмента. И поскольку как плечевая подушечка, так и подбородник прикреплялись к корпусу скрипки двумя маленькими металлическими трубочками, по мнению многих, это негативно сказывалось на тембровых возможностях инструмента, не говоря о том, что таким образом повреждалось дерево.

Пердомо разбирался в музыке настолько, чтобы понять, что Ларрасабаль с изумительной легкостью исполняет самые сложные пассажи концерта Паганини и что играть на скрипке для нее так же естественно, как дышать. Когда она встречалась взглядом с Агостини – в случаях, когда ему нужно было облегчить ей вступление, – ее спокойное, сосредоточенное лицо освещалось восхитительной улыбкой, передававшей слушателям глубокое артистическое наслаждение, которое она испытывала от этой музыки. Из шести концертов для скрипки с оркестром Паганини этот был, возможно, самый вдохновенный, в нем генуэзца больше волновало образное развитие его идей, чем внешние эффекты. Из трех частей наибольшее впечатление на инспектора произвела третья – рондо. Многие музыканты, вплоть до композиторов уровня Ференца Листа, который переложил эту вещь для фортепиано, были околдованы волшебной повторяющейся мелодией. Пердомо привели в изумление тонкие, чуть слышные звуки, которые скрипачка извлекала из своего инструмента, он не мог удержаться от вопроса и прошептал на ухо сыну:

– Как это делается?

– Это называется гармонические обертоны, – тоже шепотом ответил мальчик. – Они получаются, когда касаются струны подушечками пальцев.

И тут инспектор едва не совершил страшную ошибку, поскольку ему показалось, что рондо кончается, и он чуть было не начал аплодировать как одержимый. Однако музыка продолжалась еще несколько минут, доставив ему множество приятных сюрпризов, вроде эпизода, в котором оркестр и солистка изображали звучание музыкальной шкатулки, что показалось инспектору восхитительным. Последние два ритмических периода рондо едва можно было расслышать, так как публика в совершенном восторге начала рукоплескать, не дожидаясь окончания концерта.

Дирижер и солистка отвечали на восторженную овацию поклонами, и Агостини, явно взволнованный, поцеловал Ларрасабаль и вручил ей такой огромный букет, что скрипачка едва могла удержать его свободной рукой – в другой у нее были смычок и скрипка.

Маэстро дал знак музыкантам подняться, чтобы и они стали участниками этого триумфа, а затем покинул сцену вместе со скрипачкой, хотя аплодисменты нисколько не ослабевали, напротив, они стали еще сильнее: зрители вызывали на сцену истинную звезду вечера, Ане Ларрасабаль, и скрипачка не замедлила появиться, на этот раз без Агостини. Она не заставила долго себя упрашивать и, попросив тишины, объявила, что будет играть на бис: Каприс № 24 для скрипки соло Паганини.

Раздались недолгие, но мощные аплодисменты, которыми публика выразила свое восхищение по поводу выбора вещи, и, когда они полностью затихли, Ане Ларрасабаль в благоговейной тишине начала играть потрясающую пьесу генуэзца.

Каприс № 24 не только самая известная вещь из всего цикла, она стала легендарной благодаря знаменитым композиторам – от Иоганнеса Брамса до Эндрю Ллойда Уэббера, включая Витольда Лютославского и Сергея Рахманинова, – создавшим новые произведения на основе его главной темы. Перечень музыкантов, отдавших дань этой беспримерной вещи, нескончаем. Основная тема сопровождается девятью вариациями, в каждой из которых Паганини применял различные скрипичные техники.

Ларрасабаль с присущим ей изяществом и вдохновенно справилась с непреодолимыми, казалось бы, препятствиями восьми первых вариаций. Когда она дошла до девятой, в которой музыкант должен левой рукой играть пиццикато, произошло нечто из ряда вон выходящее, то, что некоторые впоследствии объяснили ее своеобразной манерой держать скрипку: на середине вариации инструмент выскользнул из рук скрипачки и стал падать. В течение нескольких секунд, которые тянулись, как в замедленной съемке, драгоценная работа Страдивари плыла, словно невесомая, по воздуху, и за секунду до того, как она должна была разлететься вдребезги, ударившись об пол, ее проворно подхватил Андреа Рескальо, первая виолончель оркестра, сидевший справа от подиума дирижера.

Публика, не сразу понявшая, что случилось, замерла в изумлении, пока Рескальо с галантным поклоном вручал Ларрасабаль драгоценный инструмент. Тут раздались аплодисменты.

Пердомо обратился к сыну:

– Так-так, значит, до конца исполнения аплодировать нельзя?

Грегорио вместо ответа ограничился улыбкой, а скрипачка, явно расстроенная, но готовая продолжать, начала девятую вариацию заново.

Каприс продолжался без каких-либо помех вплоть до блестящего финала, и, хотя публика бешено рукоплескала, никто после этого удивительного происшествия не решился попросить сыграть еще что-нибудь на бис.

Во время антракта Пердомо с сыном, перекусив в баре, слушали комментарии присутствовавших на концерте по поводу эпизода с «летающей скрипкой».

– Руджеро Риччи, – сказал один господин, похожий на члена Верховного суда, – тоже не использовал подушечки, но понятно, что у мужчины в руках больше силы. У него бы скрипка никогда не выпала.

– Представляешь, что было бы, если бы этот виолончелист не подхватил инструмент в самый последний момент? – говорила увешанная драгоценностями девица, судя по всему возлюбленная этого господина. – Страдивари разлетелась бы на кусочки, если бы стукнулась об пол. Говорят, это одна из самых дорогих скрипок в мире!

За пять минут до возобновления концерта Пердомо поинтересовался у сына, что представляет собой вещь, которую будут играть во второй части: Концерт для оркестра Бартока.

– Признáюсь тебе, папа, что Барток меня не вдохновляет. Если хочешь поехать домой, я не возражаю.

– После того как я отдал такие деньжищи за билеты? Мы останемся здесь, пока не уйдет последний музыкант! – ответил ему отец, с нежностью потрепав по волосам.

Последние зрители возвращались в зал, и Пердомо увидел, что в партере появились свободные места, хотя общая приподнятая атмосфера не изменилась. Публика только ахнула, когда вместо Агостини по краю сцены прошел организатор концерта, директор «Испамусики» Альфонсо Архона с искаженным лицом. Он жестом прекратил овацию и с дрожью в голосе сказал:

– По форс-мажорным обстоятельствам второе отделение концерта не может состояться. Если среди вас есть сотрудники органов правопорядка, я попросил бы их немедленно пройти за сцену. Большое спасибо.