Читать книгу Мое облако – справа. Киноповести - Ю. Лугин - Страница 6

От воспоминаний Тулайкина отрывает шум за дверью и голос Иваныча:

– Проходи, не задерживайся! Могли озорничать – сумейте и ответ держать!

– Что у тебя, Иваныч? – спрашивает Тулайкин.

Входит Иваныч, толкая перед собой двух взъерошенных тринадцатилетних подростков, которые изо всех сил пыжатся держать вид независимый и наглый. Смотреть на них забавно – этакие молодые петушки, пытающиеся прокукарекать и срывающиеся на цыплячий писк, но, по их пацанскому разумению, именно так должна вести себя крутая уголовная шпана.

Следом, понурившись, входит паренек постарше, лет шестнадцати. Движения его заторможенные, как это свойственно умственно отсталым людям. Голова перевязана платком, и лица почти не видно.

– Принимай фортачей, Василий Петрович! – кивает на первых двоих Иваныч. – В Сабске как раз конвой с малолетками готовят. Если документы вовремя оформить, и этих примут.

– Вот бы научиться документы – вовремя… Кто тут у нас такой провинившийся? Ба, знакомые все лица: Вован и Чимба! – Тулайкин, грозно прищурившись, смотрит на «провинившихся» и широко улыбается, отчего тех начинает слегка потряхивать. – Фортачи, говоришь? Много слямзили? На срок потянет?

– А мы зоны не боимся! – хорохорится Вован. – Отправляй, если получится!

– Только хренушки получится! Мы несовершеннолетние. Без суда и прокурора голый вассер! – поддерживает «кореша» Чимба и сплевывает на пол.

Почти на полминуты в кабинете воцаряется такая тишина, что слышны только приглушенные щелчки метронома в репродукторе.

– Подними, – говорит Тулайкин, указательным пальцем целясь в Чимбу, а потом медленно переводя его на пол. – Подними, а то что-то будет.

Чимба, кусая губы, опускается на корточки и ладошкой вытирает плевок.

– Вот ведь народ, а? – сетует Тулайкин. – Чтобы крутым блатарём выставиться, обязательно плюнуть надо? Вроде как справку предъявить: во какие мы лихие и смелые!

– А по мне так: чем больше в ком дерьма, тем его шибче на чистое наплювать тянет, – говорит Иваныч.

Чимба, опустив голову, зло сопит.

– Докладывай, Иваныч, что случилось, – закончив пафосно сетовать на несовершенство мира, спрашивает Тулайкин у завхоза.

– Дурачьё сопливое! Хлеб воровать! Да на фронте за такое расстрел на месте. Никакого прокурора не надо – свои порвут!

– Погоди, Иваныч, я вот тут сижу, гляжу и вижу: смелые у нас ребятишки. И умные: про несовершеннолетних и прокурора знают. Таких на испуг не возьмешь. И мне интересно, с чего бы? Не иначе, подучил кто. И про несовершеннолетних объяснил, – Тулайкин резко повышает голос: – Кто?!

Чимба вздрагивает.

– Конь в пальто, гражданин начальник! – продолжает по-цыплячьи изображать взрослого петуха Вован.

Тулайкин встает из-за стола и дает Вовану подзатыльник. Совсем не больно, а именно так, как любой мужчина на его месте дал бы леща пацану за недостойное поведение и чтобы тот не обиделся. Потому что «за дело».

Но Вован обижается:

– Не имеете права!

Тулайкин хватает Вована за шею и притягивает к себе.

– Отцу бы такое сказал?!

– Ты мне не отец!

– Это ты так думаешь! Вернее, не думаешь, а выкобениваешься. Потому что лучше многих других знаешь, как плохо, когда огольца выпороть некому. Из таких вот… непоротых и вырастают сволочи, которые хлеб у товарищей воруют!

– Никой хлеб мы не воровали!

– Не успели. Я, Василий Петрович, когда от тебя вышел, краешком глаза засёк: кто-то из-за угла дернулся и сразу назад. И еще из-за поворота к хлеборезке услышал: стекла брызнули. Я бегом. Вовремя: этот… – завхоз кивает на Чимбу, – рядом стоял, этого… – кивает на Вована, – я за штаны поймал, когда он наполовину в окошке торчал. Ну а этот… – кивает на третьего подростка, с безучастным видом стоявшего поодаль от первых двух, – сам потом из окошка вылез.

– С хлебом?

– Нет, пустой.

– Уже легче. Титаренкова как раз пришлось бы по полной оформлять. Шестнадцать лет, а что он… немножко того, прокурорских мало волнует.

– Окно-то он разбил.

– Сам видел?

– Эти сказали.

Входит Алевтина, причесанная, умытая, с полотенцем через плечо, и с любопытством рассматривает собравшуюся компанию.

Тулайкин задумчиво прохаживается по кабинету и, пародийно коверкая язык на блатной манер, напевает: «В аднам гораде жила парач-ч-чка, он был шофер, она щитавод…»

Половины куплета ему хватает, чтобы принять решение:

– Зоны, значит, мы не боимся? Ладушки. Иваныч, ты мне завтра с утречка напомни: наказал ли я Трофиму Степановичу, который у нас за стенгазету отвечает, заметку написать. Вот такими буквами! Благодарность Сергуненкову Сереже и Вовочке Вехоткину за проявленную бдительность и вовремя доставленную до ушей директора Тулайкина Вэ Пэ информацию, благодаря которой было сорвана попытка преступления на вверенном ему объекте.

Перспектива прослыть стукачами Вована и Чимбу не радует, и они испуганно переглядываются.

– Обязательно напомню, Василий Петрович! А можно я про бдительность Сереженьки и Вовочки Митрофановне своей расскажу? И еще кой-кому?

– Обязательно расскажи! Страна должна знать своих героев, – говорит Тулайкин и поворачивается Титаренкову. – А теперь ты, Коля, скажи: зачем ты разбил окно в хлеборезке?

– Там был пожар.

– Пожар? С чего ты взял?

– Кто-то закричал, и я проснулся. Кричали: там пожар и кто-то плачет. Потом я не помню.

– Кто кричал, Коля? Эти? – Тулайкин показывает на Вована и Чимбу.

– Ага, нашли кому верить! – деланно смеется Вован. – Горел – дурачок, он наплетет – недорого возьмет!

– Интересное кино: он уже соврал, чтобы ему не верить? В каком месте и когда?

Вован стушевывается и опускает голову.

– Кто кричал, Коля?

– Я не помню.

Тулайкин садится за стол, барабанит пальцами по столешнице, задумавшись, и вполголоса поет. На этот раз без коверкания слов:

Началась война – мужа в армию.

Он с вещами пошёл на вокзал.

Он простился с ней, с женой верною

И такое ей слово сказал…

– Короче так, Иваныч. Отведешь всех троих к себе в кондейку, дашь работу, чтобы до обеда хватило, кондейку закроешь и ключи – ко мне. Если к обеду управятся, выпущу.

– Понял, Василий Петрович.

– И еще… Ты, Иваныч, извини, что спать после дежурства не даю.

– Да ладно, Василий Петрович, кому сейчас легко? – успокаивает директора завхоз и со словами: – Айда за мной, тунеядцы! – уводит «тунеядцев» из кабинета.

Тулайкин подходит к окну, раскрывает форточку и расстегивает верхнюю пуговицу на гимнастерке.

– Курить хочется по самое не могу. Три месяца, как бросил, а все хочется!

– Крепись, Василий, – Алевтина становится рядом. – Главное, перетерпеть. Я после госпиталя не курю. Уже год без малого. Почти привыкла.

– Тебе легче.

– Да ладно. Не на фронте же!

– А я на фронте не курил. Как раз в госпитале начал. И спирт медицинский, на треть водой разбавленный, между прочим, тоже в госпитале впервые попробовал. Главврач вместо успокоительного прописал. Боялся, что я головой о стенку биться начну из-за этого, – Тулайкин, покосившись на правый пустой рукав, переходит на доверительный и провоцирующий в собеседнице чувство сострадания тон, который традиционно и довольно успешно применяют молодые люди на начальном этапе ухаживания за понравившимися им девушками. – Такие вот дела…

– А после госпиталя у тебя насчет спирта как? – спрашивает Алевтина с беспокойством за моральный облик молодого человека, ничем от большинства девушек на начальном этапе ухаживания за ними не отличаясь.

– Никак. Почти. Разбавлять в нужной кондиции научился и при случае могу… для успокоения нервов, но невкусно и неинтересно.

– Мог бы и курить бросить сразу после госпиталя.

– Хотел, но сразу не получилось. Работа нервная, на износ. Сама видела. В здешние края еще при царском режиме ссылали, а в наше время… Из десяти пацанов семеро уголовниками вырастают. Как подумаю об этом – сразу курить со страшной силой тянет. Одно останавливает: директору над детишками курить зазорно. Директор должен в этом смысле примером быть. С моей подачи у нас никто не курит. Даже Иваныч по укромным углам со своими самокрутками шхерится… Между прочим, чай заварился давно. И даже настоялся!

Тулайкин разворачивает лежащий на столе сверток, расправляет газету, выкладывает на нее четвертинку черного хлеба с тремя кусочками колотого сахара, садится за стол, зажимает культей хлеб и берет в здоровую руку нож. Нож у него Алевтина молча отбирает и становится напротив. Тулайкин, усмехнувшись, придерживает хлеб своей здоровой левой, вовремя сдвигая пальцы, когда своей здоровой правой Алевтина нарезает хлеб аккуратными ломтиками.

– Смотрю я на нас, Алечка, и дико удивляюсь: с двумя-то руками, оказывается, гораздо лучше, чем с одной!

– Кто бы сомневался, Василий!

Оба садятся за стол и пьют чай с хлебом и сахаром вприкуску.

– Интересно, а на аккордеоне у нас сыграть получится?

– Никогда не играла на аккордеоне.

– Я научу. Меха раздвигать – дело нехитрое, а на клавиши нажимать… – Тулайкин показывает, как нажимать на клавиши левой рукой.

– Посмотрим… Слушай, Вася, у меня все тот мальчик из головы не идет. С обожженным лицом.

– Коля Титаренков. Мне, когда его вижу, не только курить, до зубовного скрежета обратно на фронт хочется. Одной левой мразь давить, которая такое с мальчишкой сотворила. Он не рассказывает ничего, все забыл, умом тронулся…

– А с ним… точно немцы?

– Никаких сомнений. Его сюда сопровождающим целый майор из штаба 3-го Прибалтийского фронта привез. Ровно год назад, в середине февраля. Неразговорчивый, но по тому, как молчал, без слов понятно, пацан с освобожденной территории. Откуда-то из-под Гдова.

– Из-под Гдова? И майор с Третьего Прибалтийского?

– А что? Как-то вздрогнула вся…

– Я сама с Третьего Прибалтийского, и вдруг подумала… Впрочем, неважно, о чем подумала. Мало ли что кому показаться может.

– А что показалось, можно спросить?

– Спросить можно, – говорит Алевтина и на несколько секунд выпадает из реальности…

…в затуманенную в ее восприятии красным маревом из-за пульсирующей боли заброшенную деревенскую кузницу, где на дровяных козлах распластано окровавленное тело крепыша-татарина, а стоящий рядом немецкий гауптман с ужасом прислушивается к звучащему издалека неестественно тоненькому голосу:

Дуви ду дуви дуви ди ха ха ха!

Дуви ду дуви дуви ди ха ха ха!