Читать книгу Мое облако – справа. Киноповести - Ю. Лугин - Страница 8

Сказать, что Тулайкин, как-то умудрившийся одной рукой нести перед собой свернутый рулоном полосатый матрац, идет по интернатовскому коридору, – не сказать ничего. Ибо он не идет, а шес-тву-ет. Именно так – важно и неторопливо, снисходительно, но блюдя авторитет, свысока, но с намеком на отеческую нежность взирая директорским оком на вверенный его чуткому наставничеству контингент в лице четвероклассников. Четвероклассники по ходу его движения испуганно лепечут: «Здравствуйте, Василий Петрович!» – прилипают спинами к стенам и почти готовы залезть с ногами на подоконник.

Следом за Тулайкиным, как грузовая баржа в кильватере мощного ледокола, с обычным шерстяным одеялом и стопкой постельного белья движется Алевтина, на которую контингент реагирует более лаконичным «Здрасьте!» – и провожает любопытными взглядами.

Свернув в узкий закуток в конце коридора, Василий открывает ногой обшарпанную дверь и, компенсируя возможное неудовольствие от ее обшарпанности, не выпуская матрац, вытанцовывает перед Алевтиной танец дворецкого перед госпожой под названием: «Милости просим, входите!»

Алевтина входит в комнату. Тулайкин шес-тву-ет следом.

Комната выглядит довольно удручающе, как любое нежилое помещение в учебном учреждении, которому до сих пор не находилось должного применения. Ободранная штукатурка на стенах, грубый деревянный стол. Рядом стул с обломанной спинкой. Старый бельевой шкаф – пустой, с распахнутыми настежь створками, одна из которых висит на одной петле. Куча бумажного мусора в углу – отходов от процесса изготовления стенгазеты. Относительно новым предметом смотрится солдатская кровать с пружинной сеткой.

– Если бы мои желания совпадали с моими возможностями, вместо этого убогого чулана я, Алечка, подарил бы тебе лучший номер в гостинице «Москва»! – говорит Тулайкин.

Алевтина уже начинает привыкать к его манере общения и отвечает соответственно – то есть с иронией и легким кокетством:

– Ты удивительно любезен, Василий! И проницателен: если бы твои возможности совпадали с моими желаниями, на меньшее я бы и не согласилась.

Тулайкин раскатывает матрац на кровати и скептически рассматривает входную дверь.

– Навести порядок, и выйдет очень даже ничего, – утешает его Алевтина. – После блиндажей и госпиталя сразу в гостиничный номер было бы слишком… контрастно, мягко говоря.

– Попрошу Иваныча вставить замок. Странно, есть чем закрываться изнутри. Коряво сделано, но пока с той стороны со всей дури плечом не вмазать, выдержит.

– А что, есть дурные?

– Да не, я тут один такой… – отвечает Тулайкин несколько отстраненно, трогая руками самодельный запор из оконного шпингалета. – Как мы с Иванычем эту чуланку недоглядели?

– Подумаешь, устроили девочки секретную комнату. Ничего страшного и наверняка совсем не то, о чем ты подумал.

– Ты уверена? Слава Богу, а то я уж было подумал…

Алевтина садится на кровать и, заметив что-то за шкафом, привстает и достает из-за его задней стенки тряпичную куклу.

– Видишь? Всего лишь девчоночьи секретики.

– Вообще-то детдомовские в куклы не играют.

– Стесняются. Поэтому кукла здесь, за шкафом, а не в спальне под подушкой.

Тулайкин берет куклу у Алевтины.

– Бензином пахнет. Запах слабый, но чувствуется.

– Вася, да тебе с таким чутьем в разведке цены бы не было!

– Какая разведка? Я и в пехоте-то на фронте меньше суток продержался…

За окном приглушенно и настойчиво сигналит машина.

Тулайкин подходит к окну и тихим блеющим голоском напевает:

– Козлятушки-ребятушки, отворитеся, отопритеся, машина пришла, молочка привезла.

– Молочка?

– И молочка тоже. Американского сгущенного, банок пять, на младшую детдомовскую группу в тридцать человек недельный запас. А кроме молочка, крупу, жмых и масло постное, как обычно… И еще одного паскудного козленочка довеском. Того самого, по фамилии Ахтаров, а по кличке Комар.

– Как ты зло и по-прокурорски.

– Слушай, Аля, не начинай, а? Я же тебе говорил…

– Что значит «не начинай»? И что ты про Ахтарова говорил, я помню. И готова еще раз повторить: так нельзя! Авансом приговорил мальчишку, словно он прожженный злодей. Непедагогично, Вася.

– Вот такой хреновый из меня педагог. Только жизненный опыт мне подсказывает: люди не становятся подлецами нечаянно. Подлость – она в любом возрасте себя покажет. Ахтаров – тот еще гаденыш. Трусливый на самом деле, но это в нем страшнее всего… Ты в своих турпоходах по фрицевским тылам полицаев видела?

– Причем здесь полицаи?

– А если видела, то можешь представить на примере какого-нибудь виденного тобой полицая, как он в детстве на сверстников ябедничал и над малышами издевался?

– Если бы не война, совсем не обязательно, чтобы такой мальчик стал полицаем. Перебесился бы, попал бы под влияние хороших товарищей и, глядишь, стал бы нормальным рабочим или даже инженером.

– Или счетоводом.

– Или счетоводом!

– А те мальчики, которые под хорошее влияние правильных товарищей попасть не успели, но на немцев с кулаками бросались? Они сейчас где?

– Вот я и говорю: война – дело страшное!

– Ты Комара-Ахтарова еще не видела. А когда увидишь, подумай: получился бы или нет из него полицай.

– И не подумаю думать! Все равно это непедагогично. И даже нечеловечно!

Машина вновь сигналит.

– Блажен, кто верует… Ладно, извини, слышишь, труба зовет? Устраивайся пока. И морально подготовься по-человечески с козленочком нашим поговорить. Без подготовки, боюсь, не получится!

Тулайкин уходит.

Алевтина вытягивает ноги, замирает и…

…приглушенный расстоянием собачий лай вырывает ее из небытия, потому что у разведчика-диверсанта страх перед собаками вбит в подсознание на уровне рефлекса – бежать, спрятаться или хотя бы успеть приготовиться подороже продать свою жизнь.

Алевтина с трудом открывает глаза, залитые засохшей кровью из-под шлемофона, и не может сдержать стон – не столько от боли, сколько от отчаяния, обнаружив себя в положении, самом позорном для парашютиста. То есть когда купол парашюта запутался в кроне высокой сосны, а парашютист беспомощно болтается в стропах, как вытащенная в бредне из воды рыба. Обиднее всего – вися на дереве, видеть рядом достаточно большую и ровную лесную полянку, куда приземлиться не составило бы труда находящемуся в сознании человеку.

Белесый густой туман стелется по земле, ограничивая видимость несколькими метрами, но это ненадолго. Солнце поднялось высоко, и не позже, чем через полчаса, туман рассеется, немцы-поисковики спустят с поводков собак и тогда – всё…

Алевтина раскачивается в стропах. Ей удается освободиться от тяжелых батарей, и они с треском ломают ветви и гулко бьются о покрытую пожелтевшей хвоей землю. Алевтина на несколько секунд замирает, настороженно оглядываясь по сторонам. Потом достает из-за пояса десантный нож и начинает резать стропы.

– Помочь? – слышит она спокойный голос снизу, вздрагивает от неожиданности, и нож падает на землю рядом с батареями.

Каким-то чудом Алевтине удается выхватить из кобуры пистолет, но она не стреляет. Потому что видит внизу красивого парня лет двадцати пяти в бескозырке и распахнутой настежь прожженной телогрейке поверх тельняшки. Парень, имея за плечом немецкий карабин, держит руки поднятыми вверх и смотрит на Алевтину огромными, синими-пресиними глазами, красивее которых на своем девичьем веку она не видела.

– Наши? – неуверенно спрашивает она, – Партизаны?

– Наши, наши, – успокаивает ее парень, наклоняется и медленно поднимает нож. – Немцы лес прочесывают, скоро здесь будут. Матерущие, специально обученные, из ягдкоманды. Одной тебе от них не уйти…

Алевтина улыбается дрожащими губами, убирает пистолет в кобуру, потом тихонько плачет. Синеглазый снимает карабин, пристраивает его к дереву, надевает сверху на ствол бескозырку и, как пират, с ножом в зубах сноровисто влезает на дерево, помогает Алевтине выпутаться из строп парашюта и спуститься на землю.

– А теперь делаем ноги, боевая подруга! Они у тебя как, целые? И насчет пробежаться возражений, надеюсь, нет?

– Ноги целые, возражений нет, – говорит Алевтина, готовая следовать за спасителем-красавцем хоть на край света.

Спаситель перекидывает ремень карабина на шею, подхватывает одной рукой батареи, а другой хватает за руку Алевтину.

– Тогда – полундра! Главное, до болота добраться, здесь километра полтора. Собак со следа собьем, а без них фрицы в болото не сунутся – там грязно и пиявки!

– Пиявки?! – притворно ужасается Алевтина, сама себе удивляясь за неуместное кокетство и какое-то противоестественное веселье.

Они бегут через лес, продираясь сквозь чащобу, переползая осклизлые стволы бурелома, спускаясь и выкарабкиваясь через поросшие кустами малины и тальником овраги, и если бы не крепкая дружеская рука, Алевтина не прошла бы и десятой части пройденного пути. Доверие к спасителю, как и желание бездумно подчиняться его воле, у нее только нарастает. К тому же собачий брех остается за спиной и слышится гораздо слабее.

Синеглазый заставляет ее свернуть в очередной овраг, где они метров сто идут по колено в студеном ручье.

– Не переживай, – утешает Синеглазый Алевтину. – Сейчас на болото выйдем, там вода теплая – согреемся!

Он помогает девушке подняться по склону овражка, отводит рукой нависшие кусты и вдруг резко толкает Алевтину вперед…

…на опушку леса рядом с грунтовой дорогой, где, оперевшись спиной на березовый ствол, дремлет немецкий солдат-поводырь, а лежащая рядом с ним овчарка дергает ушами, напрягается и уже не отводит взгляда от Алевтины, готовая броситься на нее по первому приказу. Здесь же три полицая грузят на телегу тело в знакомом Алевтине маскхалате. Еще два лежащих на траве тела в маскхалатах она успевает заметить, перед тем, как недоуменно оглянуться на провожатого и получить от него сильнейший удар прикладом карабина в поясницу.

– Везунчик ты, Генка, – слышит связанная и брошенная на телегу рядом с телами мертвых десантников Алевтина, как завидует Синеглазому один из полицаев. – Опять козырного туза из колоды вытянул, пока мы с трупаками по всему лесу корячились!

– А дураков работа любит! – смеется Синеглазый, сидя на земле и выливая из снятого сапога воду.

– Да не, это потому, что она баба, – рассудительно говорит второй полицай. – Бабы завсегда на таких ведутся, как густёра на мормышку. Особенно, когда при тельняшке и в бескозырке.

– Моряк с печки бряк, – с прибалтийским акцентом ворчит третий, усевшись на передок телеги и беря вожжи в руки. – Из тех, которые плавают и не тонут.

– Вы мне, хлопцы, лучше скажите, куда того раненного дели, при котором рация была? – спрашивает синеглазый Генка, выливая воду из второго сапога.

– Его фельдфебель с Гюнтером на мотоцикле гауптману показывать увезли. Пока не сдох и чтобы успеть сказать, если сдохнет, что это мы, а не они виноваты.

– Жалко, сапоги у него были получше, чем у этого, – Генка стаскивает сапоги с одного из мертвых на телеге и тут же переобувается, не брезгуя снятыми с трупа портянками. – И на черта вы, спрашивается, с ними корячились? Проще было здесь закопать. А еще проще вообще не закапывать!

– В комендатура приказ есть доставить, – оправдывается возница, пожатием плеч выражая полное согласие с Генкиными словами.

– Тогда по пути нас с мамзелью до гауптмана подбросишь, яволь? – не дожидаясь ответа, Генка запрыгивает на телегу и садится на рогожу поверх покойников напротив связанной Алевтины. – Готовьте могарыч, хлопцы. Если бы не я, вам бы точно от Хоппе по первое число досталось. Умоются Гюнтер с фельдфебелем – у них одна рация и полумертвый бугай, который не радист вовсе. Радистка – вот она, живая, здоровехонькая!

– läks, vana norima! – кричит по-эстонски возница, щелкает вожжами по крупу лошади, и телега трогается.

Генка, заглядывая в лицо Алевтины бездонно синими глазами, насмешливо напевает:

Ты, моряк, красивый сам собою,

Тебе от роду двадцать лет!

Полюби меня ты все душою,

Что ты скажешь мне в ответ?

– и вдруг с криком: – Перестань так смотреть, курва московская! – с широкого замаха бьет ее кулаком по лицу…

С тихим скрипом приоткрывается дверь – совсем на чуть-чуть, но этого достаточно для худенькой десятилетней девочки, чтобы просочиться в комнату. Вид у девочки самый что ни на есть заговорщицкий и хитрый. Какое-то время она стоит, прислушиваясь к шуму в коридоре, потом оборачивается и вздрагивает, увидев Алевтину.

– Ой! А вы кто и что здесь делаете?

– Я? Я новый воспитатель и учительница истории. Алевтина Леонтьевна меня зовут. Что здесь делаю? Жить буду!

– А-а… Ну тогда…

– А теперь скажи, прелестное дитя, как тебя зовут и что здесь делаешь ты? – строгим воспитательским голосом спрашивает Алевтина.

– Я Томочка Томилина, из четвертого класса.

– Из интерната или детдомовская?

– Из интерната. Я дома живу. С папой и мамой. Меня каждое утро дядя Сёма сюда привозит, а после уроков отвозит домой.

– Дядя Сёма?

– Папин шофер, – сказав про маму, папу и про папиного шофера, Томочка чувствует себя гораздо увереннее. – Можно я ее заберу? – говорит она про куклу тоном избалованного ребенка, которому никто никогда и ни в чем не отказывал.

– Значит, это твоя кукла? Ты за ней пришла?

– Моя, – быстро отвечает Томочка. – Я ее нашла!

– И прятала здесь, чтобы снова не потерять? Обычно девочки кукол не прячут.

– Это я чтобы Горелый не отнял. Вы скажите ему, пусть не пристает. Мальчишки в куклы не играют!

– Горелый – это ты про Колю Титаренкова?

– Ну да. У нас все его Горелым зовут. Или Горелом. Такой большой, а глупый – поэтому его в четвертый класс перевели. А он все равно учительницу не слушает, все в одну точку глядит. Будто спит. Если не толкнуть, не пошевелится. А вчера, когда Зоя Ивановна опыт показывала, вдруг ка-а-ак подскочит, как схватит спиртовку с учительского стола – и в стенку изо всей силы! Вале Семашкиной осколками чуть руки не порезало. А на той неделе он…

– Я с ним поговорю, – перебивает Томочку Алевтина. – Но и обзываться нехорошо. Коля не виноват, что у него лицо обожжено и что у него родителей нет. И вам, девочкам, надо научиться так себя вести, чтобы мальчишки не шалили.

– Вы не понимаете, Алевтина Леонтьевна. Горел… Титаренков не шалит. Моя мама сразу так подумала, когда я ей про тот случай рассказала!

– Про какой случай?

– Как на прошлой неделе перед арифметикой на перемене Горе… Титаренков то есть, ко мне подошел, за косички меня взял и ка-а-ак закричит: «Отдай!» Я так испугалась!

– Не поняла?

– Это он не про косички – про куклу. Он потому ко мне и подошел, что куклу увидел. Я нечаянно портфель раскрыла, вот он и увидел.

– Мальчики часто дергают девочек за косички.

– Он не как все. Он же дурачок, поэтому всем девочкам страшно, когда он рядом. И противно, когда мальчишки его дразнят и платок с головы сдергивают.

– Сдергивают? Зачем?

– Чтобы нас напугать. Вы лицо Горе… Титаренкова видели? – Томочка морщится от отвращения.

– Это очень некрасиво – смеяться над человеческими увечьями, – строго говорит Алевтина и прячет левую руку за спину.

– Это мальчишки смеются, а нам противно.

– А мальчишкам вашим не страшно дразниться? Сама же говорила, Коля гораздо старше вас.

– Не-ка! Горе… Коля Титаренков, когда в него зажженной спичкой кинут, сразу на коленки падает и голову руками зажимает. Плачет, как маленький: «Калипкакалипка…» Вы с ним обязательно поговорите, пусть не пристает. А то я в него тоже спичкой кину!

– Хорошо. Я с ним обязательно поговорю.

Томочка берет в руки куклу и отступает к двери.

– Тогда я пойду?

– Иди.

Томочка убегает.