Читать книгу Мое облако – справа. Киноповести - Ю. Лугин - Страница 7

Обычная подсобка в подвале рачительного завхоза советского детдома военных лет. Под потолком небольшое окно, вдоль стен полки с инструментами и разнокалиберными коробками, в центре верстак. Рядом с восьмиступенчатой лестницей, ведущей от двери, топчан из трех досок на двух чурбаках. Над дверью прикреплена к стене черная тарелка репродуктора.

Дверь распахивается, и Иваныч проталкивает в подсобку Вована и Чимбу.

– Шагай, шагай, тунеядцы!

– Полегче, дядя! – возмущается Вован.

– И за базаром следи: не тунеядцы, а иждивенцы! – вторит приятелю Чимба. – У государства на иждивении, понял, да?

– Во какой умный! – удивляется Иваныч и передразнивает: – «Понял, да?» Глуздырь пипеточный, а туда же! А ты не спеши, со мной пойдешь, – говорит он Титаренкову, останавливая того на лестнице.

– А чем Горел лучше нас? – возмущается Вован. – На одном скоке спалились – всем и отвечать!

– Еще один глуздырь!

– А чё, в натуре? – кипишится Чимба. – Такой же тунеядец! Ай-я-яй, как не стыдно! Такой большой мальчик, а стекла в хлеборезке разбил!

Титаренков, как пятилетний ребенок, еще ниже опускает голову.

– Я больше не буду.

– Я сказал: Горел со мной пойдет, – повышает голос Иваныч. – У меня для него отдельное задание.

– Василий Петрович сказал здесь работать, – упрямится Горел-Титаренков. Для него слова директора Тулайкина все-таки авторитетнее слов явно расположенного к нему завхоза.

– Ладно, – подумав, говорит Иваныч и командует «глуздырям»: – Спички из карманов! Сами и по-быстрому, пока шмон не устроил!

Вован нехотя отдает Иванычу коробок спичек, а Чимба демонстративно выворачивает пустые карманы.

– И предупреждаю: если с парнем что – ответите!

– Мы малохольных не трогаем, – бессовестно врет Чимба.

– Больных обижать непринято, а он у нас на всю голову больной – и снутри, и снаружи, – паясничает Вован.

– У него, между прочим, голова рукам не помеха. В отличие от некоторых. Прав Петрович: пороть вас надо! Государство кормит, одевает…

– Еще один отец выискался! – говорит Вован.

– А мы и учимся, между прочим! И сейчас учиться должны. А что плохо учимся, так это по способностям. Мамка, чай, не наругает! – говорит Чимба.

– Разгалделись… – Иваныч поднимает с пола и ставит на верстак тяжелый плотницкий ящик. – Короче так, шпана детдомовская! До начала уроков полтора часа. В ящике гвозди гнутые – полдня из поваленного забора у конторы в Орулихе выдирал. Втроем быстро управитесь. Молотки на верстаке. Через час прихожу и удивляюсь: все гвоздики ровненькие, чистенькие…

Чимба демонстративно засовывает руки в карманы.

– А если нет, то чё? Чё ты нам сделаешь?

– Забуду, что вы тут под замком сидите, и спать пойду. После обеда Петрович сам вас выпустит. Если повезет, на кухне еда останется.

– Гад ты, Иваныч!

– Нет, пацаны, – вздыхает Иваныч. – Ругать вас некому, а чтобы людьми выросли…

– Мамы нет. Не наругает, – говорит Горел и, приходя в непонятное возбуждение, начинает метаться по кондейке.

– Во сорвался как наскипидаренный! Мамку ищет! – хохочет Вован и получает очередной подзатыльник. На этот раз от Иваныча.

– Ты чего потерял, Николай?

– Окно!

– Окно как окно.

– Закрыть! А то… – не находя слов, Горел взмахивает руками и изображает губами громкий шипящий звук.

– Если закрыть, придется огонь зажигать, керосин тратить.

Титаренков-Горел резко останавливается.

– Не надо огонь, Иваныч. Не надо окно закрывать, – глухо говорит он, берет молоток, становится у верстака и начинает выпрямлять гвозди.

– А вы чего стоите? – обращается Иваныч к Чимбе и Вовану. – Вперед, стахановцы! Вехоткин за бригадира.

– А чё сразу я? Горел старше – с него и спрос!

– Со всех спрошу!

Иваныч поднимается по лестнице.

– Иваныч, а Иваныч? – окликает его Чимба.

– Ну?

– Ты сына своего часто порол?

– Да не то чтобы очень. Он у меня смышленый был, но приходилось. Помню, привела его раз соседка – он с ребятами у нее крыжовник тырил, вот тогда…

Чимба перебивает:

– Может, поэтому и был?

Иваныч вздрагивает.

– Может, и поэтому, – говорит он хриплым, словно бы в приступе астматического удушья голосом. – Я своего Сашку правильным мужиком вырастил. Может, поэтому и погиб. Смертью храбрых.

Иваныч уходит, и слышно, как он возится с ключами с той стороны двери.

– Зря ты так, Чимба, – упрекает Вован приятеля.

– А чё они «отец», «отец», «пороть некому»! И Василий Петрович, и Иваныч. А меня папка никогда не бил! На велосипеде кататься учил, мороженое покупал! – Чимба, шмыгнув носом, отворачивается и начинает раздраженно шариться по полкам.

Короткая пауза.

– Понял, да, урод? – кричит на Горела Вован. – Иваныч с нас спросит, если ты с гвоздями вовремя не управишься!

– Я управлюсь, – отвечает Горел, не отрываясь от работы.

– Ага, давай-давай! По-стахановски, как Иваныч велел. Из-за тебя, урода, погорели! Иваныч бы ни за что…

– Я горел. Вы нет.

– Слабо было насвистеть, что мы не при делах? Так, мол, и так, в хлеборезку залез по своей дури, а пацаны меня отговаривали, не пускали!

– Он не про хлеборезку. Он про морду свою паленую, – не оборачиваясь, поясняет Чимба,

– В хлеборезке пожара не было, – Горел, не выпуская молотка из рук, пристально смотрит на Вована. – Ты сам про пожар насвистел. Я вспомнил.

– Заложишь? Кто тебе поверит – ты же огня боишься! Даром, что ли, Иваныч у нас спички отобрал?

– Ты кричал: там люди. Людям гореть нельзя. Люди не немцы. Немцев здесь нет.

– Сказанул! У немцев три глаза, хвост и рога с копытами, да?

– Немцы не люди. Немцев не жалко.

Вован пытается что-то сказать, но его перебивает Чимба:

– Оп-паньки! Вован, чё я нашел! – и показывает Вовану пачку «Казбека». — Почти целая. Блин, а Иваныч спички отнял! Щас бы закури-и-ли…

– Хренушки! – Вован выхватывает у Чимбы папиросы и прячет в карман. – Это Комару. Комар вот-вот с кичи откинется. А мы ему папиросочки!

– А Иваныч не хватился?

– А хватится, скажем: Горел нашел. Горел у нас немножко дурачок, и любой в туфту поверит, будто он папиросы растоптал, пачку – на мелкие кусочки и в окно… Слышь, ты? К тебе, между прочим, обращаются! Иванычу про папиросы настучать западло. Понял, да?

– А он не слышит. Он занят. Ему некогда. Сам говорил: дурачок, а дураков работа любит. Так ведь, Горел? Чего молчишь?

– Молчание – знак согласия! – смеется Вован.

– Я не дурачок, – говорит бесцветным и лишенным каких бы то ни было эмоций голосом Горел, продолжая стучать молотком.

– Да ладно, не обижайся! – Вован якобы по-дружески бьет Горела по плечу, отчего тот промахивается и очередной гвоздь улетает под стол. – Мы же понимаем: когда тебе огнем фотокарточку так подпортило, немудрено было шарикам за ролики заехать!

Горел вздрагивает.

– Чего остановился? Работай! Пока ты по гвоздикам молоточком тюкаешь, никто и не догадается, что у тебя – шарики за роликами.

– Не надо про огонь, Вован.

– Чё?

– Не надо про огонь.

– А то чё будет?

– Лучше молчи. Я не хочу с тобой разговаривать.

– Зато я хочу! Огонь, огонь, огонь!!! Ну?! Чё ты мне сделаешь? Убьешь?

– Ты хочешь, чтобы я тебя убил? Ты немец?

– Чё ты сказал?! За базаром следи! Какой я тебе немец?! Еще раз меня немцем назовешь, моментом бестолковку отремонтирую!

– Не кричи. Я понял. Ты не немец.

Горел наклоняется, поднимает из-под верстака уроненный гвоздик и вновь принимается за работу.

Но Вована уже понесло:

– Нет, ты теперь за понт свой ответь!

Он так явно провоцирует Горела, что даже Чимба не выдерживает:

– Хорош, Вован! Отвянь от него. Ты его от работы отвлекаешь!

– А чё он нарывается? Напугал, блин! У него мелкие в столовой из-под носа пайку выхватывают, а он только носом шмыгает! Все девчонки над ним смеются – слабак! Ну, давай, морда паленая, рискни здоровьем – еще раз меня напугай! Но так, чтобы я от смеха не обоссался!

– Когда убивают, не смешно. Никому. Ты хочешь, чтобы тебя убили?

– Всё, завязали! – Чимба становится между ними. – Харэ, Вован! И ты, Горел, успокойся, Вовчик пошутил. На шутки не обижаются. И смотри: гвоздиков еще много осталось, а Иваныч вот-вот придет.

– Вован пошутил? – переспрашивает Горел.

– Да скажи ты ему, а то не видишь: совсем распсиховался. Того и гляди на пол в припадке шмякнется и изо рта у него пена пойдет. Помнишь, как в тот раз…

– Успокойся, Горел, я пошутил, – нехотя говорит Вован.

– Я помню: на шутки не обижаются. Я не буду больше с вами разговаривать.

Горел берет из ящика новый гвоздь и правит его молотком.

– Ну и мы тебе мешать не будем, – Вован с задумчивым видом глядит на окно под потолком. – Чимба?

– Ну?

– Подсоби малёхо.

Чимба становится спиной к стене и помогает Вовану забраться с ногами на свои плечи.

– Как там? – кряхтит он от напряжения.

– Щас открою, – кряхтит в ответ Вован. – Давно не трогали, разбухло все…

– Не надо, – говорит Горел.

– Тебя не спросили! Или забыл, что Иванычу говорил? – отвечает Вован, рывком приоткрывая окно.

– Закрывай, холодно, – ежится Чимба. – Да и слезай уже, жирдяй толстозадый!

Вован, кулаком бьет по оконной раме, пытаясь вернуть ее на место, спрыгивает на землю и возмущается:

– Это я жирдяй?!

– Я пошутил, – широко улыбается Чимба. – Вон и Горел подтвердит.

Горел стучит молотком и не отвечает.

– Ну и что с окном? – спрашивает Чимба.

– Выбраться можно как нефиг делать. Только если ты на ящик встанешь, чтобы мне подтянуться ловчее было. А после я веревку найду и тебя вытащу.

– А на кой?

– Что значит «на кой»?

– Нафига вылезать-то? Все одно от Петровича ныкаться придется, а после он нас еще где-нибудь запрёт.

– Тогда до обеда туточки кантоваться будем…

– И чё?

– Тоже верно. С завтраком все одно пролетели… Может, в буру на чинарики? Чтобы стахановцу не мешать?

– Стахановец один не справится.

– И чё? Помочь хочешь? Чтобы Иваныч нас через час выпустил? – Вован взглядом обшаривает каморку и, заметив топчан, ложится на него. – Или ты фраер, чтобы уроки не прогуливать?

– А ведь точно, блин! Тогда сачканем по полной: нас Вася сам под арест посадил, какая нахрен учеба? – соглашается Чимба и вдруг замечает в руках у Горела гвоздь-сороковку, – Дай сюда! – выхватывает гвоздь, задумчиво вертит его в руках, подходит к верстаку, берет молоток, становится рядом с Горелом и бьет молотком по гвоздю.

– Это ты так сачкуешь? Сам же говорил!

– А это не считается. Подфарти любому пахану на крытой такую гвоздяру надыбать – и ему не впадлу забивахой помахать. Классная заточка получится. Не хуже твоей.

– Покажь!

– На, зырь. Завтра под товарняк леспромхозовский на рельсу подложу, после напильничком пошоркаю, ручку наборную сделаю и…

– Фуфло! Моя всяко круче будет! – Вован достает из-под рубахи заточку, вертит ее в руках и напевает: – «Разве тебе Мурка, было плохо с нами? Разве не хватало барахла? Ты зашухарила всю нашу малину, и перо за это получай!»

В репродукторе раздается знакомый и памятный по войне сигнал.

Вован подскакивает с топчана, подходит ближе к лестнице и, призывая к тишине, поднимает вверх руку.

– А ну ша!

Чимба становится рядом, а Горел просто замирает. По его сгорбленной фигуре, замотанному платком лицу не видно, понимает ли он, о чем говорит диктор Левитан по радиотрансляции:

– «От Советского информбюро. В течение 28 февраля юго-западнее Кенигсберга наши войска в результате наступательных боёв заняли населённые пункты Грюнлинде, Воверген, Лемкюнен, Оттен, Готтесгнаде, Фридрихсхоф.

Войска 2-го Белорусского фронта, продолжая наступление, 28 февраля овладели городами Гойштеттин и Прехлау – важными узлами коммуникаций и сильными опорными пунктами обороны немцев в Померании, а также с боями заняли более 39 других населенных пунктов и среди них Своррнигац, Гласхютте, Нойгут, Айзенхаммер, Грабау, Гросс-Карценбург, Вурхоф, Шпарзее, Штрайтцих.

В районе Бреслау наши войска вели бои по уничтожению окруженной в городе группировки противника, в ходе которых овладели пригородом Клейне-Чанш, металлургическим заводом «Шварц», газовым заводом и заняли 10 кварталов.

На других участках фронта – поиски разведчиков и в ряде пунктов бои местного значения.

За 27 февраля на всех фронтах подбито и уничтожено 29 немецких танков. В воздушных боях и огнём зенитной артиллерии сбито 6 самолётов противника».

На какое-то время в кондейке воцаряется тишина.

Чимба на цыпочках отступает от двери, и когда Вован оборачивается, кидается к топчану и валится на него.

– Хорош борзеть, я первый место занял! – возмущается Вован.

– Нефиг хлебалом щелкать!

Вован присаживается на топчан рядом с Чимбой.

– Сочтемся!

– Подловишь – предъявы не будет… Сдавай уже!

– Чего?

– А кто в буру перекинуться предлагал? – Чимба, сладко потянувшись, смотрит в потолок и напевает:

Сердце, Сердце, тебе не хочется покоя!

Сердце, как хорошо на свете жить…

Вован достает из кармана засаленную колоду самодельных карт, тасует их и подхватывает:

Сердце, как хорошо, что ты такое!

Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!

…Обшарпанный закопченный потолок кондейки перед глазами Чимбы вдруг голубеет и по нему плывут пушистые, как вата, облака, а знаменитая песня Леонида Утесова звучит ликующим дуэтом на два голоса – мужской и мальчишеский.

Петляя по грунтовой дороге посреди золотого пшеничного поля на велосипеде, распевая во все горло, несутся Сергуненков-отец и подпрыгивающий на раме между его рук перед рулем счастливый семилетний Сергуненков-сын.

Сердце, тебе не хочется покоя!

Сердце, как хорошо на свете жить!

Сердце, как хорошо, что ты такое!

Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!

– Что с тобой? – трясет за плечо приятеля Вован.

– Да так, ничего, – говорит Чимба и касается век указательным и большим пальцами. – Соринка в глаз попала…

Он берет в руку веером карты и, криво ухмыльнувшись, запевает совсем другую песню, которую Вован так же легко и быстро подхватывает:

Вечер за решеткой догорает,

Солнце гаснет, словно уголек,

И тихонько песню напевает

На тюремной койке паренек…

Вован и Чимба азартно режутся в карты. Горел стучит молотком…