Читать книгу Карл Брюллов - Юлия Андреева - Страница 11

В один из первых дней пребывания у меня Карла, а точнее, когда его как раз и не было дома, возвращаясь от заказчика, с которым в то время я вел переговоры относительно моего участия в оформлении его дачи, и проходя по Невскому мимо отстроенной но не законченной и не освященной церкви святых Петра и Павла, неожиданно для себя я чуть ли не столкнулся с ее архитектором – братом Карла – любезнейшим Александром Павловичем. С которым мы тотчас вежливо раскланялись, после чего, он зазвал меня глянуть на здание изнутри, от чего я не мог отказаться, так как давно знал, что «Распятие» над которым трудится в мастерской Карл в конце концов должно занять место в ее алтарной части. Картину я много раз видел на разных стадиях работы, и теперь судьба предоставляла мне возможность попытаться перенести ее мысленным взором в означенную церковь.

Прежде на месте этой изящной готической церкви стояла крохотная «Кирка на першпективе». Стояла – сильно сказано, обветшала совершенно с 1730 то года. Да и выглядела мягко говоря не соответственно главной магистрали города. От того несколько лет назад[17] лютеранская община Петербурга объявила конкурс на лучший проект новой церкви в котором кроме Александра Павловича приняли участие наши общие знакомые Жако, Паскаль, Цолликофер и Крих.

Я имел возможность подробнейшим образом ознакомиться с предъявленными на рассмотрение проектами в чертежах, и не мог не согласиться с решением признать лучшим идею Брюллова, расположить церковь, как бы в глубине между двумя жилыми домами, выдвинутыми на линию Невского проспекта. Таким образом перед церковью создалось обширное пространство, на котором могло без ущерба для себя разместиться большое количество народа, скажем, выходящее после мессы на Невский. Кроме того, расположенный среди монотонной линии жилых домов собор, выгодно выделялся на их фоне, оживляя городской пейзаж своей величественной архитектурой. Весь облик церкви Петра и Павла Александр Павлович задумал в формах близких романской архитектуре, но, а Александр Брюллов в этом деле мастер – интерьер церковного зала был выдержан в дорогом его сердцу стиле классицизма.

С двух высоких окон, что у самого входа на нас смотрели витражные изображения евангелистов (копии картин Дюрера), уверен, в солнечный день, они засияют яркими красками, открывая перед паствой дом божий.

Я слышал, что живописный и скульптурный декор здания по эскизам Брюллова был поручен живописцу Дроллингеру и скульпторам Жако, Трискорни и Герману, но в тот день мне не удалось увидеть ни одного из этих господ.

Осматривая церковь я непрерывно думал о том, как бы деликатнее представить Александру Павловичу семейную трагедию, приключившуюся с его младшим братом, и по возможности уговорить его помочь мне изложить на бумаге историю семьи Брюлло указав без утайки и ложной скромности заслуги представителей этой блестящей фамилии, дабы составить так сказать, некий групповой портрет.

Не скрою, меня удручал образ деспотичного отца, заставляющего маленьких детей рисовать за кусок хлеба, и я надеялся с помощью Александра Брюллова придать его портрету хотя бы немного теплых красок.

На мое счастье, Александр Павлович был наслышан о неудачной женитьбе брата и сразу же вызвался не только ответить на любые интересующие меня вопросы, но и предоставить письма, дневники и хранящиеся у него документы. Все что могло бы помочь Карлу.

Мы сразу же отправились к нему домой, располагающемуся на Васильевском недалеко от родительского гнезда, где Александр Павлович первым делом представил меня супруге, Александре Александровне в девичестве баронессе Раль, которую он нежно называл Сашенька.

Кстати, отвлекусь от Александра Павловича, дабы рассказать о его дивной коляске, на которой мы невероятно быстро и с большим удобством добрались до его дома. Потому как есть еще господа в Петербурге, считающие приобретение достойного, удобного и комфортабельного экипажа – малозначимым делом! Они могут годами ездить в каретах доставшихся им от прабабушек, бесконечно латать протертые от времени сидения, переставлять колеса, подкреплять оси. А то и вовсе могут разъезжать по главной магистрали города на годных разве что на слом опасных для жизни их же владельцев развалюхах. В то время как коляска непросто характеризует владельца, показывая его вкус, размах и следование моды, коляска – быстрый, удобный и вполне надежный вид транспорта без которого в наше сумасшедшее время совсем никуда. Например, Александр Павлович, работающий практически одновременно над двумя объектами – Пулковской обсерватории и церковью Петра и Павла пользовался изящной коляской последней моды, темной, лакированной, очень легкой и достаточно миниатюрной. В последнее время я тоже думал о приобретении собственной рессорной брички для поездки в имения заказчиков, от того знаю, что вызвавшая мою жгучую зависть коляска Александра Павловича – была новее нового, буквально только что вышла. Богатые молодые люди приобретали такие экипажи желая задать эффекту. Брюллов же правильно рассчитал, что если ее вид будет говорить о желании владельца идти нога в ногу с прогрессом, то небольшой размер и большие колеса дадут возможность протиснуться даже на самых узких улицах, или объехать тяжелый, неповоротливый дилижанс. Кроме того, каретники, с которыми я немало обсуждал различные модели экипажей, единогласно подтверждали, что легкая коляска практически неощутима для лошади, что дает возможность последней быстрее двигаться и меньше уставать.

К сожалению Иулиания Ивановна не одобрила мой выбор, сказав, что и рессорная бричка и другие маленькие коляски решительно не подходят для нашей большой семьи. Потому как это же несправедливо, если я буду летать на своей новой бричке, а они добираться в наемных каретах. Пришлось уступить, и теперь мы копим денег на… а почем я знаю, что новенького предложат нашему вниманию господа каретники на тот момент времени, когда у нас скопится нужная сумма?..

Впрочем, я начал говорить о супруге Александра Павловича. Александра Александровна произвела на меня самое благоприятное впечатление, и если бы не печальное выражение ее лица, заплаканные выразительные карие глаза и траурное платье, которое она, вопреки всему, уже три года носила по своему первенцу Володечке, умершему в возрасте трех лет, приблизительно через год после смерти Вани Брюлло[18], наверное, я дерзнул бы пригласить их обоих к нам в гости.

– Вы желаете услышать о нашей семье? – Александр Павлович усадил меня в своем кабинете, распорядившись чтобы туда подали чай. «Китайский чай в чашках без ручек», – приглушенным голосом уточнил он старухе-служанке, бесшумно вышедшей из одной из дальних комнат, и теперь тихо точно домашнее приведение ожидающей приказа. – Думаю, холодный ужин? – он вопросительно посмотрел на меня, но когда я запротестовал, только устало махнул рукой предложив мне располагаться поудобнее в креслах.

Насколько я знаю, Александр Павлович копил денег на новый дом, в котором желал сделать все по своему вкусу отлично от имеющегося на сегодняшний день. Даже место под строительство было выбрано на Кадетской линии – специально или нет, все три брата прилепились на Васильевском острове. Рядышком, хотя и не вместе, каждый своим домом, но все одно поблизости: Карл при Академии, Федор как старший в отцовском доме, и вот теперь Александр… Должно быть поэтому он не стремился сделать ремонт, придав своему жилищу более современный вид, заставив его, образно говоря, не отставать от времени. Одни только полосатые, лет пять как вышедшие из моды обои в кабинете чего стоят. Особенно в сочетании с крошечными неудобными зеркалами в широких потемневших рамах – будущих в большом почете во времена далекого детства их нынешнего владельца.

Пока я разглядывал убранство комнаты, все та же служанка принесла поднос с китайским чаем и китайскими же чашечками с изображениями толстощеких девочек с зонтиками и веерами.

– Ничто на свете не восстанавливает душевных и физических сил так хорошо как настоящий китайский чай, – Александр с осторожностью налил сначала в мою, а затем и в свою чашечки ровно три четверти горячего напитка. С осторожностью двумя пальцами поднял свою за края, отпив глоток. Выйдя из комнаты, когда Александр занялся чаем, старуха все также бесшумно появилась в дверях снова, принеся нарезанную тонкими ломтиками ветчину, и тарелочку с уложенными на ней веером ломтиками сыра.

Чашка была неудобной и я сразу же обжегся, однако не показал вида, похвалив качество чая, и предположив, что сей напиток должно быть был доставлен либо по специальному заказу из-за границы, либо продавался в какой-то особой лавке, где купцы не подменили его чем-то второсортным и не подмешали в него такого, что они обычно подмешивают. Некоторое время назад я поспорил с Ваней Солнцевым, и большим приятелем Александра Павловича Иоганном Дроллингером что привезу к столу четыре отличнейших бутылки мадеры. Спор затеяли на пустячную сумму, но дело пошло на принцип, и тут я не собирался уступать не кому. При этом я видел, как озорно переглядывались и слышал, как шушукались у меня за спиной спорщики, приписав их ухмылки сложившемуся невесть когда мнению, будто в нашем отечестве подделывают решительно любое вино. Поэтому я не долго раздумывая велел извозчику везти меня в одно известное в Петербурге место, где хоть и втридорога, но можно было приобрести гарантированно настоящие не поддельные вина.

Какого же было мое удивление, когда напротив моих бутылок были выставлены четыре других, только что приведенных с острова Мадейра, вид которых, а главное вкус вина не оставляли и тени сомнения в том, что мне всучили подделку.

Покраснев как рак, я выдал проигранную сумму, но тут же утешился тем, что как объяснил недавно вернувшейся с Мадейры представленный мне Паоло Трисконти, в России просто нет настоящей мальвазии с Мадейры, то же что нам с успехом выдают за мадеру на самом деле является искусно приготовленным компотом из простых сладких вин. В тверской губернии, а еще конкретнее в городе Кашине этим паскудным делом занимается вполне внешне респектабельный завод господ Зызыкиных[19]. О коих я впрочем получил тут же подробнейшую справку.

Что же до подлинной мадеры, то как я понял из довольно занятного рассказа, то, для ее успешного изготовления требуется пять-шесть лет выдержки, после чего бочки с вином погружаются на корабль отправляясь в долгое и полагаю увлекательное путешествие: Индия, остров Ява… ученые давно уже заметили, что многие сорта вин приобретают особенный вкус, предварительно попутешествовав по свету. Причем, для разных вин маршрут прописывается особо.

В тот день я невольно позабыл о проигрыше, утешившись увлекательным рассказом и вкусом настоящей мадеры. К слову, пили мы сравнительно молодое и недорогое вино, в то время как на свете существуют бутылки чей срок выдержки тридцать, сорок, быть может пятьдесят лет – драгоценные вина сравнимые с лучшими произведениями искусства. Во всяком случае для знатоков.

Я отвлекся, и Александр Павлович был вынужден кашлянуть, дабы вернуть меня из страны грез на грешную землю.

– Я так понял, что вы хотели спросить о нашей семье? – Неуверенно поинтересовался он, должно быть уязвленный моим отсутствующем видом.

– Пожалуй, несколько слов об отце? Конечно, если это возможно, – почему-то подумалось, что воспоминания Александра Павловича будут носить неприятный характер.

– Извольте. Что же сказать о нашем батюшке? Замечательный мастер добившийся больших успехов в резьбе, золочении и лакировке дерева. И это не только роскошные рамы для картин. В Академии долгое время хранилась его скульптурная композиция из дерева – представьте себе – охотничья сумка, через сетку которой можно разглядеть убитую дичь. Все в мельчайших деталях! Совершенство! Бог знает, куда она девалась, по возвращению из путешествия я пытался отыскать ее… тщетно.

Еще он изготавливал на заказ дворцовую мебель, и вот, извольте полюбопытствовать, я сделал списку с одного документа, который отражает в должной мере успехи нашего отца. Вот, извольте.

Александр Павлович подошел к столу, и одним точным как удар ножа движением извлек из верхнего ящика искомый документ, как мне показалось, даже не взглянув внутрь ящика, словно заветная бумага ждала здесь именно меня.

Читайте вот отсюда. Он протянул мне листок, и сам склонившись рядом со мной, хотя, я почему-то был уверен, что он знает сей документ наизусть.

«…за сделанные им для любезной дочери нашей великой княжны Елены Павловны кровать с балдахином и два подстолья резные золоченные», – прочел я.

– За эту работу папеньке было уплачено три тысячи рублей! – Брюллов гордо выпрямился, и забрав у меня драгоценный документ вернул его на прежнее место. Как я это теперь отчетливо видел, все движения Александра Павловича были выверены и точны. Должно быть каждая вещь в кабинете находилась на определенном отведенном ей месте, благодаря чему Александр мог брать их не глядя.

– Вы были в Кронштадте? – Неожиданно спросил он.

– Да… разумеется, – мне вдруг сделалось неудобно, под пронзительным взглядом Александра Павловича я чувствовал себя чуть ли не школяром в кабинете строгого учителя.

– Тогда вы могли видеть иконостас Андреевского собора, выполненного батюшкой по рисункам Захарова. А макет Исаакиевского собора, не пришлось? Был такой проект – несколько известнейших резчиков трудились над созданием макетов знаменитых сооружений Петербурга. Да вот же у меня тут…

Еще один точный выпад на этот раз в сторону шкатулки на столе и… в руках Александра Павловича еще один пожелтевший от времени листок.

– Ага. По заданию Академии Художеств для Академического музея моделей. Читаю: «раздвижной на две половины, с показанием всех наружных и внутренних скульптурных и живописных деталей». Это тоже можно отметить, как достижение моего отца. На самом деле, я тоже приложил руку к сему труду, так как макет изготавливался в нашем доме, но не стоит об этом.

– Карл Павлович рассказывал, о вашей семейной артели, – попробовал я взять на себя инициативу.

– Да. Конечно. Добрейший Карл! – Александр чарующе улыбнулся, – труд и строгий распорядок, дисциплина и железная воля – залог успеха. Все дети в доме были приучены с самого детства вести дневники, я вот сохранил свой и время от времени с удовольствием перечитываю. Кое-что переписал и из записок Карла, но всего скопировать не удалось, хотя жаль, теперь пожалуй было бы недурно все вспомнить. Вот, например, – теперь в руках Александра оказалась переплетенная коричневой кожей толстая тетрадь.

– Карл пишет: «Мы дома работали больше, чем в Академии», – Александр Павлович мечтательно закатил глаза, – чистейшая правда! Работа и строжайшая дисциплина. Где бы был я? Где были бы мы все, утратив эти добродетели. Наша сестрица Мария писала недурственные стихи, жаль, ничего не сохранилось. На семейных праздниках она бывало радовала нас читая из нового или исполняя песни и романсы собственного сочинения

– Полагаю, это были веселые праздники? – с сомнением в голосе поинтересовался я.

– О да! В высшей степени веселые. Это были литературные вечера с танцами и непременным показом «живых картин», необыкновенно полезное занятие для будущих художников. Кроме этого фанты и шарады. Праздники устраивались на вакации[20] и воскресные дни.

Все мы – дети были необыкновенно дружны. Скажу больше, если бы не Федор…

– А что Федор? – Признаться, общаясь с Карлом, я все больше слышал об Александре или талантливом, но прожившим столь недолго Ванечке. Рассказы же о менее даровитом и удачливом сводном братце отчего-то неизменно ограничивались сообщениями, что он был старше и уже учился в Академии. Так что я привык думать, будто бы Федор Павлович – человек крайне заурядный, на которого не стоит обращать внимания.

– А вы не слышали о нашем Федоре? – Искренне удивился Александр Павлович. – Да, если бы не он – мы, младшие, пожалуй не выжили бы в суровых условиях Академии. Холод, скудное питание, и занятия, занятия, занятия. Но самое главное – крики, наказания, унижения… Мы не выдержали бы, если бы не Федор. Если бы не Федор, который прибегал к нам после своих занятий притаскивая сайки, конфеты, или даже просто так, поговорить. И мы говорили… отводили душу. Мы бросались к нему в объятия – голодные, оборванные, больше похожие на беспризорников нежели на учащихся Академии. И он согревал наши озябшие ручонки в своих больших и теплых ладонях, утешая, уговаривая потерпеть, всегда стремясь подарить что-нибудь смешное, или хотя бы порисовать вместе, как это бывало дома.

Федор окончил Академию с аттестатом первой степени по классу исторической живописи, после чего ему было предложено место пенсионера там же при Академии, пока не получится отправить его за границу на казенный счет. Но в результате он по сей день так и не съездил[21]. А через год после окончания Академии уже расписывал плафон в Андреевском соборе Кронштадта.

Потом работал в Михайловском дворце, и в церкви святой Екатерины, что на Кадетской линии.

Да вы сами у него поинтересуйтесь, живет в нашем семейном доме с супругой и сыном Николенькой, кстати племянник подает большие надежды, полагаю проявит себя в области архитектуры, и насколько я могу судить, такой же добрый как и его отец.

Когда мы с братом Карлом поехали на казенный счет заграницу, Федор постоянно писал к нам, давал дельные советы, рассказывал о новых веяниях, и делал решительно все, о чем мы только не просили его. Его советы, все его письма, хранятся у меня дома, как редчайшая драгоценность.

Когда благодаря успехам Карла, Ваньку определили в Академию на казенный счет, я писал отцу, умоляя его не пускать болезненного братца учиться. Где это… – он быстро пролистнул несколько страниц. Вот, извольте из моего собственноручного письма из Рима: «… у него, то бишь у Ваньки, не будет брата Федора в Академии, без которого мы не были бы из лучших в нашем возрасте и не имели бы того поощрения в трудах, которое заставляет забывать трудности достижения цели». Разумеется, я не в праве осуждать кого-либо, тем более своего отца, но, если бы Ванька не пошел учиться, если бы не успехи Карла… – Александр положил на стол дневник, порывисто отвернувшись от меня.

В этот момент слуга постучал в дверь, и уже совершенно спокойным голосом, словно и не было тяжелых воспоминаний, Александр Павлович попросил принести еще свечей, после чего извинившись отлучился на несколько минут переговорить с супругой и благословить на сон грядущий второго сына, который по причине плохого самочувствия не поднимался с постели.

Воспользовавшись его отсутствием я на цыпочках подкрался к столу и прочел на раскрытой странице: «Порядок есть гигантическая сила для исполнения обширнейших и труднейших предприятий. Никакое предприятие не считать трудным и воображать всегда, что сделал еще очень мало, есть лучшее средство, идя, успевать за бегущим»…

После того, как Александр Павлович вернулся в комнату, я невольно отметил, что он побледнел и списав это на усталость, предложил продолжить наш разговор в другой раз. На что тот, немало удивленный моим словам уверил меня, что прекрасно себя чувствует, и готов ответить на все мои вопросы не откладывая, но а ежели действительно не хватит времени и меня потянет в сон, продолжить в то время, какое я выберу сам.

Зная, что архитектор работает, что называется, не разгибаясь, и не доверяя помощникам, контролирует все происходящее в церкви лично, я понимал, насколько на самом деле утомлен Александр Павлович, и чего ему стоит теперь сидеть напротив меня с прямой спиной, в то время, как хочет наверное развалиться и послав всех к чертям, почитать газету, или хотя бы пообщаться с любимой супругой. Но нет. Этот Брюллов был человеком дела. Разглядывая его красивое, волевое лицо, я невольно вспомнил, как несколько лет назад он хоронил сына. Точнее, как раз он-то мало принимал участия в самой подготовки похорон, все время пропадая в Пулковской обсерватории.

Наверное, случись что-то подобное не дай бог у Карла, тот бы запил, и хорошо если только на несколько дней. Плакался бы без разбору друзьям и посторонним лицам, гулял напропалую, швырял деньгами… он же – Александр с головой ушел в работу. Зато и обсерватория получилась на славу. Не бросил любимое детище… м-да…

– Карл поступил в Академию на казенный счет, я же числился «своекоштным» воспитанником, так что отцу пришлось за меня платить. Впрочем, мы оба прошли «без баллотировки» как сыновья бывшего преподавателя и академика. В Академии мы должны были проучиться двенадцать лет – по три года в каждом из «возрастов». На третьем «возрасте» воспитанники выбирали специальность – живопись, скульптура или архитектура. Когда мы с Карлом пришли в Академию, Федор был уже в четвертом «возрасте» то есть, готовился к выпуску.

Впрочем, возможно, вы хотели бы что-то спросить?

Заслушавшись Александра, я не сразу сумел сформулировать вопрос, и смутившись вывернулся, попросив дополнить список учителей, уже названных Карлом.

– Извольте, первым номером, мне хотелось бы назвать самого Алексея Николаевича Оленина, – спокойным, уверенным тоном начал Александр Павлович.

– Помилуйте, но разве он преподавал?! – Невольно громко вырвалось у меня.

– Не преподавал, но и того, что сделал недооценить невозможно. Оленин был директором публичной библиотеки, человек мудрый и весьма эрудированный. Он сразу же расширил учебную программу и создал для преподавателей и учащихся приемлемые условия существования в стенах Академии. Карл уже назвал своих учителей, то же сделаю и я:

В марте 1812-го года мы с Карлом раньше других наших соучеников были переведены из рисовального класса в гипсовый. А наши экзаменационные рисунки были отобраны в собрание рисунков, или образцов для копирования. Это произошло почти за месяц до вторжения Наполеона. – Он усмехнулся.

И я улыбнулся в ответ, оценив шутку.

В 1816-м я был награжден серебряной медалью «второго достоинства» за рисунок с натуры. После я благополучно перешел в архитектурный класс, где многие годы преподавали такие прославленные зодчие как Андреян Дмитриевич Захаров и Андрей Никифорович Воронихин. После них преподавать был призван Андрей Алексеевич Михайлов-второй. Член «Комитета по делам строений и гидравлических работ». Дивный, необыкновенно деятельный человек.

Именно архитекторы в первую очередь формируют облик города, потому как те же картины мы видим, уже войдя в здание, а вот сами дома, дворцы, церкви, набережные… волен наблюдать любой просто оказавшийся в городе. Причем, совершенно бесплатно.

Андрей Алексеевич вместе с Карлом Ивановичем Росси и Василием Петровичем Стасовым создавали наш город таким, каким мы видим его сейчас.

Михайлов-второй и его брат Михайлов-первый были есть и будут моими учителями, – он изящно склонил голову на грудь, на несколько секунд прервав свою речь. Я тоже молчал.

– Можете проверить, вот я писал отцу, письмо датировано 1824 годом. Правда это не сам оригинал, письмо должно быть храниться в отеческом гнезде, у брата Федора, а это всего лишь моя собственноручная списка. – Но, вот, буквально абзац, отсюда, – он снова протянул мне дневник: «… поблагодарите их от меня, за их советы, которые обещаюсь всеми моими силами стараться выполнить и, исполнив, таким образом, их ожидания, остаться их достойным учеником».

Хорошо, что вы напомнили, я обещался сделать выписку самых интересных мест нашей заграничной переписки для племянников. Очень доложу я вам поучительное чтиво, особенно для юношей.

Думаю, уж не издать ли их несколькими экземплярами, дабы сохранилось?.. – Александр Павлович снова зашуршал страницами. Вот хотя бы, с определенного времени мой многомудрый старший брат, написал мне в Париж, я в ту пору был во Франции, что мол в России большая мода на все готическое. Вот: «В Петербурге входит в большую моду все готическое. В Петергофе маленький дворец выстроен для императрицы Александры Федоровны в готическом вкусе, в Царском Селе – ферма; теперь граф Полоцкий уже сделал столовую готическую и все мебели, и тому следуют уже все господа и рвутся за готическим… У Монферрана есть одно окно вставлено, и на его смотреть приезжают разиня рот, как на чудо… Монферран ценит свое окно в 1300 рублей. следственно, ты можешь себе представить, на какой ноге gotige»[22].

По совету брата я взялся за изучение готики, и что же… благодаря ему же – Федору, теперь я могу гордиться тем, что спустя годы вдруг получил заказ на готическую церковь, которую буду строить в Парголово[23]! Впрочем, «готической» она будет, что называется для обывателей – модное веяние и все такое. Вот, извольте взглянуть на набросок. – С этими словами он извлек из стола тяжелую папку и чуть порывшись положил передо мной лист с нарисованной на нем изящной церквушкой. – Но мы-то художники понимаем, что готика здесь не более чем прием. Главное, чтобы заказчица осталась довольна, а она уже согласилась с нарисованным мною образом и торопит приступать.

Заметьте, заказ сделала графиня Полье, нарисовал, и скоро построю я, но без Федора, без нашей семьи – черта бы лысого я нарисовал, а не эту изящную церковь, которую даст бог я поставлю, и которая простоит много лет и будет радовать наших потомков! Вот что можно и нужно писать о нашей семье. Не было бы отца с его домашней мастерской – не были бы мы первыми учениками в Академии, шли бы с самых азов, как другие, и судьбы у нас получились бы не те. Не было бы Федора, вообще погибли бы… не выдержали духовно и телесно, не вытянула бы и матушка, с которой по воскресным дням мы виделись и руки которой слезами обливали, жалуясь на свою горькую участь.

Вот мы с Карлом, по многим вопросам расходимся, и спорим при встречах, а ведь любим друг друга. И Карл, надо отдать ему должное, все время стремиться семью нашу воссоединить. Вот и теперь – мое детище лютеранская церковь «Петра и Павла», в которой вы сегодня вместе со мной были, церковь что уже поднялась и к богу взывает, станет в один из дней, памятником братской любви. Когда Карл наконец оторвется от своих личных переживаний, и прикажет внести в алтарную часть свою великую картину «Распятье»!

Вот тогда скажут люди – церковь, которую делали братья Брюлловы Александр и Карл. Хотя, к тому времени, думаю, что и Федору работенку какую сыщем. Чтобы опять были вместе братья Брюлловы!

В тот день я оставил уже шатавшегося от усталости Александра Павловича и с самыми радостными мыслями отправился к себе домой. Обещание дать почитать письма и дневники, само по себе согревало душу, потому что, то, что Карл возможно по скромности или забывчивости мог не рассказать о себе или своих близких, теперь я мог получить сам.

И еще из общения с Александром Павловичем я отчего-то вынес странный образ белоснежного мрамора, на котором золотыми буквами писались… да всякая ерунда на нем писалась… юношеские дневники! Подумать только. Вот ведь тщеславный человек! Хотя с другой стороны, его бережливость в отношении сохранности документов и его желание помочь мне спасти Карла вызвали самый положительный отклик в моей душе. Конечно, я любил Карла со всеми его невозможными качествами и дикими выходками, безусловно, Карл – гений и ему как и Пушкину многое сходило с рук. Но теперь передо мной был совсем другой Брюллов – не в меньшей степени гений, но гений опирающийся на труд и железную волю. На порядок и размеренность. Признаться, пришлось бы мне выбирать с кем работать, я не задумываясь, избрал бы Александра Павловича.