Читать книгу К развитию реалистического мировоззрения - Юрий Гродецкий - Страница 3

Уважаемый читатель! Вы раскрыли мою книгу, над которой я работал почти 50 лет. Все эти годы – это годы постоянного, ежедневного, почти беспрерывного, с утра до ночи обдумывания её тем, споров с самим собой, с учебником марксистско-ленинской философии и с любыми текстами вообще, затрагивающими её темы, – это годы добровольной и тяжёлой неволи.

Но все мои трудности и проблемы, связанные с написанием этой книги, были далеко не только творческими и добровольными. Из-за этой книги я поломал свою жизнь, обратившись 19 августа 1972 года в посольство США с просьбой о политическом убежище, когда находился в Мексике на гастролях в составе оркестра Ленинградского Государственного Мюзик-Холла. Я совершил этот побег, чтобы написав эту книгу не погибнуть в тюрьмах или психиатрических больницах СССР, через которые, как известно, прошло очень много противников идеологии и режима власти коммунистов. Поломал я по своей глупости также и жизнь своего коллеги по оркестру – тромбониста Александра Иванова, подтолкнув и его к побегу, о чём всегда очень горько жалею и из-за чего всегда очень чувствую свою вину перед ним и перед его матерью, не пережившей потрясения от его побега и заключения. Поломал я также служебные заслуги и персональную пенсию своего отчима, карьеры своего брата по матери и сестры своей жены. Резко изменилось и отношение учителей к двум моим сыновьям в школе как к сыновьям изменника, – они сразу же подверглись грубости и оскорблениям. Подвёл я своим побегом, конечно, и свой театр, и нескольких руководителей всей нашей концертной организации. Вспоминая сейчас свою жизнь, я не могу представить себе, как я мог совершить тогда такой безумный поступок.

В значительной мере из-за этой книги, а также из-за своего душевного, совершенно подавленного, перевёрнутого, разрушенного, сильнейшего стрессового состояния, близкого к самоубийству или сумаcшествию, вызванного этим своим поступком, я выехал из Нью-Йорка в Вашингтон, пришёл там в Советское посольство и попросил вернуть меня в СССР всего через восемь дней после побега. На следующий день так же поступил и мой товарищ.

Принимая решение вернуться в СССР, я чувствовал, что оставшись в США я не только не напишу свою книгу, но и не выживу вообще, не переживу этого невероятного шока разрыва с семьёй, не переживу чувства вины перед всеми своими родными, особенно перед своими детьми.

Вскоре после возвращения в Ленинград мы оба были арестованы КГБ (20 сентября 1972 года) и обвинены по статье 64 Уголовного Кодекса – измена родине, пункт «А» – отказ от возвращения из-за границы. Этот пункт этой статьи определял наказание от 10 до 15 лет заключения и до расстрела. Но поскольку мы всё-таки вернулись, вернулись сами, без всякого давления со стороны советских властей, что явилось смягчающим вину обстоятельством, плюс мы ничего не скрывали от следствия (а нам и нечего было скрывать), плюс наш поступок был широко известен на Западе, плюс режим власти в СССР (при Л. И. Брежневе) был к тому времени значительно более мягким, чем в предыдущие годы, то мы получили по суду приговор, определяющий наше наказание ниже низшего его предела – я получил 4 года, а мой товарищ получил 3 года заключения в трудовых лагерях строгого режима как особо опасные государственные преступники. (После крушения власти коммунистов этот пункт этой статьи УК был отменён.)

Вот так, двое простых парней – музыкантов, убежали из «большой зоны» (так называли нашу страну заключённые), сказали для западных СМИ на пресс – конференции после побега несколько довольно резких слов об отсутствии свободы в СССР, через несколько дней после этого в полной панике прибежали назад «сдаваться», и за это получили по расстрельной статье УК, по нескольку лет заключения в трудовых лагерях строгого режима и клеймо особо опасных государственных преступников и изменников родины! Таков был один из моментов, характеризующих режим власти коммунистов в один из самых мягких периодов этого режима. А мой пожилой следователь, тоскующий, видимо, по старым сталинским временам, говорил мне с досадой на допросах: «В своё время я расстрелял бы вас за ваши слова», которые мы сказали на той пресс – конференции.

На суде мы, конечно, должны были признать себя виновными в измене родине, хоть это и было очень тяжело, чтобы не получить гораздо более суровое наказание. Но я считаю наш приговор несправедливым прежде всего в том смысле, что в нём смешаны понятия родины и государства, которые есть понятия очень разные. Любая страна может иметь любые различные формы своего государства, но как родина для своего народа она остаётся всегда одной и той же. И мы убежали ведь не от родины, а именно от коммунистического государства. Поэтому нас нельзя было считать изменниками родины. После революции 1917 года огромная масса людей России не только покинула страну, но даже воевала против новой власти, и нельзя же их из-за этого считать изменниками родины! Их по справедливости можно считать лишь противниками нового государства, его идеологии и власти. Они считали себя патриотами России и действительно являлись ими. Также и нас по справедливости можно было считать лишь противниками идеологии и власти коммунистического государства, не более. Себя лично я всегда чувствую и считаю патриотом своей Родины – России и русским националистом. И книгу свою я писал для пользы не только всех, но прежде всего для пользы своей страны и её народа; и не только потому, что моя страна больше всех других в мире пострадала от власти коммунистов, но прежде всего потому, что эта страна – моя, и её народ – мой. Я всегда чувствую и считаю себя частью своей России, всего российского народа и своей русской нации, и этим я всегда счастлив и всегда горжусь!

Расскажу теперь вкратце о своём пребывании в заключении.

Вскоре после суда нас привезли (весной 1973 года) в мордовские лагеря у посёлка Потьма: меня в 19-й, а Александра в 17-й. По дороге в лагерь, в лагере и в столице Мордовии – городе Саранске, куда меня один раз вывезли из лагеря, на меня оказывали сильное давление с целью заставить сотрудничать с КГБ, то есть быть информатором, или «стукачом» среди заключённых. От этих предложений я постоянно и совершенно категорически отказывался. В результате, во-первых, офицер КГБ в тюрьме города Саранска сказал мне, что за отказ от сотрудничества мне не будет разрешено жить в Ленинграде после отбытия заключения. Эти его слова в конце нашего напряжённого и нервного разговора моментально поменяли всё моё положение и поломали все мои надежды и планы на дальнейшую жизнь в своей стране. Поэтому я сразу же решил вести себя так, чтобы после заключения мне возможно более легко разрешили выехать с семьёй за границу. То есть я решил возможно более резко принять такую линию поведения, которая в лагере называется «отрицаловкой». И я начал с того, что тут же заявил этому офицеру: «Тогда я буду прописываться в Лондоне»; и он ответил: «Я думаю, Лондон вам дадут скорее, чем Ленинград». И во-вторых, меня поставили в лагере на самую тяжёлую работу – кочегаром у одного из трёх паровозных паровых котлов, два из которых работали и обслуживали теплом лагерный завод, лагерные бараки и посёлок вокруг лагеря (через несколько месяцев, правда, меня перевели на более лёгкую работу, так как и я попросил администрацию об этом, и сама администрация видела, что эта работа у котла, очень ответственная и важная для лагеря и посёлка, мне не по силам и что я справляюсь с ней недостаточно успешно).

Другими большими событиями моего заключения были следующие. В одно из воскресений апреля 1974 года администрация лагеря объявила, что в этот день будет проведён так называемый «Коммунистический воскресник». Это означает, что несмотря на выходной день, всем людям предлагалось «добровольно» выйти на свою обычную работу и отработать этот день бесплатно. От выхода на работу отказались человек 15, в том числе и я. Администрация собрала всех отказников в своём штабе и начала вызывать нас по одному в кабинет начальника лагеря для выяснения причины нашего отказа. Когда моя очередь уже приближалась, я решил подойти к приоткрытым дверям кабинета и послушать ответы заключённых, чтобы лучше подготовить объяснение и своего отказа. Но я сделал это довольно поздно и почти все молодые заключённые уже прошли, а те, которые ещё остались, – в основном старики, сидящие ещё за войну, и лишь пара людей молодых, попавших в лагерь за какие-то смелые и серьёзные диссидентские дела, – очень осторожно и благоразумно объясняли свой отказ то ли болезнью, то ли усталостью. Эти ответы стариков мне были понятны, но такие же ответы этих молодых зэков меня очень неприятно удивили и раздражили. Я вошёл в кабинет последним. За столом сидело несколько офицеров. На вопрос начальника лагеря: «Почему вы не вышли на коммунистический воскресник?» – я, находясь уже в довольно нервном состоянии, решился вдруг на отчаянный поступок. – Пользуясь формальной добровольностью этого воскресника и формальным правом иметь любые убеждения, плюс стараясь поддерживать выбранную мной линию поведения (на будущий выезд из СССР) и преодолевая, конечно, некоторую робость, ответил совершенно откровенно: «Я не разделяю коммунистическую идеологию, и поэтому не хочу участвовать в коммунистических мероприятиях». К моему удивлению, начальник не обрушил на меня сразу же никакого террора, спасибо ему за это, он лишь сказал: «Ну что ж, предельно просто и ясно. Можем лишь посочувствовать вам из-за ваших заблуждений. Можете идти». Скажу Вам честно, читатель, что я вышел из кабинета гордясь собой, своей победой над робостью и над этими офицерами так же, как гордился после каждой из многочисленных «бесед» с КГБ, на которых меня пытались склонить к сотрудничеству. Но этот мой ответ в штабе всё же, конечно, не прошёл для меня бесследно. Во-первых, как я потом узнал, меня стали считать одним из самых опасных заключённых. (В связи с этим я вспоминаю один смешной момент. – В этот же день воскресника, уже ближе к вечеру, иду я по одной из лагерных дорожек и вдруг вижу, что мне навстречу быстро идёт заключённый Кронид Любарский, очень известный диссидент и учёный, который тоже не вышел на воскресник. Он выглядит очень возбуждённым, машет мне руками и улыбаясь кричит: «Юра, Юра, идите скорее сюда, я вам что-то покажу!» Он приводит меня в наш общий барак, и там в его прихожей он указывает мне на висящий на стене новый плакат, на котором написано: «Они позорят наш отряд: Любарский, Гродецкий». И мы вместе вдоволь похохотали тогда над этим плакатом. Я не знаю, как объяснил свой отказ от воскресника Любарский, но, наверно, он тоже сказал этим офицерам что-то резкое, ведь из нескольких отказников из нашего отряда начальство отметило только нас двоих как «позорящих отряд».) И во-вторых, на мою вину за этот мой ответ в штабе вскоре наложилась ещё одна вина, что и привело к серьёзным последствиям. Какой же была эта новая вина? – В течение одной из «бесед» с молодым офицером КГБ, приблизительно моим ровесником, я как-то несколько расслабился из-за нашего почти равенства по возрасту, и поэтому кроме обычных открытых высказываний своих продемократических, антитоталитарных взглядов, присущих, как мне казалось, многим молодым людям того времени, я довольно опрометчиво позволил себе дать ему добрый совет – как можно скорее покинуть службу в КГБ, так как власть коммунистов необходимо более или менее скоро рухнет из-за противоестественности их идеологии, и если падение их власти будет связано с большими общественными волнениями и ему в ходе подавления этих волнений придётся по приказу уничтожить политзаключённых, то он потом может сильно пострадать за это от новой власти. На это молодой офицер ответил так: «О, вы уже даже меня начинаете агитировать! Мы вам климат поменяем!» И действительно, в конце октября 1974 года меня этапом из Мордовии через Москву переправили в Пермскую область, Чусовской район, где зима гораздо суровее, лагерь 37.

Во время этого этапа один из моих попутчиков (Петров, имени его, к сожалению, не помню) сказал мне, что демократическая оппозиция впервые установила «День политзаключённого в СССР» – 30 октября 1974 года, что на это нужно отреагировать движением за признание нас именно политзаключёнными, а не уголовниками, и что в рамках этого движения нужно писать в Верховный Совет требования о переводе нас на статус политзаключённых и на менее жёсткий режим нашего содержания, который не должен включать в себя такие положения, как: принудительный труд, стрижка наголо, хождение строем, ношение на груди именного ярлыка и различные ограничения, связанные с перепиской и свиданиями с родственниками, посылками от них, получением и передачей информации и тому подобное. А так как официального перевода нас на статус политзаключённых, конечно же, не будет, то нам нужно переходить на него самовольно. И вот, прибыв в лагерь, я только один раз вышел на работу, а на следующее утро я подал заявление администрации об отказе от работы, объясняя это требованием признания меня политзаключённым и вредностью их производства. Должен признаться, что сделать такой резкий шаг мне помогла не только выбранная мной линия поведения, но ещё именно очень большая вредность их производства, – воздух внутри завода был весь насыщен пылью какого-то стеклянного или химического порошка, который специальными машинами засыпался в тонкие трубки нагревательных элементов для электрических утюгов. А я-то мечтал ещё когда-нибудь поиграть в оркестре, пусть хоть и только в любительском, и для моего тромбона мои лёгкие должны ведь быть вполне чистыми и здоровыми. В результате отказа от работы я сразу же был заключён в маленькую внутрилагерную тюрьму, в которой с редкими перерывами на один – два дня я находился примерно с середины ноября 1974 года по середину марта 1975 года на режимах то ПКТ (помещение камерного типа), то ШИЗО (штрафной изолятор). Это режимы пониженного и ещё более низкого питания. В один из этих коротких выходов в лагерь из этой тюрьмы я познакомился с заключённым Яковом Михайловичем Сусленским. Он предложил мне принять участие в движении за самовольный переход на статус политзаключённых, и я ему сказал, что я это уже сделал, за что и сижу в ШИЗО. Через несколько дней и он за самовольный переход на этот статус оказался в этой же внутрилагерной тюрьме, в соседней камере. В начале марта нас двоих вывезли из лагеря в какой-то ближний городок, где нам устроили моментальный, закрытый и без защитников суд по обвинению в злостном нарушении режима содержания. Приговор этого суда определил наш перевод на более суровый режим содержания – крытая тюрьма до конца срока. Так мы с ним оказались в тюрьме города Владимира приблизительно в конце марта – начале апреля 1975 года. Я находился там почти до самого освобождения, – лишь за один месяц до конца срока заключения меня этапом переправили в Ленинград, опять в следственный изолятор КГБ, откуда я и был освобождён 20 сентября 1976 года.

Во время своего пребывания в тюрьме города Владимира, я попросил своего сокамерника – Я. М. Сусленского, который после заключения собирался выезжать в Израиль, прислать мне из Израиля «липовый» вызов от какой-нибудь «моей» несуществующей «тёти Песи» и для этого дал ему нужные метрические данные мои, моих жены и детей. Моё стремление выехать из СССР было значительно усилено моим общением с сокамерниками, которые говорили мне, что, конечно, за отказ от сотрудничества с КГБ, плюс за всё моё поведение в заключении – открытое выражение своего несогласия с коммунистической идеологией, самовольный переход на статус политзаключённых и вообще нестановление «на путь исправления» – мне не только не позволят жить в Ленинграде, где жила моя семья, но вообще не дадут жить спокойно и в любом другом месте, что КГБ всегда ищет любые предлоги для того, чтобы посадить ещё раз таких бывших политических заключённых.

При освобождении мне было сказано, что через несколько дней я должен буду приехать в город Лугу Ленинградской области, найти там какое-нибудь жильё, явиться в милицию для регистрации, и что милиция будет осуществлять надо мной административный надзор в течение двух лет. Я уже не очень помню все требования этого надзора, но приблизительно там было следующее:

• один раз в неделю по средам я должен являться в милицию для регистрации;

• каждый день с 9 часов вечера до 6 часов утра я должен находиться по месту жительства;

• не имею права посещать ресторан, кафе и вокзал;

• имею право выезжать в Ленинград к семье один (или два?) раза в месяц, но только по особому разрешению начальника милиции;

• за одно нарушение этого надзора в течение года я получу наказание в виде его продления ещё на один год (и, кажется, какой-то небольшой денежный штраф);

• за два нарушения надзора в течение года я буду арестован и осуждён на два года заключения в лагерях;

• и за проживание без работы в течение, кажется, двух месяцев я также буду осуждён и, кажется, также на два года.

В Луге мне удалось снять комнату в отдельном домике на окраине города. Работал я сначала подсобным рабочим в городской аптеке до весны 1977 года. Потом попробовал поработать на заводе учеником токаря, но сразу же заболел фурункулёзом из-за своей аллергии к эмульсии – к той белой жидкости, которая льётся на обрабатываемую деталь. Так уже было со мной и ранее, когда я после школы насколько месяцев проработал на заводе. Потом я работал грузчиком на молочном заводе. Эта работа оказалась для меня слишком тяжёлой. Проработав там лето 1977 года, я повредил себе спину. Лечился пару месяцев, затем вышел на ту же работу, это была уже осень 1977 года, и при первой же нагрузке «сломался» опять, из-за чего мне пришлось уволиться. После небольшого перерыва я устроился на нетяжёлую работу сборщиком ящиков и истопником маленькой кочегарки на овощной заготовительной базе, но эта работа была только на зиму и должна была окончиться с наступлением тепла. Таким образом летом 1978 года я оказался бы в следующей ситуации: никакой специальности нет, лёгкой физически работы нет, а на тяжёлой работать не могу. Это значит, что надо мной нависла бы угроза нового ареста и заключения за «тунеядство», то есть за проживание без работы. И вот в приближении этой отчаянной ситуации моя жена вдруг привозит мне из Ленинграда полученный в начале февраля 1978 года вызов из Израиля от «моей тёти»! Спасибо, Яков Михайлович! И, конечно же, спасибо, Израиль! Но…

Но здесь я сразу хочу сказать моим читателям, что этот вызов из Израиля ни в какой мере, конечно же, меня не подкупает и не изменяет моего критического отношения к некоторым основным моментам бытия и всего мирового еврейства, и самого Израиля как его центра. Эти основные моменты их бытия, достойные, по-моему, всеобщего осуждения, состоят, как я считаю, в следующем.

Израиль, этот якобы «оплот демократии на Ближнем Востоке» (как величают его льстецы, особенно из стран НАТО, неофициально, но полностью подвластных якобы «международному», а на самом деле – частному еврейскому банковскому капиталу, а за ним – и всему мировому еврейству, и Израилю как его центру), до сих пор не имеет общественной конституции, не отделяет религию от государства и даже основывает своё бытие на религиозной идеологии иудаизма, включающей в себя такие положения еврейских Торы, «пророков» и Талмуда, которые полностью соответствуют основным характеристикам нацизма и фашизма.

Эти положения:

• утверждают исключительность евреев не только до их именно самозванной «богоизбранности» (ведь бога-то всё-таки никакого нет!) (Библия. Тора. Пятая книга Моисея. Гл. 4, ст. 37, 38), но даже до того, что якобы только они являются людьми на нашей планете (Талмуд. «Шулхан Арух» от Иосифа Каро);

• унижают все другие народы мира называя их «нечистью и животными» и учат евреев ненависти и презрению к ним (Талмуд. «Шулхан Арух» от И. Каро);

• призывают евреев «изгонять другие народы с их земель и брать их земли себе в удел» (Тора. Там же. Гл. 4, ст. 37, 38), и вообще считать «любое место своим, на которое ступит нога еврея» (Тора. Там же. Гл. 11, ст. 23–25);

• призывают еврейский народ к будущей власти над миром через финансовое закабаление других народов: «…ты будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы; и господствовать будешь над многими народами, а они над тобою не будут господствовать» (Тора. Там же. Гл. 15, ст. 6);

• призывают евреев к «беспощадному истреблению всех народов, которые Бог даёт им» (Тора. Там же. Гл. 7, ст. 16), а также и тех народов, которые «не захотят служить Иерусалиму» (Библия. Книга пророка Исаии. Гл. 60, ст. 10–12).

Вот так «оплот демократии»!

А в качестве моей благодарности Израилю за присланный вызов я могу лишь совершенно искренне заверить его и всех вообще евреев в том, что моя критика их бытия направлена только на пользу всем народам и странам, в том числе и евреям, и Израилю.

Подчёркиваю ещё один очень важный момент, – эта моя критика еврейства направлена, конечно же, не на еврейский народ как таковой и не на его семитскую (арабскую) расу, которая для меня никакого значения не имеет. Я уважаю все народы вообще, всех рас и национальностей, в том числе и евреев, конечно. Я выступаю против лишь некоторых самых вредных общественных идеологий. Например, уважая германский народ, я выступаю против властвовавшей 12 лет в его бытие идеологии германского нацизма и фашизма, или гитлеризма.

А в данном случае, уважая еврейский народ, я выступаю против властвующей уже около 35-ти веков в его бытие религиозной идеологии иудаизма:

которая имеет, повторяю, явно нацистский, человеконенавистнический и фашистский агрессивный характер. Причём нужно учитывать, что если бы эта идеология официально исходила от людей, как и гитлеризм, то её из-за этого можно было бы как угодно, легко, общепонятно и общеприемлемо опровергать, ругать и высмеивать. Но она исходит якобы аж от самого бога как абсолютного и непререкаемого авторитета для верующих. И это делает, конечно, иудаизм в его потенции гораздо более опасным для всего человечества, в том числе и для евреев, чем даже этот ужасный гитлеризм. Эта потенция иудаизма и его влияние на характер и всё бытие даже нерелигиозных евреев очень явно показали себя в Советской России с 1917 по 1924 год, когда от рук власти её почти полностью еврейского правительства в ней погибло несколько десятков миллионов человек;

которая оказывая соответствующее влияние на всё бытие почти всех евреев, определяет их оскорбительное и ненавистное отношение к другим народам и является поэтому причиной всемирного «антисемитизма», как справедливого ответа обидчикам, который по сути своей является, конечно, лишь антииудаизмом, то есть – антииудонацизмом. А это возникающее у других народов отрицательное чувство к евреям, особенно в условиях еврейского засилья, и бурные народные восстания против них, часто не делают уже, к сожалению, справедливого различия между разными евреями, не считаются уже с тем, подвластны ли они нацистской идеологии иудаизма или не имеют к ней никакого отношения и являются вполне нормальными людьми, достойными всяческого уважения;

и которая являясь причиной всё более растущего напряжения между евреями и неевреями, между подчинёнными «международному» еврейскому банковскому капиталу странами военного блока НАТО и всеми теми странами мира, которые «не хотят служить Иерусалиму», является причиной всё более растущей угрозы Третьей мировой войны, могущей уничтожить всё человечество.

Далее, в Четвёртой части книги, я приведу несколько своих совершенно искренних, но, к сожалению, наверняка, совершенно бесполезных советов евреям о том, как изменить им своё бытие, чтобы в мире постепенно исчез «антисемитизм» и все связанные с ним проблемы бытия евреев, чтобы евреи сохранили себя в человечестве и не стали причиной всемирного Армагеддона.

Продолжаю рассказ о себе. Получив вызов, мы сразу же начали оформлять документы на выезд. В Луге мне быстро выдали анкету-заявление, но Ленинградский ОВИР отказался выдать такую же анкету моей жене, ей было сказано: «Мы знаем, что вы не евреи, а русских мы не выпускаем, и если вы будете продолжать настаивать на выезде, то мы вашего мужа снова посадим, к сожалению или не к сожалению». После этого я пришёл к той служащей Лужской милиции, которая выдавала мне анкету – заявление и сказал ей, что если нам будут препятствовать в выезде, то я объявлю смертельную голодовку с оповещением о ней на запад через моих друзей. Через несколько дней после этого я получил письмо из Ленинградского ОВИРа с предложением явиться к ним. Когда я явился к ним, они мне сказали, что нам не будут отказывать в выдаче и оформлении документов на выезд, если я сейчас напишу заявление под их диктовку. Я решил посмотреть, что они мне продиктуют и согласился писать. Служащая продиктовала мне примерно следующее: «Прошу не отказывать нам в выдаче и оформлении документов на выезд несмотря на то, что я не могу документально доказать свою принадлежность к еврейской нации». Мне, конечно, было тяжело подписывать такое заявление, но я его всё же подписал. Я понимал, что, с одной стороны, они действительно не выпускают русских, и могут выпустить меня только как якобы еврея; и с другой стороны, я никак не мог оставаться в Советском Союзе. Я должен был выехать, чтобы и себя спасти от очень возможного второго заключения, причём, наверняка, теперь уже не в политическом, а уголовном лагере, где выжить мне было бы уже значительно сложнее, и чтобы не потерять из-за этого нового заключения свою семью, и чтобы спасти возможность написания этой своей книги. Итак, я выехал с семьёй из СССР выдавая себя за еврея, но я, конечно же, всегда был, есть и буду русским в каждом моменте всей своей жизни, и я очень прошу мою русскую нацию не осуждать меня строго за этот мой вынужденный шаг.

Вылетели мы из Ленинграда 3 марта 1978 года. По прибытии в столицу Австрии нам сразу же сказали представители той израильской организации, которая встречала эмигрантов из СССР, что так как мы не евреи и не хотим ехать в Израиль, и так как ни одна страна Европы не принимает эмигрантов и не примет нас даже несмотря на то, что я был политзаключённым в СССР и после заключения был репрессирован отправлением в бессрочную ссылку в областной город, где находился в разлуке с семьёй, то мы можем рассчитывать на переезд только в какую-нибудь эмигрантскую страну. Причём сказали, что США нас тоже не примут, так как я уже был принят этой страной, но быстро покинул её и вернулся в СССР.

И тогда мы обратились в посольство Канады с просьбой принять нас. Через 8 месяцев и после многочисленных бесед в посольстве (меня, естественно, как-то проверяли – не шпион ли я, не агент ли КГБ) нам выдали визы, и 15 ноября 1978 мы прилетели в Монреаль, а оттуда на следующий день – в Торонто.

Здесь мне и жене дали сначала шестимесячный курс английского языка, а потом одному мне дали годичный курс производственной специальности (сначала я попробовал курс – техник домашних отопительных установок, а затем курс – техник холодильных установок), но оба этих курса я бросил, так как учителя говорили, что из всей группы студентов каждого курса – человек по 25 – работу в компании найдут лишь один – два человека. То есть шансов получить работу по этим специальностям у меня не было никаких, а поэтому не было и смысла терять время в колледже. Как только я бросил эти курсы, окончилась сразу же и материальная помощь от государства, и мы перешли на самообеспечение. Я начал работать охранником то в жилых домах, то на стройке, то на предприятиях; потом работал уборщиком, рабочим на конвейерных линиях, шофёром на маленьком грузовике и тому подобное. Везде мне платили по минимальной или почти минимальной ставке. Жена начала работать уборщицей и тоже по минимальной ставке. Вскоре жене повезло – добрая знакомая (спасибо ей) помогла ей устроиться тоже уборщицей, но в такое учреждение (университет Торонто), где был профсоюз и поэтому зарплата там была в два с лишним раза выше минимальной. Это значительно улучшило наше положение. Поработал в этом же учреждении уборщиком и я, – жена помогла устроиться. Но моя работа там была только в ночную смену, и более полутора лет я её не выдержал, ушёл опять искать то, что подвернётся. Сейчас (2004) мне 66 лет, я уже год как на пенсии. Жена все эти годы работала всё в том же учреждении, через год она выходит на пенсию, и её пенсия будет, конечно, гораздо больше моей. Правда, плата за снимаемую нами квартиру будет забирать больше половины наших пенсий, поэтому мы должны будем стать на очередь на государственную квартиру, гораздо более дешёвую.

Но все эти наши обычные эмигрантские проблемы – это только меньшая их часть. А наши главные проблемы и беды дают нам наши дети. Первые волнения о них связаны с тем, как они смогут влиться в новую среду – языковую и культурную, как их примут в школе их ровестники. И вот после одного из первых дней в школе младший сын Коля (рожд. 1965) приходит домой избитым. Оказывается, к нему подошли какие-то чернокожие одноклассники и спросили о его национальности; Коля с гордостью ответил им, что он – русский, и они его тут же избили только за то, что он русский. Старшему сыну Лёне (рожд. 1964) тоже приходилось сталкиваться в школе с национальной ненавистью со стороны одноклассников. С этого начались постоянные и, конечно, очень тяжёлые для нас, и особенно для меня, упрёки наших детей в том, что я поломал жизнь и им, и себе, что отнял у них счастливое детство в Союзе, что отнял у них нашу страну, всех наших родных и друзей, что привёз их во вражескую страну, где нас ненавидят, где мы хуже негров и где мы живём почти как нищие.

К этому прибавилось ещё следующее несчастье: вскоре после приезда в Канаду наш Коля упал с высокого дерева и повредил себе спину и шею. Сначала это падение не имело для него каких-либо очень серьёзных последствий, кроме боли при нагрузках, но приблизительно через пять – шесть лет он заметил, что у него исчезают мышцы с правой стороны тела. Однако различные анализы и исследования не показали каких-либо нарушений в его позвоночнике. Исчезновение мышц происходило довольно быстро, и вскоре его правая рука почти полностью высохла. И вот под давлением всех стрессов эмиграции и этого нового стресса от своего физического состояния наш бедный Коля сломался психически – заболел шизофренией. А может быть, главными причинами этих его физической и душевной болезней были какие-то очень возможные врождённые генетические нарушения, возникшие из-за очень большой несовместимости крови – моей и жены – по группе и по резусу, что особенно опасно для второго ребёнка. Об этой несовместимости нашей крови и о её опасностях мы узнали, к сожалению, слишком поздно. Колина шизофрения началась довольно резко, – он вдруг начал бояться появляться в общественных местах, стал избегать чужих людей и начал бредить тем, что его болезнь якобы заразна, что он заразил своей мускульной дистрофией весь мир, что весь мир – и люди, и животные, и растения – погибают из-за него, что все его ненавидят и хотят его убить. И как он начал страдать от этого – невозможно даже представить, – ведь он чувствовал себя виновным в гибели всего мира! А как мы все знаем, огромная часть людей не может вынести даже каких-то личных проблем, которые по сравнению с этим Колиным чувством вины в гибели мира, если посмотреть на это со стороны, являются просто совершенно ничтожными и незаметными. Одновременно с началом этой мании Коля начал слышать голоса, которые требовали от него покончить жизнь самоубийством, иначе его убьют очень мучительной смертью. И, конечно, никакие наши логические доводы не могли опровергнуть эти его бредовые идеи и эти угрозы голосов. Начались его попытки самоубийства. Сколько их было – 20 или 30 – трудно сказать, мы сбились со счёта. Кроме того он начал совершать безумные, уголовно наказуемые поступки. Не буду описывать их детали, скажу только, что все эти его поступки и попытки самоубийства составляли для нас, кроме нервных потрясений и душевных мучений, ещё и постоянные походы по больницам, где его оживляли, по психбольницам, где его держали взаперти и давали успокоительные средства, по судам, тюрьмам и полицейским инстанциям, которые осуществляли нечто вроде нашего административного надзора. Однажды, во время обострения своего состояния, он, обвиняя во всех своих бедах меня, нашу эмиграцию и мою книгу, собрал все её готовые чистовики и почти все черновики, отнёс их в подвал нашего здания, облил бензином и сжёг. А перед этим оставил мне записку приблизительно такого содержания: «Надеюсь, ты теперь тоже покончишь с собой». Это было в конце 1987 года, то есть он сжёг то, что я обдумывал 17 лет и девять лет писал в Канаде. Пришлось начинать всё сначала. А он был снова арестован за этот поджёг в подвале здания. Но потом, правда, он очень переживал из-за этого своего поступка и просил меня его извинить.

Приблизительно в это же время, или чуть раньше, он как инвалид получил отдельную очень хорошую государственную односпальную квартиру (спальня, гостиная, кухня, туалет с ванной и душем, балкон) в отличном доме и денежное пособие, достаточное для скромного бытия. Бесконечное спасибо Канаде!

Далее, несколько лет продолжалась его история с наркотиками: он продавал за бесценок все вещи из своей квартиры, которые мы ему покупали, от любых мелочей до стереосистем и своей кровати. Когда продавать уже было нечего он покупал в кредит один за другим дорогие телефонные аппараты и тут же продавал их в несколько раз дешевле, чтобы купить дозу «дури». Этим он сделал такой свой долг телефонной компании, что выплатить его ни он, ни мы не могли, и поэтому нам пришлось аннулировать этот долг с помощью справки от врача о Колиной психической болезни.

Пару лет назад врачи подобрали ему такие лекарства, которые сделали его гораздо более спокойным: он прекратил попытки самоубийства, перестал делать безумные поступки, отошёл от наркотиков. Но он продолжает так же сильно страдать от депрессии, от своей маниакальной идеи, от постоянно слышимых ругающих его и угрожающих ему голосов. Осталась также и материальная нагрузка, которую он нам создаёт, ведь всё или почти всё получаемое им денежное пособие он тратит на курение, которое здесь очень дорого и всё более дорожает. Поэтому мы почти полностью обеспечиваем Колины питание и всё остальное.

Наш старший сын – Лёня – полностью здоров, но работает с перебоями, зарабатывает мало, тратит эти заработки в основном на свои мелкие нужды, неженат и живёт с нами. Почему так? – Он закончил годичный курс в колледже по какой-то компьютерной программе, но работу по этой специальности найти не смог, никакой другой специальности нет, денег на любой другой курс в колледже нет, поэтому он и работает на любой самой примитивной работе за минимальную или почти минимальную оплату, на которую невозможно не только построить свою семью, но даже снять себе квартиру и жить отдельно.

Так мы и живём вчетвером на ту половину наших маленьких пенсионных денег, которая остаётся у нас после платы за снимаемую нами квартиру.

Таким оказалось наше эмигрантское бытие, и в таких условиях я писал свою книгу. Интересно, смог ли бы ещё кто-нибудь написать в таких условиях хоть что-то, хоть какой-нибудь простенький детективный роман, смог ли бы вообще сохранить свой разум?

И здесь я хочу высказать особую благодарность моей жене Галине – её материальная и всяческая бытовая поддержка нашей семьи, гораздо большая, чем моя, позволили нам существовать и позволили мне всё же написать эту книгу, иначе я её не осилил бы. За эту её заботу о нас я её всегда и бесконечно благодарю!

Теперь расскажу о моей жизни от её начала и до того, как я её поломал.

Я родился 17 ноября 1938 года в городе Ростове-на-Дону. Младенцем был крещён в русской православной церкви.

Мой дед по отцовской линии – Гродецкий Арсений Максимович – поляк, приехал в Россию из Польши где-то в начале 20 века, женился на русской женщине – Анне Дмитриевне Дюковой, которая стала моей любимой бабушкой «Нюсей», как называл её по-польски мой дед, а за ним и я, и все наши родные и друзья. У них было три сына – Леонид (1914), Виталий и Павел. И все они уже были записаны в своих паспортах не как поляки, но как русские. Старший сын стал моим отцом.

Мои дед и бабушка по материнской линии – Георгий (отчества не знаю) и Феодосия Лукьяновна (девичей фамилии не знаю) Бычковы – оба русские. У них было два сына – Ипатий и Иван, и три дочери – Феодосия, Евгения (1918) и Лидия. Средняя дочь стала моей матерью.

Мои будущие родители познакомились и поженились (4 февраля 1938 года), когда были студентами Ростовского медицинского института. Отец закончил его в 1940 году, а мать в 1941. С началом войны они, естественно, сразу же стали военными врачами. Отец погиб в самом начале войны – 28 августа 1941 года – где-то под Старой Руссой во время отступления и самой большой гибели наших войск. А мать прошла всю войну и закончила её в Германии.

После войны мать вышла замуж опять. Её муж – Соколовский Иван Михайлович – по своей гражданской специальности был инженером – коксовиком, и они проживали по месту работы отчима – на Донбассе, в шахтерском городе Кадиевка Ворошиловградской (Луганской) области. В 1946 году мать вызвала меня к себе из Ростова, где я жил в семье родителей моего отца. Когда меня привезли к матери, у неё был уже новорожденный ребёнок от нового мужа – Сергей. В Кадиевке я пошёл в первый класс школы. В 1949 году мы переехали в Ленинград, так как отчима перевели в этот город, где он начал работать начальником цеха коксо-газового завода. Здесь я пошёл в четвёртый класс школы. В 1950 году мать родила ещё одного сына – Михаила. Живя в Кадиевке и потом в Ленинграде, я каждый год, на все летние школьные каникулы ездил к бабушке Нюсе в Ростов.

Учился я в школе, признаюсь, всегда с ленцой, особенно это касалось моих домашних работ, – за их неисполнение двоечки довольно часто появлялись в моём дневнике. Но все предметы, особенно геометрия, давались мне легко, мне их почти не нужно было учить дома по учебнику, я всё усваивал в классе во время урока. А за месяц до экзаменов я серьёзно брался за учебники и сдавал экзамены на «хорошо» и «отлично». Так продолжалось до седьмого класса. Но в восьмом классе я вдруг совершенно случайно начал учиться ещё и в музыкальной школе по классу тромбона. Я довольно быстро начал показывать какие-то успехи в игре на этом инструменте, и это меня увлекло невероятно. Я занимался на нём всё свободное от обычной школы время, по несколько часов каждый день, и все школьные предметы отошли у меня на какое-то десятое место. Однако перед экзаменами я опять засел за учебники и закончил восьмой класс почти также хорошо, как и седьмой. В девятом же классе школьный материал стал гораздо более сложным, и занимаясь по своему обычному принципу я сдал экзамены большей частью лишь на три балла. А десятый класс я провалил, – я не смог написать предэкзаменационную контрольную работу по алгебре, и поэтому не был допущен к экзаменам. Дирекция школы предложила мне остаться на второй год в десятом классе. Но я постеснялся стать второгодником и остался поэтому без оконченного среднего образования, о чём, конечно, очень жалею.

После этого у меня наступил период быстрой смены важных событий.

Сразу после школы (летом 1956 года) я попытался поступить в Ленинградское музыкальное училище имени Римского – Корсакова, но потерпел неудачу. Из 15 претендентов выдержали конкурс только двое: один тромбонист – это был я; и ещё один тубист; но я провалил диктант по русскому языку.

После этого я проработал несколько месяцев учеником сверловщика на заводе «Электросила». За это время я выяснил, что моё тело аллергически реагирует фурункулёзом на заводской воздух, в котором присутствуют и дым горящего масла, и испарения той белой жидкости (эмульсии), внешне похожей на молоко, которая льётся на обрабатываемую деталь. И в это же время я начал играть в любительских духовом и эстрадном оркестрах при Доме культуры этого завода.

Следующим летом (1957 год) я практически без экзаменов, после одного лишь прослушивания у преподавателя – тромбониста был принят в музыкальное училище имени Гнесиных в Москве. Проучившись там один год я это училище бросил, так как не имея законченного десятилетнего образования я должен был там посещать классы общеобразовательных предметов, из-за чего у меня почти не оставалось времени на основные музыкальные занятия. Находясь в Москве, я несколько месяцев, до ухода из училища и отъезда в Ленинград, поработал в оркестре ресторана гостиницы «Москва» – моём первом профессиональном оркестре.

Вернувшись в Ленинград, я совершенно случайно попал в такой настоящий джаз – оркестр, о котором я просто не мог и мечтать. Но только я начал играть в этом оркестре как меня призвали в армию на два года (осенью 1958 года).

Этот призыв в армию, как я чувствовал тогда, может поломать всю мою жизнь: во-первых, я мог потерять свою девушку, с которой дружил уже четыре года и о которой мечтал как о жене; и во-вторых, я мог потерять этот чудо – оркестр, от игры в котором я уже вкусил неописуемое чувство возбуждения и восторга. Поэтому попав в воинскую часть, я находился там в каком-то совершенно раздавленном состоянии шока, невыносимого мучения и даже в какой-то мере помутнения рассудка. Я оцениваю так то своё состояние потому, что я начал совершать тогда явно безумные действия, а именно, – я начал регулярно травить себя разными способами для того, чтобы заболеть и быть освобождённым от армейской службы. И в этом я «добился успеха», – я так расстроил работу своего сердца, что приводил врачей в состояние недоумения. Они думали, что у них испортился аппарат электрокардиограммы, – насколько я помню, один из зубцов этой кардиограммы (зубец «Т») вместо того, чтобы быть положительным (идти вверх), был у меня отрицательным (шёл вниз до минус 2), кроме того в состоянии покоя у меня был очень слабый и частый пульс, а если я брал полное дыхание и задерживал его, то мой пульс исчезал совсем, и я, чтобы не упасть, должен был срочно выпустить дыхание. Увидев такое моё состояние, медицинская комиссия освободила меня от военной службы. Поэтому я отслужил только около девяти месяцев. А через несколько недель после моего возвращения домой работа моего сердца восстановилась. Удивляюсь, как я не умер тогда от отравления.

Сейчас я оцениваю эти свои действия как безумные и постыдные. Мне очень стыдно в них признаваться, но я всё же признаюсь, так как взялся не прячась говорить о себе всё, что было и есть, что думаю и чувствую. Я понимаю сейчас, что этой своей симуляцией я взял грех на душу уже не только перед своим государством, к которому уже тогда относился довольно отчуждённо (например, я всегда отказывался вступать в комсомол – и в школе, и в армии, из-за чего и из-за моего замкнутого поведения там подумали обо мне, что я, наверно, баптист), но перед своей страной, перед своей Родиной, чего делать было никак нельзя. Я пытался потом хоть как-то успокоить свою совесть тем, что, мол, то время было всё же невоенное, но понимаю, что и это обстоятельство мой грех, конечно же, почти нисколько не уменьшает. Попав в армию, я должен был по другому оценить своё положение и, не теряя надежды на достижение временно отложенных целей, главной своей целью сделать выполнение своего гражданского долга перед Родиной. Это звучит громко, но это определяется именно такими словами. Мне кажется, что в то время я был всё же недостаточно зрел для понимания всей серьёзности этого долга. Я очень сожалею о своей ошибке. И я очень хочу хоть в какой-то мере искупить эту свою вину перед своей страной той пользой, которую, как я надеюсь, может принести ей эта моя книга.

Хочу ещё сказать пару слов тем молодым парням, которые собираются путём какой-либо хитрости избежать службы в армии: ребята, не делайте этого, ведь если с возрастом вы станете умнее и серьёзнее, если у вас окрепнут ваши общественные, гражданские и патриотические чувства, то за этот поступок ваша совесть будет мучить вас всю вашу остальную жизнь. Поверьте мне, я это знаю.

Вернувшись в Ленинград (в конце лета 1959 года), я был сразу же принят в тот настоящий джаз – оркестр, в котором играл перед призывом в армию. Он работал большей частью в танцевальном зале и был известен уже как оркестр под руководством Иосифа Владимировича Вайнштейна, хотя его действительным музыкальным руководителем был его ведущий музыкант – альтсаксофонист Геннадий Гольштейн. В составе оркестра было много талантливейших молодых музыкантов, больших энтузиастов джаза, которые являлись творческим ядром оркестра, создавали его качество, его репертуар, и были учителями джазовой манеры игры для таких новичков, как я. В 1960–70х годах этот оркестр считался самым лучшим, самым стильным джаз – оркестром в Союзе. Его назвали потом даже «академией джаза» за ту школу игры, которую получали в нём все его музыканты. Я проработал в этом оркестре с 1959 по 1964 год, а потом пара музыкантов перешли из него и сманили меня в гастрольный концертный «Ленинградский джаз – оркестр», который был уже, конечно, как это называется, оркестром лишь эстрадным. Я могу с благодарностью сказать, что оркестр И. В. Вайнштейна «сделал» всю мою остальную музыкантскую жизнь, – после него меня брали в любой другой. После ухода из него я играл в нескольких хороших оркестрах, и последним был оркестр Ленинградского Государственного Мюзик – Холла, там я работал с 1967 по тот роковой для себя 1972 год.

Женился я на той своей старой школьной подруге – Скуратовой Галине – 28 апреля 1960 года. В 1964 году родился наш первый сын – Леонид, его мы назвали в честь моего погибшего на войне отца; и в 1965 году родился наш второй сын – Николай, его мы назвали в честь погибшего на войне отца жены. Дети пошли в первый класс школы одновременно – в 1972 году, как раз тогда, когда я и мой товарищ, возвращаясь из США в Ленинград, находились проездом в Москве под присмотром КГБ.

Хочу рассказать Вам ещё о нескольких интересных событиях моей жизни.

Может быть, конечно, мне не нужно было бы о них говорить, так как они являются ещё более личными, приватными, чем события предыдущие, кроме того некоторые из них имеют какой-то странный, мистический характер, как бы предсказывающий мою судьбу, а я совершенно отрицаю всё сверхъестественное, в том числе и мистику. Но всё-таки одни из этих ранних событий моей жизни удивительным образом совпадают с её событиями последующими, а другие из них оказали на мою жизнь очень большое влияние, и поэтому я о них всё же расскажу.

Первое событие – знаменательное. Оно произошло ещё до моего рождения, – оно произошло с моей матерью, когда она была беременна мной, но имеет отношение ко мне. Она рассказала мне об этом событии следующее. Однажды, незадолго до моего рождения, она проснулась утром в доме, где жили родители моего отца. В комнате было уже довольно светло, а во всём доме тихо и спокойно. Она ещё лежала, когда вдруг увидела, что свисающий с кровати угол одеяла приподнялся и из – под него вышел… медвежонок! Он спокойно прошёл по комнате и скрылся за дверью. Моя будущая мама очень испугалась, – она ясно поняла, что это была галлюцинация, привидение, ведь в Ростове не может же быть никаких гуляющих на свободе медведей, а она, как она мне сказала, никогда раньше не видела привидений (через много лет после этого, ещё только один раз, она увидела свою умершую мать). Ей посоветовали обратиться к гадалке, и та ей сказала, что она родит мальчика, который сделает что-то очень большое и станет знаменитым человеком. Может быть, конечно, это был обычный ответ гадалки, но я всегда помнил об этом её предсказании, всегда пытался найти в себе какую-то выдающуюся способность, которая позволит мне сделать это что-то очень большое и важное, но такой способности в себе я не находил. Однако я надеялся, даже чувствовал и верил, что что-то необыкновенное и очень большое неожиданно, как сюрприз, всё же произойдёт со мной, изменит всю мою жизнь и выполнит то, что было предсказано видением и гадалкой. То есть я, можно сказать, верил в необыкновенность своего будущего, своей судьбы. Этой моей вере очень способствовало то, что, с одной стороны, я всегда чувствовал в себе, хоть и не очень определённо и осознанно, русские националистические мотивы, чувствовал стремление сделать для своей России что-то значительное; а с другой стороны, увиденный моей матерью и «предсказавший» моё появление медведь есть ведь именно выбранный русскими из животного мира и общепризнанный символ России! И я как-то интуитивно, каким-то предчувствием связывал эти два момента воедино. И вот, наконец, это что-то необыкновенное и неожиданное, как я думаю, всё же со мной произошло! – Оно сложилось из следующих двух слагаемых: первым слагаемым стало моё общение с двумя необыкновенными людьми, которые познакомили меня с философией и разбудили спящие во мне интерес к ней и желание иметь своё мнение по её вопросам, существование чего в себе я раньше даже и не предполагал; и вторым слагаемым стал потрясший меня момент моего «озарения», который дал мне идеи, изложенные в этой моей книге. Об этом более подробно я расскажу чуть ниже.

Событие второе, как сейчас говорят, – «знаковое». Оно произошло со мной летом 1944 или следующего года, точно не помню, но это и не очень важно, главное, – что я был тогда ещё совсем малыш. Под Ростовом есть большой Зелёный остров, который делит реку Дон на Новый и Старый. И на этом острове был у нас свой маленький огородный участок, а на нём был выкопан неглубокий колодец, который назывался – копанка, и моя бабушка Нюся выращивала на этом огороде помидоры и огурцы. Однажды она взяла меня с собой на этот огород. В один из моментов, когда бабушка работала над грядками, я, глядя на большую тёмно-зелёную бутылку с питьевой водой заметил, что когда я приближаюсь к ней, то я становлюсь очень большим, а когда удаляюсь от неё, то становлюсь очень маленьким и даже куда-то исчезаю. Меня это открытие очень удивило и заинтересовало. Мне захотелось узнать, куда же я исчезаю. И чтобы лучше видеть на расстоянии своё отражение в бутылке, я взял в руки белую тряпку и помахивая ею и глядя на бутылку стал пятиться уходя от неё всё дальше и дальше. И вдруг! – Я оказался стоящим в копанке по колено в воде, а в следующий момент я увидел бабушку, которая сверху протягивала мне руку. Бабушка потом рассказывала: «Я работаю, вдруг слышу шум, оборачиваюсь – нету Юрочки».

Много лет спустя я узнал, что подобная история произошла в древности с одним известным мудрецом. – Он шёл ночью по дороге, но смотрел не на дорогу, а в небо на звёзды, и поэтому упал в яму, которая оказалась на его пути. Какой-то прохожий сказал ему: «Когда идёшь, нужно смотреть под ноги». А мудрец на это возразил: «Но тогда я не увижу звёзд».

Итак, я, совершая первый в своей жизни «научно – исследовательский эксперимент», провалился – в самом прямом смысле – в настоящую яму. То же самое произошло со мной и в переносном смысле после моего тридцатитрёхлетия, – заглядевшись на звёзды философского неба, я провалился в яму жизненных несчастий. Этой ямой стали: мой побег из СССР, заключение по самой позорной статье, эмиграция, все её тяготы, бедность и страдания моих детей. Но, может быть, эта моя книга, пусть хоть в какой-то небольшой её части, покажет, что всё это было не зря? Надеюсь только на это, иначе, конечно, всё будет совсем плохо.

Событие третье – предсказывающее. Мне было тогда лет семь. Мои бабушка и дедушка повели меня в цирк. Одним из номеров его представления было выступление музыкальных эксцентриков. Артисты играли на разных музыкальных инструментах, но моё внимание больше всего привлёк тот инструмент, который раздвигался. И я сказал дедушке: «Когда я буду большой, я буду играть на этой раздвижной трубе». А сидящий перед нами мужчина вдруг обернулся ко мне и сказал: «Этот инструмент называется тромбон». Но я и не очень расслышал это название, а вскоре и забыл об этом инструменте вообще. Прошло несколько лет, я уже жил в Ленинграде и учился в восьмом классе. Однажды мать приходит с работы, а работала она врачом – рентгенологом в детской поликлинике, и говорит мне: сегодня я осматривала одного мальчика, которого привёл ко мне в кабинет учитель из музыкальной школы; этот мальчик чем-то раньше болел и учитель беспокоился о его лёгких, так как не хотел терять этого очень талантливого ученика; мальчик, слава богу, оказался здоров; я сказала учителю, что у меня есть сын такого же возраста, как и этот его ученик, что он любит музыку, часто чего-то напевает, и я хотела бы, чтобы он на чём-нибудь умел играть (в Кадиевке она уже отдавала меня в музыкальную школу в класс фортепиано, но это дело у меня совершенно не пошло); и учитель сказал: пожалуйста, приводите вашего сына в нашу школу, в такие-то день и час, я веду там класс тромбона. Я спросил маму, – а что же это за инструмент такой? Но она не знала. И вот, мы с ней входим в музыкальную школу и сразу же слышим ужасный рёв и треск, идущий из-за двери, которая находилась в прихожей рядом с гардеробом. Я сразу подумал, – надеюсь, что это не тромбон так ужасно звучит. Мы спросили у гардеробщицы, – где находится класс тромбона? И она указала нам на эту дверь. Мы вошли, и я просто замер от удивления, – я вспомнил тот инструмент из циркового представления! Так я начал учиться играть на тромбоне.

Так исполнилось то судьбоносное предсказание, которое я сделал сам себе в раннем детстве. Если бы оно не исполнилось, то моя судьба была бы совсем иной, – я не стал бы музыкантом; я не встретился бы в оркестре Мюзик-Холла с теми музыкантами, которые познакомили меня с философией; я не познал бы горя этой ямы несчастий, в которую упал, но я не познал бы и радости общения со звёздами философского неба; и я, конечно же, никогда не написал бы эту книгу.

Событие четвёртое – общеобразовательное, открывшее мне особый секрет взрослых. Это событие, по-моему, имеет довольно комический характер из-за несвоевременного, слишком раннего получения мной некоторого особенного знания. Оно произошло со мной, когда мне было приблизительно лет 6.

До этого события я или никогда не видел беременных женщин, или видел, но не обращал никакого внимания на их большой живот, так как, конечно, совсем не смог бы себе представить, что это означает. И поэтому моё происхождение оставалось для меня, как и для каждого ребёнка, ещё острой загадкой. Взрослые на мои вопросы отвечали в лучшем случае – «ты родился». А когда я спрашивал – что такое «родился», они говорили – «подрастёшь – узнаешь». Из-за этой неясности эти вопросы иногда крутились в моей голове. И вот однажды просто так, из любопытства, я залез на чердак нашего дома, где хранились разные старые вещи. Среди них я увидел один довольно большой сундук. Я его открыл и увидел в нём множество книг. А так как я к тому времени уже более-менее умел читать, бабушка меня научила, то сразу и понял, что это были различные медицинские учебники моих родителей. Я начал как-то не очень заинтересованно перелистывать одну книгу за другой, и вдруг в одной из них я увидел нечто потрясающее – там была нарисована обнажённая женщина, внутри которой, в нижней части её живота, вниз головой лежал ребёнок! Вот это было открытие! Я впился в текст к этому рисунку, и постепенно за несколько дней я прочёл всё, или почти всё самое главное об органах размножения человека. По этому настоящему учебнику для высших медицинских учебных заведений я получил в том возрасте такое знание по этой теме, к которому, даже став взрослым, я уже почти ничего существенного не добавил. Это знание позволило мне уже в том возрасте смотреть на мир гораздо более понимающим взглядом. Но ребёнок всё же остаётся ребёнком, и я, несмотря на свои знания о размножении людей, ещё не мог понять – почему наш петух так жестоко обращается с курами, почему он прыгает на них, как лютый зверь, топчет лапами, бьёт крыльями и клюёт в шею? А когда я спрашивал об этом бабушку, она говорила – это он наказывает кур за то, что они не слушаются его и далеко от него отходят. И я ещё какое-то время верил этому бабушкиному объяснению, сердился на мерзавца петуха и жалел бедных кур.

Событие пятое – это предмет моей особой гордости, я им всегда горжусь. В чём же оно состояло? – Моя бабушка Нюся очень меня любила, как своего погибшего на войне сына – моего отца, и очень усердно меня развивала читая мне массу интересного, за что я ей вечно благодарен. Это были и русские народные сказки, и сказки Пушкина, Андерсена, братьев Гримм, Свифта, Ершова, сказы Бажова, рассказы Чуковского и Бианки, стихи Михалкова и Маршака, басни Крылова, и много другого, что всегда давало мне массу всяких различных впечатлений. А кроме всего этого, бабушка ещё читала мне некоторые истории из Библии и водила меня в церковь. Библейские истории мне были тоже довольно интересны, но я всегда как-то интуитивно воспринимал их именно как сказки несмотря на то, что бабушка, конечно, подавала их мне как нечто совершенно реальное. А походы в церковь мне просто не нравились, так как там всегда было скучно и душно, да я, конечно, не очень-то и понимал, что там действительно происходит. Однако выполняя бабушкино желание, я всё же ходил с ней в церковь. Но вот где-то около своих семи лет, то есть ещё до первого класса школы, я чётко почувствовал, что бабушка всё более настойчиво направляет меня на то, чтобы все эти библейские истории о боге и чудесах я понимал так же, как и она, чтобы я верил в их истинность и чтобы в церкви я эту веру проявлял, молился бы этому богу. В ответ на это во мне родился протест, – сначала я пытался очень мягко высказывать бабушке свои сомнения в истинности этих библейских историй, но затем, поняв, что убедить её мне не удастся, я упёрся и наотрез отказался слушать больше любые такие истории и ходить в церковь, чем, конечно, я её очень огорчил.

С тех пор я и определился как атеист, хотя, конечно, я и раньше никогда не был верующим, и этим очень горжусь! Почему? – Потому, что я, уже в таком раннем возрасте и не имея ещё почти никаких знаний о жизни и природе (кроме случайно полученных настоящих знаний о природе зачатия и рождения людей), сумел всё же своими инстинктом, интуицией и детским сознанием отделить реальное от нереального, от мифа, от выдумки, правду от заблуждения или даже обмана, чего сегодня, к сожалению, ещё не могут сделать миллиарды взрослых и образованных людей. А сколько сегодня существует ещё даже и таких людей, которые носят высокое звание людей науки, являются известными учёными, но которые, как дикари, всё ещё обожествляют непознанное и тем самым, конечно же, позорят своё высокое звание и унижают свой ум! И я, по своему отношению к религии, хотя бы только в этом смысле, пусть только в этом одном, но очень важном моменте всего нашего бытия, ещё будучи ребёнком, оказался выше и умнее их всех! Разве не так? И разве этого недостаточно для гордости?

Событие шестое – тоже предсказывающее. Оно – совсем маленькое, мимолётное, почти незаметное, но оно так явилось ко мне в детстве, как будто выскочило или выпало каким-то образом из моего будущего.

Мне было тогда приблизительно лет десять и жили мы ещё в Кадиевке. Ничто не предвещало этого события, не было совершенно никаких причин для его появления, и тем не менее оно произошло. Что же произошло? – Однажды зимой, поздней ночью и в состоянии глубокого сна я совершенно бессознательно и с чувством какой-то тревоги встал с кровати, подошёл к вешалке, снял своё зимнее пальто и начал в спешке надевать его на своё полуголое тело. Моя мать быстро слетела со своей кровати и подбежала ко мне: «Юра, ты куда»? И я пробормотал в ответ: «Там печатано, а здесь непечатано…». Мать сняла с меня пальто и уложила опять в кровать. Я отчётливо помню, что я произнёс именно «печатано», а не «напечатано», и что я стремился податься куда-то очень – очень далеко. Куда, зачем, где это «там», и что там «печатано», а здесь нет? – Я не имел ни малейшего представления, – это был просто бессмысленный бред во сне. Но вот прошло много лет, мне почти тридцать четыре года, и я опять в такой же тревоге и спешке стремлюсь куда-то очень – очень далеко, туда, где я смогу напечатать свою книгу. А после неудачи и тюрьмы я стремлюсь туда же опять… Удивительное совпадение, не правда ли? Оно меня даже несколько пугает, как будто это стремление «туда» было у меня, как говорится, на роду написано… А сейчас у меня есть очень сильное стремление – обратно…

Событие седьмое – открывающее новую страницу в моей жизни. Оно произошло совершенно неожиданно, – к нам, в оркестр Мюзик – Холла, году в 1969, пришёл новый музыкант – саксофонист Сергей Герасимов. Спокойный, серьёзный, замкнутый в себе, чуть старше меня парень, он поначалу ни с кем близко не общался, но постепенно нашёл для своего общения двоих – это были я и наш скрипач – Анатолий Б… Наше общение с ним было общением учеников со своим «гуру». Его разговоры с нами были как лекции или проповеди, или какие-то замечательные наставления и поучения на бесчисленные темы о человеке вообще, о свойствах его ума и души, о взаимных отношениях людей и явлениях их обычного повседневного бытия. И очень часто свои впечатления от этих его бесед я невольно сравнивал со впечатлениями от прочитанной интересной, умной книги. Вскоре, увидев нашу положительную реакцию на его беседы, он начал предлагать нам для прочтения очень интересные и необычные книги. Первой книгой, которую он предложил мне прочесть, была книга Мишеля Монтеня «Опыты», затем «Афоризмы житейской мудрости» Артура Шопенгауэра, затем «Так говорил Заратустра» и «Антихрист» Фридриха Ницше, затем «С того берега» А. И. Герцена. Такой вот мощный начальный толчок дал мне Сергей своими беседами и этими книгами, которые так и остались для меня главными навсегда. Я могу уверенно сказать, что после всего этого я стал совершенно другим человеком, я нашёл какое-то новое и очень интересное содержание своего бытия. Но Сергей вскоре перешёл в какой-то другой гастролирующий оркестр, мы, к сожалению, стали встречаться гораздо реже, и дальше я читал и развивался главным образом уже сам.

Я также должен отметить и то, тоже очень большое влияние, которое оказал на меня в этот период ещё один наш музыкант – скрипач Аркадий А… В чём состояло это его влияние? – Мы общались довольно часто, так как наши дома на окраине Ленинграда были почти рядом и мы часто ездили домой вместе после спектаклей. В наших разговорах я иногда касался тем, встреченных мной в читаемых книгах, и обсуждение этих тем нередко вызывало наши споры. И для своих доводов в этих спорах Аркадий часто обращался к положениям диалектического материализма (диамата), который он изучал ранее, как и все студенты консерватории и других высших учебных заведений, и упрекал меня в том, что я, интересуясь философией, всё ещё незнаком с этим философским учением. Наконец, эти приводимые им положения диамата так меня заинтересовали, что я приобрёл учебник марксистско-ленинской философии и стал его изучать. И здесь я понял, что этот тип философии, изучающий всеобщие законы природы и их специфические проявления в жизни человеческого общества, есть именно тот тип философии, который интересует меня больше всего. Я нашёл массу моментов в диамате, с которыми был и согласен, и несогласен; и я нашёл, что я почти полностью не согласен с историческим материализмом (истматом). Темы и положения этих двух частей этой философии почти постоянно вращались в моей голове, но своего какого-то довольно определённого мнения по вопросам этой философии у меня, конечно, тогда ещё не было. Оно появилось у меня только после того события, которое я опишу ниже как момент моего «озарения».

Итак, это большое, седьмое событие моей жизни состояло в том, что один мой друг – Сергей Герасимов – познакомил меня с философией вообще, а другой мой друг – Аркадий А. – познакомил меня с ней в частности. Встреча с этими людьми полностью изменила всю мою жизнь, и я всегда благодарен за это им и моей судьбе, которая свела меня с ними.

Обязательно и с огромным уважением назову ещё русского академика Виктора Ивановича Корчагина – руководителя русского национально-освободительного и патриотического, антисионистского и антихристианского общественного движения «Русская Правда» и его издательства «Витязь». Книги этого издательства, которые я получил уже в Канаде в начале 2000-х, неоценимо просветили меня по вопросам иудаизма и христианства.

Назову ещё тех людей, которые тоже оказали очень большое влияние на всё течение моей жизни и за встречу с которыми я также благодарю мою судьбу, – это учитель музыки тромбонист Борис Васильевич Юдин и джазовый трубач Ярослав Янса, который привёл меня в тот знаменитый настоящий джаз – оркестр, и это, конечно, все музыканты этого оркестра во главе с Геннадием Гольштейном, которого я особенно благодарю за его музыкальное влияние на меня, за его поддержку и дружбу.

Событие восьмое – «озарение», давшее начало этой моей книге. Об этом событии до сих пор я рассказал только моей жене и больше никому, ни одной душе. Почему? – Потому что, с одной стороны, оно выглядит слишком необычно и для реальности просто совершенно невероятно, что я сам, конечно же, подтверждаю. Однако я подтверждаю невероятность этого события лишь частично, то есть я говорю: что увиденное и услышанное мной могло быть только галлюцинацией и ничем другим; но то, что я всё же совершенно отчётливо увидел и услышал эту галлюцинацию и как я это прочувствовал, – есть абсолютная, истинная правда. Я не покривил перед Вами ни одним словом рассказывая о своей жизни, не кривлю и сейчас. А с другой стороны, поверив моему рассказу, Вы можете подумать, что в момент этого моего «озарения» я сошёл с ума? – И вот именно из-за опасения возможных подозрений в обмане или потере разума я и не рассказывал никому об этом событии, кроме своей жены, потому что она знает меня и доверяет мне больше, чем кто – либо. От неё таких подозрений после моего рассказа об этом событии я не получал никогда. Но сейчас я решил открыто рассказать всем о себе всё своё самое главное и надеюсь, что содержание моей книги покажет Вам, что я нахожусь в здравом рассудке несмотря на вполне возможные и даже необходимые большие или меньшие ошибки в некоторых её положениях и расхождения в наших с Вами взглядах.

Так что же произошло? – Как-то мне попалась книга, в которой автор (кажется, американец, его фамилии и названия его книги, к сожалению, не помню) предлагал свою теорию развития человеческого общества. Эту свою теорию он строил на всё большем увеличении доли капиталовложений в тяжёлую промышленность, в машиностроение, по сравнению с долей капиталовложений в сельское хозяйство. Прочитав эту книгу, я был очень удивлён тем, как можно так ошибаться, как можно на таком принципе строить теорию развития общества? Ведь более-менее одинаковые в разных странах соотношения капиталовложений в тяжёлую промышленность и сельское хозяйство сами по себе ещё ни о чём не говорят! Эти соотношения могут быть одинаковыми при совершенно различных общественных системах этих стран – при капитализме и социализме, которые различны и по принципам государственной власти, и по принципам отношения к собственности на средства производства, и по принципам распределения материальных благ среди людей. Мои мысли несколько дней были заняты этой книгой, меня удивляло и раздражало то, как человек, претендующий быть серьёзным, имеющий, кажется, какие-то научные или философские звания или степени и профессорские кафедры, может говорить такие несерьёзные вещи? Я понимал, что эта теория гораздо дальше от истины, чем теория Маркса – Энгельса – Ленина, ведь марксизм, по-моему, всё же очень правильно говорит, что законами развития человеческого общества могут быть только специфические проявления в его бытие законов всеобщих; а ошибается марксизм главным образом лишь в том, как он раскрывает и применяет этот свой верный принцип.

И вот однажды, через несколько дней после прочтения этой книги, когда голова моя была вовсю занята указанными выше мыслями и чувствами, я вышел из дома на работу. Это было в воскресенье утром, летом 1970 (или 1971?) года, я шёл на дневной спектакль нашего Мюзик – Холла. Я был так взволнован последующим событием, что я совершенно не запомнил его точную дату, о чём всегда ужасно жалею, иначе я его всегда торжественно бы отмечал. Так что же произошло? —

Это событие моего «озарения» произошло, или сложилось из четырёх явлений, из которых первые три, почти сливаясь, моментально последовали одно за другим.

Явление первое. Я только что вышел из дома, шёл ещё вдоль него и думал о том, что же действительно является основой развития человеческого общества? Какие законы бытия общества, как специфические проявления законов всеобщих, являются действительной основой его развития? И вдруг в моей голове моментально пронеслась логическая цепочка таких мыслей, которые потом стали основой моего понимания процесса развития общества!

Все эти мысли пролетели в моей голове так моментально, как молния, и, конечно, не так чётко, как я показал их в своей книге, но более поверхностно, лишь намёком, предчувствием. И я лишь потом, через пару дней, когда более-менее успокоился и пришёл в себя, начал записывать эти мысли – «намёки» и оформлять их постепенно, в течение многих лет, во всё более чёткие положения.

Явление второе. Эти мысли промелькнули у меня в мозгу в виде, наверно, какого-то большого электрического движения; может быть, там произошёл сильный электрический разряд напряжения между какими-то центрами; может быть, в этот момент там даже проскочила какая-то электрическая искра? Я предполагаю это потому, что совершенно сразу же после момента пролёта этих мыслей, и почти сливаясь с ним, как чуть опаздывающая реакция чувств на эту возможную искру, со мной произошло следующее: я отчётливо увидел и почувствовал, как из тучи, находящейся впереди меня и чуть слева, мне в голову вдруг ударил какой-то жёсткий белый луч! Он был прямой, как луч света; кратковременный, как удар молнии или как искра; и толщиной примерно с палец. Он ударил чуть-чуть справа от самой середины моего темени. Именно на этом участке мозга и проскочила, наверно, та электрическая искра, которая вызвала это видение. После этого я довольно долго, несколько недель, ощущал этот участок мозга как бы раскалённым добела, потом докрасна и потом постепенно остывающим до температуры тела, и даже ощущал, как мне казалось, форму этого участка, которую помню и сейчас. Странно также (но это, конечно, есть уже простое совпадение), что именно на этом месте темени, куда пришёлся удар луча, у меня потом выросла довольно большая шишка, мне её со временем вырезали, но маленькое углубление всё же осталось.

Явление третье. От удара этого жёсткого луча моя голова «взорвалась»! Она «разлетелась в разные стороны», как от настоящего взрыва! Я совершенно перестал её ощущать! Непроизвольно, как подкошенный, я свалился на поручень, который шёл вдоль витрины магазина, находящегося на первом этаже нашего дома. И хоть я совсем не ощущал своей головы, но какими-то внутренними взором и слухом, почти сразу же после «взрыва», я вдруг увидел чёрное небо в крупных немерцающих звёздах, верхнюю часть своего лица на фоне этого неба, прямо на меня смотрящие мои глаза и услышал мощный низкий мужской голос, который очень внушительно произнёс: «Всё едино». И далее – только тишина, беззвучное повторение моей памятью этих слов и картина чёрного звёздного неба и моих глаз. Всё это привело меня в такое шоковое состояние, которое я не могу описать. Две – три минуты после этих услышанных слов я продолжал находиться ещё в этом шоке и всё в том же положении – повиснув на поручне, еле держась на ногах и не чувствуя своей головы. Но вот постепенно стало слабеть и исчезать внутреннее видение чёрного звёздного неба и моих глаз, и я постепенно начал всё лучше чувствовать свою голову.

Явление четвёртое. И когда ещё через пару минут я более-менее пришёл в себя, опять почувствовал свою голову, открыл глаза, оторвался от поручня и на ещё слабых ногах продолжил свой путь, я вдруг почувствовал и осознал:

что я сейчас получил необыкновенное знание, – знание принципов процесса развития человеческого общества;

что услышанные мной слова «всё едино» были тем основным принципом, который объединил все те более частные идеи, которые только что промелькнули в моей голове;

плюс, что под действием этого основного принципа всё вообще, что я знал ранее, о чём читал и думал и что находилось в моей голове в более-менее хаотическом состоянии, – объединилось, связалось и выстроилось теперь в какой-то свой логический и систематический порядок, упорядочилось и в этом организованном порядке расположилось на каких-то своих «полках» в моём уме;

и что этот простой основной принцип действительно потряс моё сознание почему-то только сейчас, хотя я его, конечно, хорошо знал и понимал и ранее;

плюс, что у меня как бы «включился и проснулся» для своей работы какой-то новый участок мозга, который раньше был «выключен и спал»;

и что поэтому я умею теперь лучше и по-новому мыслить, – гораздо более глубоко, логично и реалистично.

То есть я почувствовал и осознал, что со мной произошло то чудо, содержание которого я не мог ранее даже предположить, но в которое я верил и которое ждал, – я, как я надеюсь, получил очень важное знание и способность гораздо лучше мыслить! Словами Фридриха Ницше это своё чудо я могу назвать «молнией мысли», а своими словами добавить – «и взрыв головы».

И меня сразу же охватили огромные, неописуемые радость и возбуждение! Каких трудов, помню, мне стоило вести себя спокойно, как ни в чём ни бывало, по дороге в театр и в театре во время игры в оркестре! Помню, в перерыве между первым и вторым отделениями нашего спектакля, когда все музыканты вышли из оркестровой ямы, я вышел в маленький коридор, примыкающий к этой яме, и там, вдали от всех глаз, позволив себе немного расслабиться, ходил как пьяный, шатаясь от стены к стене… А после спектакля я поспешил к Сергею, – он жил недалеко от нашего театра и в эти дни был свободен от своих гастролей с другим оркестром. Прилетев к нему и думая, что ему-то уж я могу полностью открыться, я начал сразу же, слишком возбуждённо, прямо взахлёб и, конечно, очень сумбурно излагать пришедшие мне мысли. Но Сергею, видимо, было неприятно такое моё состояние. Он слушал меня, не вникая в то, что я бурно и сбивчиво говорил, а когда я сделал маленькую паузу, он вдруг хмуро сказал: «Ты ко мне больше таким возбуждённым не приходи». Я не обиделся на него, – мне самому, наверно, такое состояние собеседника показалось бы странным и неприятным, я ведь тогда действительно был как в лихорадке. – Когда Вы прочтёте мою книгу, Вы поймёте, что и сколько свалилось на меня в тот день. Но эти его слова всё же меня смутили, я замкнулся, застеснялся своего возбуждения и его причины, и это моё стеснение явилось одной из причин того, что я ни ему и никому другому, кроме своей жены, ничего о своём необыкновенном событии этого дня не рассказал.

Это моё озарение, последующее его осознание и логическое изложение его содержания вполне, по-моему, соответствует тому, что говорилось в одной газетной статье о подобных явлениях в жизни очень известных людей:

«Прорыв к реальному смыслу происходит благодаря спонтанной догадке, интуиции, – в этом с Нострадамусом солидарны все творческие натуры. «Открытие в науке, – писал Эйнштейн, – совершается отнюдь не логическим путём, в логическую форму оно облекается лишь впоследствии, в ходе изложения. Открытие, даже самое маленькое, – всегда озарение. Результат приходит извне и так неожиданно, как если бы кто-то подсказал его.» Сон Менделеева, яблоко Ньютона – это тоже озарение…» (Канада, Онтарио, Северный Йорк. Газета «Беседа» № 454, 9 – 16 января 2004 г., стр. 31.)

Пережив этот момент своего озарения я понял, что то большое дело, которое я должен сделать, чтобы оправдать удивительные предсказания моих рождения и судьбы, сделанные видением моей матери и гадалкой, есть книга, в которой я должен изложить свои идеи и отдать её людям. И если хоть некоторые из моих идей верны, то эта книга будет способна принести заметную пользу всем странам, и главное – моей России, которая, к сожалению, уже очень долгое время находится в состоянии то одной, то другой общественной болезни, – моя книга поможет им всем в поиске правильного, здорового, естественного пути их развития. И в надежде на это я и помещаю под названием книги слова – «Обращение ко всем».

Уважаемый читатель, в помощь Вам хочу сказать следующее. Если Вы никогда раньше не занимались философией, то, возможно, Вам будет очень скучно и неинтересно читать все те тексты моей книги, в которых я разбираю всеобщие законы природы, изучаемые диалектическим материализмом, и их специфические проявления в бытие общества, изучаемые материализмом историческим, – это все Первая и Вторая части книги. Поэтому я советую Вам начать читать сразу с более популярных и интересных её тем, то есть со второй главы Третьей части и далее.

А уж если Вы заинтересуетесь и у Вас есть достаточно времени и терпения, то, пожалуйста, попробуйте прочесть и всё остальное.

Прошу Вас также извинить меня за стиль моего изложения материала. Я чувствую, конечно, что он очень несовершенен, – я слишком многословен, слишком углубляюсь в не очень важные детали, часто повторяюсь и привожу слишком длинные цитаты из учебника марксистской философии и других своих источников. Я сожалею об этом, но, как говорится, я «лучше выдумать не мог».

Итак, я предлагаю мою книгу Вашему вниманию!

1970–2019