Читать книгу Квест - Юрий Каранин - Страница 5

Хотя это уже не имело для него никакого значения, Петруха окончательно потерял счет времени. Обещали, что разведреет к утру, но он до этого времени не доживет. И все же, назло ему, похоже, прогноз сбудется.

Если бы время бежало так же, как тучи. Ну, сколько сейчас? Часов девять? Зинаида вернется к пяти. Три плюс пять. Восемь. Петруха и не хотел бы произносить это слово, но оно назвалось само Вечность. Это в сочетании со Звездным Пространством хорошо, а в его состоянии.

Все-таки «симонтики», по своему обныкновению, просчитались. Широким черным опахалом пролетев над баней, последняя туча сходу опустилась к реке, – и на небо высыпали звезды.

«Заморозок, поди-ка, будет. Первый», – Зинаида, конечно, все закрыла, но вдруг да что-то пропустила.

«А заморозок, точно, будет, тут и к бабке не ходи», – Петруха зябко передернул плечами, и остро почувствовал, как покрывается еще не коркой, – еще только пот выжимает на рубахе круги соли. Но это было знание, а реалия прошлась по спине туда-сюда холодным ознобом, и… сразу же заныло тело, и уже было не сдержать противной мелкой дрожи.

Если бы …. Если бы борода не была коротка, то он знал бы, как согреться. «А какая разница?» – А, действительно, какая разница? Он начал медленно по-змеиному изгибать тело, стараясь как можно меньше досаждать бороде, затем топать ногами, растирать кожу везде, куда достают руки. Раньше такое помогало.

Помогло оно и сейчас, только устал он быстрее, чем согрелся, но удивительно, боль из тела ушла, – и маленькая надежда выжить затеплилась в глубине уже остывающего пепла.

Петруха не знает, чьи это слова, но ему хватило и одного прочтения, чтобы запомнить на всю жизнь.

Запретная мысль, но она уже выскочила, и чтобы сменить запретную тему, Петруха принялся изучать Небо. Хотя, как изучать? Голова постоянно повернута на юг, в ту часть неба, которую раньше, как-то так, не замечал, а вот теперь ….

Небо еще больше вызвездило. Петруха никогда прежде не думал, что на небе столько звезд. Но это – звезд, а учитель физики говорил, что каждая звезда – это Солнце, а вокруг него миллиарды лет вращаются свои планеты.

«И это только маленькая часть Вселенной, которую нам хоть как-то удается увидеть». Разумеется, «Мели Емеля, – твоя неделя», – для того, чтобы понять свою ничтожность, и того, что видишь, хватит. А учитель, – молодой еще, – ему все простительно, – снисходительно так, а значит, обидно, рассмеялся: «Если не можешь это принять, тогда придется залезть а навоз, чтобы не видеть всего этого».

В навоз никто прятаться не стал, – самого учителя выкупали в навозной жиже. Глупо, конечно, получилось, – и им величия не добавилось, разве что у него спеси убавилось.

– Чего этим хотели доказать, – Жаловался на следующий день Петрухе учитель, и никак не мог услышать: «Небо-то здесь и не причем, как бы. Свою территорию защищают».

А может, и причем? Всегда люди боялись своей немощи, а Небо….

А как не бояться, если всю жизнь приходится выживать, даже тем, у кого полные семьи, а уж тем, у кого судьба Петрухи – сам Бог велел. Только больно много таких. В них рано взрослели, рано сгибались в три погибели, и рано выправлялись.

Своего отца Петруха почти не помнит. Принципиально не помнит. Не было его, точнее, проходил тут какой-то.

«Он тебе жизнь подарил», – Увещевала мать. – «Вырастил тебя».

И все закончилось в семь лет. Мать билась из последних сил, а этот морду отрастил, – в дверь не влезает, а работать – не может он, видите ли, жертва войны. Три год где-то пропадал, – и уже стали забывать его. Ага, пропал он, – заявился вдруг, начал денег требовать, а какие в совхозе деньги?

*

– Тебя же посадят. – Отговаривал Сашка, но кто ж в десять лет знает истинную цену денег? И рубль, добытый Петькой из заветной копилки, казался ему невероятным богатством. А и всего-то за ружье, которым Петька должен отца-бандита прогнать.

Так они и пошли. Впереди Петька с двустволкой, следом – Сашка.

Конечно, перед входной дверью от его решимости не осталось и следа, и еще чуть-чуть, и рубль был бы потрачен напрасно. Но все решило бешенство отца.

Он выбежал вслед за матерью, и вдруг наткнулся взглядом на дрожащий от возбуждения ствол.

– Уходи. И больше не приходи. Ты – чужой. – У Петьки вытекла предательская слеза, но он направил ружье в этого совсем чужого человека

– Дай сюда. Я тебе сейчас уши оборву. – Отец вытянул руку, шагнул навстречу, и повторил. – Я сказал. – Дай сюда.

Ружье громыхнуло так, что у Петьки уши заложило. Ружье сильно дернулось назад, и едва не выскочило из рук. Стало страшно. Он даже не понял, попал ли, но от страха был готов бросить ружье, и бежать, куда глаза глядят. Тем более, что над головой слышался звериный рев отца.

– Дай сюда, щенок.

– Не подходи. Ружье заряжено. Я выстрелю.

– Убью, щенок. – Лицо отца перекосило.

Петька так и не понял, как ружье перекочевало в чужую руку. Он глянул наверх, и даже кара отца была бы в пять раз легче.

Теперь уже никогда не суждено узнать, о чем был тот мужской разговор, но отец после него ушел, и больше его не видели. Лишь много лет спустя узнали, что он погиб в пьяной драке. А сосед тогда, возвращая рубль, похвалил:

– Молодец, парень. За мать всегда надо до конца стоять. А он больше здесь не появится. Ты молодец, но запомни, направлять ружье – большой грех.

Мать еще дважды выходила замуж, но неудачно, и, теперь нужда крепко-накрепко вцепилась в их семью.

С горем пополам закончив семилетку, Петруха начал с ней войну.

Но еще раньше, долгими вечерами, когда оставался один в дому, ему казалось, что нужда крадется из каждого угла, из-под печки, как тот огромный черный паук, и хочет утащить его в свою нору. И с той поры он до тошноты ненавидит пауков.

Паука-то того Петруха убил, но, когда уже казалось, что дела начали выправляться, семью постигло новое несчастье. Заболели полиомиелитом брат и сестра. Ополовинилась рабочая сила в семье, и нужда еще сильнее захлестнула ее. И получилось так, что когда сестра в пятьдесят девятом, а брат годом позже умерли, и мать, и Петруха, вопреки горю, облегченно вздохнули. И мать настояла тогда, чтобы Петруха закончил семилетку:

– Ученому-то человеку в жизни намного легче. – Увещевала она его. – Учись, сынок, учись. Смотри, я скоро умру. А тебе жить. А без учения – ох, как тяжело. Может быть, была бы я ученой, то до такой степени и не замучилась бы….

И Петруха учился. Учение, как думается сейчас, давалось ему легко. Если бы времени было чуть-чуть побольше, но и в нем оказывалась нужда.

Все же, семилетку он закончил. «Схватывает все налету, ленится только», – вздыхали учителя, и ставили «трояки». Он не обижался, он верил, что наступит время Достатка, и тогда он наверстает упущенное, а еще он верил тому, чему учили, правда, воспринимал он все механически, не вникая в суть предмета. Если говорили: «Красота», он верил – красота. Звезды – это красиво, но зачем это, если нет от ней толку. Понятно, когда нужно дорогу найти там, или иголку, скажем. Или на тех же гульбищах. А если вспомнить, там, на гульбищах, он и узнал Небо. Название созвездий услышал. И, все равно, это была жизнь. Недоступная. Непостижимая. Вечная.

Вечная …. Все это останется, но не будет его. Никогда.

Так вот почему так тяжело уходят из жизни старики, так цепляются за последние ниточки, еще поддерживающие их жизнь, и даже тогда, когда уже нет никакой надежды, и невероятные мучения разрывают их тела.

А ведь до сегодняшнего дня он был уверен, – да-да, уверен, – что мать где-то не так и далеко, и он когда-то развяжется с делами, и навестит.

И вот время пришло, только он так и не узнал дороги.

Он сошел с ума. Не мог же он думать, что мать, будто бы жива, – не ребенок же он, наконец. Он же бывал на кладбище, подкрашивал оградки и надгробия.

Петруха прикинул навскидку, найдется ли там место для него и Зинаиды. Конечно, найдется. Сам расчищал. Хотя и тесновато становится, – не торопясь, но неумолимо, деревня перебирается на постоянное место.

И снова мысль о смерти обошла стороной мысль о своей. Не смерти, а наоборот, – надо же, – Жизни.

– И это не случайно. Смерть – ее ведь нельзя переиграть, это непоправимо. Как же так? Жил человек. Колготился. И вдруг – точка.

Хорошо, если сразу. Как мать. Упала в борозду, руки по швам сложила, и… отошла. Зинаида подбежала, а ее уже нет. А если всю ночь?

Зинаида завтра прибежит. А дальше мысль застревает.

Петруха представляет, как он бессильно повисает на бороде, еще не умер, а они обрываются под тяжестью его не слишком и тяжелого тела.

Не набрал веса Петруха, так Шкворнем и остался. Пожалуй, волосы могут и не оборваться. А чего им обрываться, – с душой выросли.

Что там Зинаида подумает, увидев Петруху висящим на срубе? Не с этого надо начинать. Что она будет думать, увидев, что муж дома не ночевал.

Емельян Иванович свою дочь за Петруху не отдал. Ну, и прогадал, конечно. Как-то, слишком быстро прошмыгнула Ольга два своих замужества, и внуков не подарила, и уже не скрывала свои претензии на Петруху. А Зинаида это видела, и молчаливо боялась, когда-нибудь проиграть.

Ну, вот и заканчивается их соперничество. По красоте Зинаида, вне всякого сомненья проигрывает Ольге, но мать была права: «С лица не воду пить, а все остальное в Зинаиде – божий дар. Бери ее в жены. Потом мне в ноги кланяться будешь». Так и вышло.

«Что же ты наделал, дурашка?», – Виноват, – наделал, – и больше никогда не услышит этой ласковой укоризны.

«Хы! ХЫ! Хы! ХЫ!»

«Не терпится, что ли? До утра дождаться не можешь?».

Теперь-то уж что? Теперь уже все можно. Пугануть напоследок, но из горла вырвался только сип, и… нетрудно догадаться, что в огороде он – один, – как перст один.

«Это я снова прыгал?», – растерянно удивился Петруха, – удивился тому, что уже и тело перестает спрашивать у него позволения.

Шпок! Ш-ш-ух! Это в предчувствующую преждевременный заморозок землю звучно ударилось яблоко и прокатилось по траве. «Антоновка», определил Петруха место падения яблока и удивился: «Рано что-то».

Ему сильно, до нетерпения, захотелось вдруг яблок, захотелось именно Антоновки – тугого, истекающего соком в месте укуса, плода. Он даже судорожно сглотнул слюну. Голова дернулась, подбородок сильно дернуло, но боль уже была тупой.

А ведь ему больше не едать яблок, – прошлась по голове опустошающая мысль, скользнула к сердцу, – «Разве так бывает?», – И Петруха ощутил, что снова замерзает.

Снова начал, было подпрыгивать, но сил больше не оказалось, Он раскачивал, изгибал неподатливое, словно бы, чужое тело, но все медленнее и медленнее, хотя временами и казалось ему, что ое все еще прыгает. И, все равно, он уже понимал, что нет, не выживет, замерзнет.

Тяжелая обида вскипала в сердце, и хотя она и подгоняла его, но уже было понятно, что это она отбирает последние силы. Скоро они совсем покинут его, ноги подогнутся, – и он повиснет на бороде, не в силах подняться.

Сразу-то он не умрет, – видимо, не всех сразу в ад отправляют, кого-то и в холодильник. Но, все равно, конец один, и все, к чему стремился, пойдет прахом. Уже завтра снимут с Доски Почета его фотографию, под которой написано: «Петр Николаевич Рогов, лучший плотник-механизатор совхоза». Так, скажете, не бывает? Но ЛУЧШИЙ – это вам не мелочь по карманам тырить, это вам не Шкворень. А впрочем, что – Шкворень? Тощ, да не переломишь. Шкворнем прозвали Петруху за его худую длинноту – метр девяносто три на мятьдесяд девять кэгэ. Ну, и что? Шкворень, так Шкворень, не бьют, чай. Главное – ЛУЧШИЙ. До этого он был просто лучшим плотником. Правда, Петруха перешел в механизаторы потому, что это дело прибыльное. Но никого это не касается. Сам Сергей Данилович, Главный Инженер, направил его на краткосрочные курсы, хотя и не без нажима со стороны Петрухи. Плотники в совхозе все еще очень нужны.

Впрочем, Сергей Данилович, – в чем сам признавался, – не прогадал. Курсы Петрухе нужны только для корочек. А успевал он всюду. В страду – он – на технике, в межстрадье – на стройке. И еще ни одна большая стройка без Петрухи не обошлась.

Все свои специальности Петруха обрел самоуком: сметливым глазом да тайными тренировками. Может и на токарном немного работать, и по кузнечному делу, но уж плотничья сноровка от деда досталась, который большим мастером был. Найдется ли хоть один дом, где не сохранилась вещественная память о нем? А ведь и прожил немного. Ох, если бы не война!

А вот Петруху недолюбливают. Он это чувствует, и хотя виду не показывает, но переживает остро. И людям старается услужить, в помощи ниеогда не откажет. Но все усилия укрепить авторитет перечеркиваются по утрам, на «нарядах», – словно, Бес под ребро толкает. Федька – мужик ушлый. Зная, что за Петрухой проверять не надо, – все сделает «тип-топ», – он посылает его именно туда, где требуется кропотливость и аккуратность. А такие работы, как правило, оплачиваются «жиже», – и потому редкий наряд без схваток. Нередко Петруха осиливал, чем злил мужиков, потерявших заработок. Но знали за Петрухой и подбирать разбросанное. Кое-кто пострадал за это даже своей зарплатой, – эти недолюбливали сильней.

Но даже и эти не могли не уважать Петруху за умение и сметку, да еще и за то, что оказав помощь, он не брал расчета, хотя и не понимали этого. Не понимал Петруха и сам, но, как только дело доходило до расчета, он вдруг испытывал странное беспокойство, похожее на стыд, или еще что-то подобное, краснел, и категорически отказывался. К выпивке же относился с явным неудовольствием, хотя и трезвенником не был.

И вот он умирает.

Петруха еще раз встрепенулся, и предпринял последнюю, отчаянную, попытку спастись, вырвав бороду по волосинке. Но боль оказалась нестерпимой, и, к тому же, не слушались уже и пальцы.

«Как же это волки попавшую в капкан лапу перегрызают?», – подумал, было, но мысль скользнула вяло, и уже не вызвала в нем ни обиды, ни отчаянья, ни страха. Ничего. Петруха больше ни о чем не думал. Стоя в нелопой позе, он засыпал.

6

Очнулся он от испуганного крика:

– Петро, что с тобой?

Не заметил Петруха, засыпая, как заскулил, словно самый разнесчастный пес. Он уже не слышал себя. Он вырубился. И выл.

«Как по покойнику», – Неприятно придавило ухо, – И Федор поспешил домой, хотя вот уже дней десять – ни дождя, ни солнца, а сегодня вдруг да вызвездило. Обычно в ритуал перед сном входит не только поход «до ветру», но и, как ни странно, послушать собак

Сегодня Федор малость припоздал, – и большинство из них уже спустили с цепи, – вместо скулежа отовсюду доносится веселая перекличка лаем.

«Леха Илларев почему-то Полкана не выпустил? Ага, выпускает. Санины к сыну уехали. Рекс теперь до утра будет скулить. А это-то кто? Санька Иваньков со своей Найдой в лес уехал. Берту грешно не узнать, а это? Вой какой-то чудной? – Федор недоуменно потер черепушку, и, зябко подернув плечами, взялся за щеколду.

«Однако…», – дверь он так и не открыл. Машинально пошарил по карманам – закурить бы, – но сообразил, что стоит в одном исподнем.

«И не собака, как бы, и воет, не понятно, откуда». – и тут же, возбужденно хлопнул себя по лбу: вой-то доносился от Петрухиной бани. Человеческий вой.

В одном исподнем Федор выбежал за калитку.

«фонарик бы взять», но сам уже выбежал на улицу.

Наощупь бежать не пришлось, – луна уже поднялась над крышей его дома, и тропа к бане хорошо просматривалась. Правда, в бане было темно, и спотыкаясь и чертыхаясь, пришлось добираться наощупь.

– Петро, что с тобой?

– Б-б-бо-бород-а, – Только и сумел вымолвил Петруха.

– Ах ты, мать моя честная. Да, как же это ты так? – Запричитал Федор. – Да, как же тебя угораздило-то? Вот сердешный. Ишь как замепз. Вот ведь как …. Да, что делать-то?

– Б-б-бо-бо-бороду отрезай!

– Подожди, бревно подниму ….

Но и ему, как он ни тужился, бревно не поддалось.

– Режь, говорю, голову, – Отчаянно прохрипел Петруха, теряя самообладание.

– Да как же бороду-то? Пошто Давай-кось вдвоем: ты топором, и я… топором. – Засуетился Федор.

Так и сладили.

Бревно поддалось, высвободило бороду, и Петруха без сил опустился на шпалу, и заревел в голос.

– Да, ты что? Да, зачем? Да, не надо. – Закрутился вокруг Петрухи Федор.

А тот, словно бы и не видел спасителя, и, не стесняясь, голосил, даже не смахивая крупных соленых слез.

*

И у Федора терпение не железное: покрутился-покрутился, и, наконец, решился, насильно поднял Петруху, поставил на ноги и повел его, все еще всхлипывающего, подобно ребенку, к дому.

Первым делом он раскочегарил пузатый самовар, затем деловитл соорудил яичницу, уверенно отыскал в горке бутылку «Столичной», – знал, что у Роговых всегда в запасе есть, и знал, где ….

Навел стакан пунша. – Пей.

– Не. Один не буду.

Пришлось налить и себе.

– Ну, будем здоровы.

Петруха поднес стопку к губам. Поморщился. – Не могу.

– Пей. – И Федор сказал то, о чем Петруха сам не решился сказать себе. – Мне кажется, это смерть за тобой приходила, но, видишь, шанс оставила. – Пей. Выгоняй из себя хворобу, – тебе еще детей поднимать.

Петруха пил пунш мелкими глотками, не ощущая ни крепости, ни запаха.

– А сам чего?

– Да, ни к чему как-то. – Нерешительно отказался Федор, случайно посмотрел на лицо Петрухи, – и отпрянул: перед ним сидел не сверстник, а глубокий старик.

Поднял стопку. – За тебя. – И осушил одним махом.

Петруха допил пунш, и его лицо порозовело, взгляд стал осмысленный.

– Давай еще по одной. – Предложил уже сам.

Выпили еще по одной. Федор суетливо достал кружки, налил чаю, не решаясь посмотреть Петрухе в лицо. Он, конечно, понимал, что это усталость, это от переживания, но и на Петрухины руки, суетливо перебирающие бахрому скатерти, было страшно смотреть.

*

– Спасибо тебе. – Петруха отставил кружку, но она выскользнула из руки, и разбилась пополам. – Говорят, это – к счастью. – Он растерянно улыбнулся, и вдруг его – словно прорвало.

А Федор- то думал, что неплохо знает Петруху, – как никак пятнадцать лет бок о бок живут, а оказывается, это – как говорится – совсем белая книга.

А потом была долгая исповедь: про житье-бытье, про нужду, про «капкан», наконец. И по мере разговора Петруха постепенно отогревался. Еще не воскресал, не оживал, а только медленно-медленно отогревался.

*

– А, вот он где? – Дверь распахнулась, и на пороге возникла разгневанная супруга. – Вы только посмотрите на него. В одном исподнем ….

– Алена. – Честно говоря, Федор и не подумал даже, что супруга может встревожиться. – Ты зачем здесь?

– Да, вот заявилась, компанию вам составить, или у вас одних хорошо идет? Вот уж не думала, что с Петькой пить начнешь? – И метнулась к двери.

– Пойду я. – И, в самом деле, у Федора был еще тот видом, чтобы смутиться. – Уже светает. А ты сегодня на работу можешь не выходить, и на баню тоже. Загнал ты себя, а сам знаешь, железо и то частенько не выдерживает. А я пойду, вздремну часок-другой. Хотя, ты-то как? Согрелся?

– Согрелся. Спасибо тебе. Я, ведь, и на самом деле, уже с жизнью расставался.

Федор вышел за двери, и нос к носу столкнулся с Аленой. И сходу получил:

– Никак напились? Чего это вы пить собрались? – Но, глянув на лицо мужа, Алена растерянно прошептала, Что с ним опять случилось?

– Надеюсь, сейчас все в порядке. Я пойду-сосну часок другой. Ты меня, если сам не встану, разбуди, ладно?

– Ты зубы-то не заговаривай. Что он опять натворил?

– Потом. Все потом. А ты пригляди за ним, будь ласка.

– А Зинаида где? Ребята?

– У родителей, кажется?

– Ладно. – Алена взяла Федора за руку. – Вот смеху-то будет, если увидит кто.