Читать книгу Время прибытия - Юрий Поляков - Страница 10

Мальчик видит,

                  как заходит солнце,

Сверстники растут,

                       седеет мать,

Знает: это временем зовется.

Все так просто! Что здесь понимать?

Позже он поймет,

                     он убедится:

В мире нет энергии сильней

Той,

     что в ходе времени таится!

…И душа работает над ней.

Ломают старую школу —

                             маленькую восьмилетку.

В новой идут уроки —

                         здесь тарахтит мотор.

Дым от сгоревшего хлама,

                                 неуловимый и едкий,

Еле заметно колеблет

                           маленький школьный двор.

Сторож ворочает пепел

                            кончиком сломанной ветки,

Щурясь от горького дыма

                               и утирая глаза.

Дружно взлетают искры —

                               маленькие отметки:

Двойки, пятерки, тройки

                             сыплются в небеса.

Она кричала о войне,

О переломном сорок третьем…

Я замер – показалось мне,

Что до сих пор война на свете!

Она кричала о врагах,

О наших танках,

О голоде и о станках,

О спекулянтах,

О том, что вот она верна,

И про «овчарок».

В ее глазах была война —

Свечной оплавленный огарок.

Закон ей в этом не мешал,

Она еще кричала что-то.

Вокруг был мир, кругом лежал

Снег цвета довоенных фото.

Моим родителям

А мой отец не побывал на фронте.

Сказал майор,

                 взглянув на пацана:

– Вот через год,

                    когда вы… подрастете… —

А через год

              закончилась война.

А через год

              уже цеха гудели.

И мой отец не пожалел трудов,

Чтоб на российском,

                         выдюжевшем теле

Белели шрамы новых городов.

Но мирные заботы уравняли

Хлебнувших

              и не видевших огня,

И в нашем общежитии

                           в медали

Своих отцов

               играла ребятня.

На слезные расспросы

                            про награды

Отец читал мне что-то из газет.

– Не приведи!

                Но если будет надо,

Заслужим,

             а пока медалей нет! —

Я горевал.

             А в переулке сонном

Азартно гомонил ребячий бой,

Но веяло

          покоем, миром,

                              словно

Невыдохшейся майскою листвой.

И мне,

        над кашей бдевшему уныло

(Пока не съем —

                   к ребятам не пойду!),

Все реже,

             реже мама говорила:

– Эх, нам в войну

                     такую бы еду! —

…Тянулись дни,

                   и годы пролетали,

И каждый очень много умещал.

И я забыл,

             взрослея,

                        про медали,

Да и отец уже не обещал.

Но каждый раз,

                  услышав медный голос

(Наверно, доля наша такова!),

Отец встает.

              Но речь опять про космос

За холодящим —

                 «ГОВОРИТ МОСКВА…».

Что за погода, черт возьми!

Апрелем пахнет воздух.

Весны смешенье и зимы

В непостижимых дозах.

Капель о тротуар стучит,

А завтра стужа будет.

И бабушка моя ворчит:

«Вот ноне так и люди…»

…Я маленький и бесконечно рад,

Гоняя льдышку по проезжей части.

Я счастлив тем, что пахнет снегопад

Таким душистым, неизбывным счастьем.

…Я взрослый, загрустивший человек.

Шагаю, отягчен служебным долгом,

И чувствую, как детством пахнет снег,

Пусть этот запах будет долгим-долгим.

И каждый взрослый шаг

Меняет что-то в детстве:

Все так же и не так

В неизменимом действе,

Содеяв невпопад

Не подлость – глупость просто,

Гляжу туда, назад,

Где я пониже ростом,

Где возникает вдруг

Один мальчишка скверный,

Плохой, неверный друг…

Такой ли уж неверный?

Дразнилки, ссоры, синяки, крапива.

Весна. Соседний двор. Идет война.

А в том дворе, убийственно красива,

Была в ту пору девочка одна.

Я жил, учебник не приоткрывая.

Ремень отцовский потерял покой.

Была граница – это мостовая,

Я вдоль бродил, но дальше ни ногой.

Пришла метель на смену летней пыли.

Велись слезопролитные бои,

А во дворе у нас девчонки были,

Конечно, не такие, но свои.

В руках синица, и мало-помалу

Любовь пропала, где-то… к февралю.

И девочка-красавица пропала —

Квартиру, видно, дали журавлю!

Смешно сказать, через дорогу жили.

Я был труслив, она была горда.

Что нынче для меня дворы чужие?

Но есть пока чужие города…

Года летят и тянутся минуты.

Ворочаясь бессонно до утра,

Я часто вспоминаю почему-то

Ту девочку с соседнего двора…

Полюбить, словно высунуть голову

Из окошка летящего поезда:

Ветер город сдувает за городом

И косою проходится по лесу.

Но вдыхать этот воздух стремительный

Для души необычно и боязно…

Одинаково ль время прибытия

У любви и ревущего поезда?

Уже про отправление сказали,

Уже зажгли вдали зеленый глаз,

А мы с тобой стояли на вокзале,

Не понимая, что в последний раз,

И говорили… Что мы говорили,

Транжиря на слова остатки сил!

Друг друга мы – увы – недолюбили.

По крайней мере, я недолюбил.

И потому ты очень много значишь

В моей судьбе.

     Когда мне тяжело,

Ты говоришь: «Все быть могло иначе!»

А я молчу: «И вправду ведь могло…»

Пускай с другой все сложится счастливей,

Но горько на душе, как ни ершись:

На каждую любовь (так справедливей!)

Отдельная должна даваться жизнь.

Сначала я забуду звуки голоса,

Ее привычку теребить кольцо.

Потом – глаза,

                  походку,

                          руки,

                               волосы,

Улыбку…

         Всю ее —

                  в конце концов.

Лишь силуэт,

                сначала невещественный,

Пребудет все желанней и ясней…

Пройдут года.

                И никакая женщина

Не сможет никогда сравниться с ней!

Обноски отцовы,

Затертый мешок вещевой.

Последнее слово

С улыбкой: «Останусь живой!»

А все-таки горько —

Стремительно, в шесть без пяти,

Бог знает насколько

Из теплого дома уйти.

Уйти спозаранку

И знать, что иначе нельзя,

Кусочек «гражданки»

С собою в мешке унося.

Мы ведаем смала

Про долг свой и Родину-мать.

Мой долг для начала —

С колонною в ногу шагать.

…Взвод ногу пружинисто взводит

Удар глуховато-тяжел.

И мысли внезапно приходят

О совершенно чужом —

Ведь каждый за собранным взглядом

Безмерное что-то таит.

И думы шагающих рядом

П е р е к р ы в а ю т твои!

Стреляют пулеметы холостыми,

А грозный взрыв – ненастоящий взрыв.

Мы под огнем,

                Но все придут живыми,

Ни капли крови так и не пролив.

Мы смело лезем прямо в гущу дыма,

Где выстрелы «противника» слышны.

…А может быть, мы все неуязвимы

За тех,

        что не пришли домой с войны?!

Как я хотел вернуться в «до войны» –

Предупредить, кого убить должны.

Арсений Тарковский

Сегодня я один за всех в ответе.

День до войны.

                  Как этот день хорош!

И знаю я один

                на белом свете,

Что завтра белым свет не назовешь!

Что я могу

           перед такой бедою?!

Могу – кричать, в парадные стучась.

– Спешите, люди, запастись едою

И завтрашнее сделайте сейчас!

Наверно, можно многое исправить,

Страну набатом загодя подняв!

Кто не умеет, научитесь плавать —

Ведь до Берлина столько переправ!

Внезапности не будет.

                         Это – много.

Но завтра ваш отец, любимый, муж

Уйдет в четырехлетнюю дорогу,

Длиною в двадцать миллионов душ.

И вот еще:

             враг мощен и неистов… —

Но хмыкнет паренек

                       лет двадцати:

– Мы закидаем шапками фашистов,

Не дав границу даже перейти!.. —

А я про двадцать миллионов шапок,

Про все,

         что завтра грянет,

промолчу.

           Я так скажу:

– Фашист кичлив, но шаток —

Одна потеха русскому плечу…

Она не выдержала и смеется,

В его плечо шутливо упершись.

…Он через месяц станет добровольцем,

Его подхватит фронтовая жизнь.

Нахмурясь, чтобы не расхохотаться,

Он купчик обвенчавшийся. Точь-в-точь!

…Ей голодать, известий дожидаться,

Мечтать о нем, работать день и ночь.

Своей забаве безмятежно рады,

Они не могут заглянуть вперед.

…Он не вернется из-под Сталинграда.

Она в эвакуации умрет.

А если б знали, что судьба им прочит,

На что войною каждый обречен?!

…Она так заразительно хохочет,

Через мгновенье засмеется он.

Душа, как судорогой сведена,

Когда я думаю о тех солдатах наших,

Двадцать второго,

                    на рассвете,

                                 павших

И даже не узнавших,

                        что – в о й н а!

И если есть какой-то мир иной,

Где тем погибшим суждено собраться,

Стоят они там смутною толпой

И вопрошают:

                – Что случилось, братцы?!

Порой война теряется из вида:

Уже комдивы – нефронтовики.

И все ж у мира, как у инвалида,

Болит ладонь потерянной руки.

Значкам, погонам, лычкам

Отныне вышел срок.

И надо ж – по привычке

Рука под козырек

Взлетает…

             Я ж вернулся!

Я в штатском. Что за вздор?

– Бывает! – улыбнулся

Молоденький майор.

Пора тревог полночных —

Армейская страда!

И как-то жаль «так точно»,

Смененное на «да».

Мне снится сон! Уже в который раз:

Осенняя листва в морозной пыли,

Приспело увольнение в запас,

Друзья ушли,

                а про меня забыли!

Наверно, писарь – батальонный бог —

Меня не внес в какой-то главный список.

А «дембель» близок, бесконечно близок,

Как тот, из поговорки, локоток.

Я вновь шагаю по скрипучим лужам

На ужин

          строевым, плечо к плечу,

Смеется старшина: «Еще послужим!

А? Поляков?!»

                Киваю и молчу…

Была разлука из неодолимых,

Когда в былое верится едва,

Но я нежданно в письмах торопливых

Вдруг для своей любви нашел слова.

Рукой заледенелой на привале

Царапал: «Здравствуй…» – и валился спать,

Но там, где слезы раньше подступали,

Слова вдруг научились проступать.

Три письма затерялись в пути.

Три тоски. Три страданья. Три воя.

Три нечеловечьих почти

Не услышаны были тобою.

Я писал, что терпеть не смогу

Эти непоправимые боли.

Три письма, как следы на снегу

В белом-белом, нетронутом поле.

А в четвертом спокойно и зло,

А в четвертом легко и устало

Я тебе сообщал: «Тяжело…»

Самым первым четвертое стало.

И когда обрывается свет,

Тяжесть кажется неодолимой,

Ставлю адрес, которого нет,

А потом уже имя любимой.

Такого можно не понять годами,

Но вдруг коснуться в озаренье лба!

Та женщина

              с упрямыми глазами,

Как говорили встарь, —

                             моя судьба!

Ее улыбка – от печалей средство,

Ее слова – они хмельней вина!

Вот жизнь моя:

                  сначала было детство,

За детством – юность,

                           а потом – она!

Конечно, счастье – это тоже тяжесть,

И потому чуть сгорбленный стою.

Не умер бы я, с ней не повстречавшись,

И жизнь бы прожил.

                         Только не свою!

Любовь рождается,

                       взрослеет,

                                    умирает.

Есть у любви дитя —

                       любовь детей.

И каждый каждым шагом попирает

Невидимые скопища костей:

За сотни лет,

               за сонмы поколений

Шел пласт на пласт,

                        на ряд ложился ряд.

И нижние уже окаменели,

Став углем, разжигающим закат.

Когда-нибудь, уверенно шагая

По трепетной весенней мостовой,

Почувствую,

              что грудью раздвигаю

Я самый верхний,

                      самый свежий слой.

И если мы любовь уже не ценим

За красоту, как небо и цветы,

Попробуем беречь хотя бы в целях

Охраны

        окружающей

                       среды…

Роща качает листвою,

Делая нам знак:

Видно, у нас с тобою

Что-то не так,

Что-то не так!

Наши тела, порывы,

Помыслы и слова

Все быть должно красиво,

Как дерева,

Как дерева!

Те, что шумят над нами,

Воздух струя густой

На обделенных корнями,

На обойденных листвой.

Обычай светский нетерпимо строг:

Какое б горе сердце ни сжимало,

Будь мраморной,

                    дабы никто не смог

Понять, как ты, красавица, устала.

Взирай сквозь паутинку на холсте

Так,

     чтобы не поведать поневоле

Мужчинам – о сокрытой наготе,

А женщинам – о потаенной боли.

Будь существом недостижимых сфер.

Пусть очи твои сравнивают с бездной…

А в них всего лишь

                      статный офицер,

Такой желанный и такой бесчестный!

…Но что мне до услужливой молвы,

Когда твой взгляд смиряет в сердце смуту.

А тот жуир – в запаснике.

                                 Увы!

Он зрителям не нужен почему-то.

Гуляют двое, обнявшись, по скверу.

И все глядят на них, разинув рты:

Он Квазимодо, а она Венера…

За что ж такому столько красоты?

Но кто судья душе, ее глубинам?!

И понимают, паре глядя вслед:

Когда влюблен, весь белый свет в любимом.

А разве не прекрасен белый свет?

Небо словно тяжелые своды,

А со сводов сочится вода.

Вот сюда в баснословные годы

Не смогла дотянуться орда.

Не домчалась кровавая туча.

И врагу, и соседу назло

Град остался живым и могучим —

Так в ту пору немногим везло.

Время годы, как волны, катило.

Город рос, куполами блистал,

Красоты набирался и силы —

Чуть столицей российской не стал.

Но чего-то ему недостало:

Иль казна оказалась слаба,

Может, просто была не судьба,

То ли крови за Русь пролил мало…

Простое платье и лицо простое.

Цвет беглых глаз как будто голубой.

Она нехороша.

                 Некрасотою

Всех женщин с несложившейся судьбой.

Струятся дни, ее обиды студят.

Их описать – всего одна строка.

А вон они, обугленные судьбы,

Рядами с пола и до потолка!

Да есть ли хоть одно движенье духа,

Которое б художник не постиг?

Еще немного – и она старуха.

Об этом тоже очень много книг.

Они на все, они на все ответят,

Над прошлым с нею будут причитать…

Зачем же так несчастно жить на свете,

Когда про это можно прочитать?

«…Когда-нибудь потомки все исправят:

Сорвут оковы и растопчут кнут,

И юношей замученных восславят —

Убийц, почивших в бозе, проклянут!

И будут, верю я, в грядущем веке

Чисты и зорки взгляды у людей:

Вспомянется несчастный Кюхельбекер,

Осмеян будет мерзостный Фаддей.

О новый век! Он будет безупречен.

На все ответит острый ум людской:

Зачем мы ждали гибельной картечи

И почему нас предал Трубецкой?

Как шахматы, без гнева и без пыла —

Всех нас расставят хладные умы…

Когда бы так же на Сенатской было,

Господь свидетель, победили б мы!»

Всему черед. И мщение настало.

Свет, словно снег, спускается с небес.

Сейчас они сойдутся по сигналу —

И не успеет выстрелить Дантес…

Не зря ж поэт мечтал служить гусаром!

И у барьера Пушкин не впервой!

Он подведет черту обидам старым —

За всех француз ответит головой.

Он им покажет – этой светской дряни, —

Как жжет сердца губительный свинец.

И д'Аршиак склонится к страшной ране

И, содрогнувшись, выдохнет: «Конец!»

Потом… Монарший гнев, чреда гонений,

Смятенье в сердце, ропот за спиной,

Но главное: он жил бы, русский гений,

Любил, писал…

                  Пускай такой ценой!

А мы бы знали, понимали с детства,

Что Пушкин прав…

                    А что бы мыслил он,

Обмолвившийся: «Гений и злодейство —

Две вещи несовместные…»

Я ищу девятнадцатый век

В подворотнях,

Как неярким апрелем припрятанный снег

От лучей посторонних.

Старый дом. В нем уже не зажжется окно:

Новоселье – поминки.

Мне шагать через век – от Бородино

До Ходынки.

Есть в модерне какой-то предсмертный надлом…

Переулки кривые.

Революция за поворотом. Потом

Сороковые.

Где-то рядом автомобили трубят

И дрожит мостовая.

Мне в глаза ударяет высокий Арбат.

Я глаза закрываю.

В заводском общежитии

                             жили крикливо и тесно,

Но зато как-то просто

                         и, я бы сказал, налегке.

Это был особняк,

                    очень дряхлый и неинтересный:

Старина ничего

                 не оставила в особняке.

Разве только сквозняк,

                           вероятно из старорежимных,

В коридорной системе

                          никак разобраться не мог,

Он выискивал запахи

                        давних времен

                                          и кружил их…

А еще были в доме

                       паркет и лепной потолок,

Украшавшие прежде

                        чудесную бальную залу,

Что, к несчастью, была,

                            как жилищный вопрос, велика.

И ее поделили

                 так, чтоб каждой семье выпадало

Понемногу паркета старинного и потолка.

А потом все забылось.

                          Жильцы и не подозревали

Среди дымной стряпни,

                           беготни,

                                    подметанья полов,

Что живут так обычно,

                           так непритязательно в зале,

Где давался, быть может,

                               один из последних балов.

Это выяснил я!

                 И, ужасно взволнованный этим,

Отложил на потом

                     все другие ребячьи дела,

И в течение дня,

                   до чертей надоевши соседям,

Разузнал, что за чудо

                          пропавшая зала была!

…В эту ночь мне приснился

                                 какой-то блестящий военный,

На кого-то похожий

                      (но только лица нет на нем),

Он метался по комнате,

                            бился в фанерные стены,

И его эполеты

                 горели недобрым огнем.

А в потерянной зале,

                         за тонкой стеною невидим,

Замечательный бал:

                        звуки музыки, светская речь.

И несчастный военный,

                            на волю отчаявшись выйти,

Принимается саблей

                         преграду фанерную сечь.

Только стены стояли,

                          хотя от ударов трещали…

– Мальчик! Где же здесь выход?

                                      (Сует мне в карманы рубли.)

Ах, княжна, так нельзя!

                            Пощадите!

                                       Вы мне обещали:

Ведь мазурка моя!

                      Вы смеялись…

                                      О, как вы могли?! —

Но ни слова в ответ.

                        Или он не расслышал ответа

Среди звуков мазурки.

                          Внезапно кончается бал.

Поцелуи, прощанья.

                       – Такому-то князю – карету! —

И со стоном «уехала!»

                          Странный военный пропал.

…Поутру я проснулся

                         в глубокой, недетской печали.

Чем-то вкусным тянуло

                            (наверное, был выходной).

В коридоре ходили.

                       Друзья за окошком кричали.

Мама нежно пытала,

                        что нынче такое со мной.

Клинки со свистом резали эпоху.

Стояло завтра на повестке дня.

Кроился мир на «хорошо» и «плохо»,

Чтоб самым лучшим наделить меня.

И веря в Маркса, как недавно в бога,

Красноармейцы брали города.

Опять тревога, но совсем немного

До счастья и свободного труда.

Отряд уходит: песня глуше, глуше…

Отбитый город в кумаче хорош!

Горели души и чадили души.

А души, их атакой не возьмешь.

А им, во зле приученным влачиться,

Им, за добро встававшим с топором,

Пришла пора учиться и учиться,

Учиться жить и царствовать добром.

Старичок бредет по новой улице

(Все дома равны, как на подбор),

Под ноги глядит себе – любуется:

Старый парк, особняки, собор.

Следом я иду,

                сосредоточенно

Думая про ту, что всех милей.

Замечаю: домик скособоченный,

Несколько старинных тополей.

А за нами – мальчуган,

                            уверенно

Едущий на папе в детский сад,

Видит, как шумит большое дерево,

Срубленное год тому назад.

Отец и дед рыбачили вдвоем.

Был (час езды от Курского вокзала)

Известный лишь немногим водоем,

В котором потрясающе клевало.

И наступал счастливейший из дней

И я стоял дозорным при уловах,

И до смерти боялся окуней,

Огромных, неестественно лиловых.

Когда мы наш улов несли домой,

Прохожие с расспросами совались.

А дед с отцом рядили меж собой

О рыбинах, которые сорвались.

О! Были удивительно вкусны

Уловы те. От памяти немею…

А после про рыбалку снились сны

Такие,

       что куда Хемингуэю!

Но так бывало только раз в году,

В конце весны.

                 От мая и до мая

Я ждал, не понимая, что расту,

Как до сих пор еще не понимаю.

…И по чему судить, что мы растем?

По счету дней, иль памяти былого,

Иль по тому, что умер водоем,

А дед уже не принесет улова?

Читая сказки – мучась, холодея,

Желая зла кощеям и ягам,

Я удивлялся, что и чародеи

Неравнодушны все-таки к деньгам!

А ведь у колдунов свои законы,

Им ведом всемогущества секрет:

Взмахнут рукою – прилетят драконы,

Шепнут – и грянет ливень из монет.

У магов на цепях томятся смерчи,

А их чертоги только снятся нам.

Но, видимо, платить по-человечьи

Приходится порой и колдунам…

По духу, по плоти, по сути —

Во всем, что природой дано,

Они очень добрые – л ю д и

И очень сердечные,

                        но

Их много,

            их много на свете,

Их море – людей!

                      Оттого

Им трудно бывает заметить.

Заметить тебя,

                  одного…

Раз в год, в преддверье холодов,

Отводят воду из прудов.

И вот открыта память дна,

Душа пруда обнажена!

Дно вычистят. И лишь тогда

Сюда опять придет вода.

Младенческую память дна

Укроет мутная волна.

…А я бы не прожил и дня,

Когда б хоть раз вот так меня!

Очень хочется петь о России,

Будто светлая тягость во мне!

Много пели, но можно красивей.

Как весомы слова в тишине!

Вот и я начинаю: «Россия…»

Но едва первый звук раздался,

Обступают

            иные по силе

Голоса. Голоса. Голоса.

И они горячее и выше

И, наверно, звучат искони.

Я меж ними свой голос не слышу

Ни к чему он,

                когда есть они!

Я замолк и уже не посмею…

Здесь важнее молчание,

                              ведь

В этом случае слушать честнее

И весомее, нежели петь…

Я разбираю прожитую жизнь.

Чужой судьбы распутываю нити:

Вот здесь он посмелее окажись —

И все могло совсем иначе выйти.

И все б сложилось ярче и стройней,

Не увлекись он целями пустыми,

Не познакомься в одночасье с ней

И не рассорься ненароком с ними.

Здесь помешал какой-нибудь пустяк,

Там средь друзей запрятавшийся недруг.

А это вот задумано не так.

А это вот исполнено не эдак.

Чужая жизнь! Какая суета!

Как скроено и сшито неумело!

А жизнь моя, она не прожита

И потому логична до предела.

– Зачем вы пишете стихи?

Вы что же думаете,

                       строки

Способны исцелять пороки

И даже исправлять грехи?

Зачем вы пишете стихи?

Ну, хоть один

                от ваших виршей

Стал добродетельней и выше?

Скажите прямо,

                  не тая.

– Один?

        Конечно!

                   Это я…