Читать книгу Время прибытия - Юрий Поляков - Страница 15

Чего же ты хочешь, женщина?

Чего же ты хочешь, женщина?

В моем интеллекте трещина,

Трещина поперек!

Из этой пылающей трещины

В глаза восхищенной женщины

Капает, капает, капает

Самый бесценный сок!

А щеки горят от радости,

Глаза потемнели от жадности,

А руки все тянутся, тянутся

В погоне за самым большим,

За тем, что хранится бережно,

О чем вспоминают набожно

(И цвета, наверное, радужного!),

Так вот, чего руки хотят!

И тянутся, тянутся к трещине,

Все ближе и ближе и ближе…

Чего же ты хочешь, женщина?

Не любви же?!

     Ее душа – Сокольники весной…

Вот пара, убежавшая с урока.

Он ей читает вдохновенно Блока,

Будя покой асфальтово-лесной.

     Ее душа – Сокольники весной.

Деревья протянули к небу ветви

И просят листьев у весенних ветров.

Им хочется пошелестеть листвой.

     Ее душа – Сокольники весной.

Но листьев нет. Налево и направо

Лишь пустота в раскидистых оправах.

И шелестят деревья пустотой.

     Ее душа – Сокольники весной.

Я вижу лес от края и до края

И от одной лишь мысли замираю,

Что это все оденется листвой.

     Ее душа – Сокольники весной.

Я буду слеп: стеною шелестящей

Прозрачная когда-то, встанет чаща,

Укрыв покой асфальтово-лесной.

     Ее душа – Сокольники весной.

…Дома простудились в январской капели

И громко чихают хлопками дверей.

«Пора распускаться?» – оторопели

Деревья, морщины собрав на коре.

Дрожат от озноба и клонятся по ветру,

Глаза удивленных скворечен раскрыв…

Останкино, словно огромный термометр,

Торчит из горячей подмышки Москвы!

Я родился на Маросейке.

Так сказать, коренной москвич.

Я из самого сердца Расеи,

Что поэты хотят постичь.

Я болел и охрип от ора,

Коммуналка забыла сон.

Приходил участковый доктор,

И качал головою он.

Бабка травами внука отпаивала

И гулять выносила в сквер,

Где чернеет чугунный памятник,

В славу шипкинских гренадер…

Киносеанс. Спокойно в темном зале.

Вдруг кресла гром аплодисментов залил.

И зрители в порыве общем встали:

Через экран шел сам товарищ Сталин.

Неторопливо, в знаменитом френче,

Сутулясь, он партеру шел навстречу,

Как будто чудом до сегодня дожил,

А люди били яростно в ладоши…

От радости калошами стучали:

– Ну, наконец-то! Мы по вас скучали!

Усы, усмешка, голова седая…

Я тоже хлопал, недоумевая.

Маленькая акробатка

С напряженной циркачьей улыбкой,

В голубом истертом трико,

Стоявшая в позе шаткой

И с грациозностью зыбкой,

Балансировавшая

                   тонкой рукой, —

С шара на землю

                    упала

И растеклась голубой лужей красок.

Умер Пабло…

                Вчера умер Пабло Пикассо…

Среди студентов говорят:

«Тот не студент, который

Не ездил летом в стройотряд

И не месил раствора.

Усталость мускулы свела

И голова лохмата.

О, как сначала тяжела

Обычная лопата!»

Когда работаешь за двух,

Почувствуешь на деле,

Что не всегда могучий дух

Живет в могучем теле.

Но сила явится в руке —

Заговоришь с веками

На самом древнем языке

«Тычками» и «ложками».

То куртку дождь протрет до дыр.

То солнышко ошпарит.

И скажет местный бригадир:

– Ну и дает, очкарик!

Проходит срок. Приходит час

Прощания тяжелый.

Мычаньем провожают нас

Коровы-новоселы…

Ветер хватает горящие листья

И с шипением гасит в лужах.

Он от плевел небо очистил.

Ветер кружит.

Хвойным запахом неистребимым

Обернувшись, как целлофаном,

Пожелтевшие щеки рябины

До багрянца зацеловал он.

Так не о себе, а о небе.

О нем, как о хлебе своем.

Игорь Селезнев

В твоем окне – одно лишь только небо

Там, на твоем десятом этаже.

Ты ешь небесный хлеб. А я такого хлеба

Еще не ел и не поем уже.

Жить у небес – тут дело не в привычке.

Ты смел и нервы у тебя крепки.

Ведь сверху люди – чиркнутые спички.

Троллейбусы, как будто коробки.

А я на первом. И с балкона можно

Полить на клумбе чахлые цветы,

Футбол вчерашний обсудить с прохожим.

Да и боюсь я этой высоты…

Обрывок дачной улочки

С верандами, балконами,

А где же крендель булочной?

Романы с моционами?

Пыль по дороге катится.

Коляска там проехала.

Мне это место кажется

Страничкою из Чехова.

А где же тут насельники?

Мечтатели и пьяницы,

Витии да бездельники?

Вдруг кто-нибудь появится!

Да и куда деваться им?

Темно. Дома прозрачные.

На этаже двенадцатом

Мерцают страсти дачные…

Кругом валялся мусор всякий

От амуниции солдат.

И подавляющий Исакий

В день подавленья был зачат.

Все тот же всадник, сфинксы те же,

Трон, содрогнувшись, устоял.

Рассвирепевший самодержец

По батюшке злодеев звал.

Потом в каком-нибудь централе,

На супостатов осердясь,

Уже по матушке их звали.

Был князь, да нынче снова – в грязь.

Шли в глубину огромной, мглистой,

Не осчастливленной земли.

И, затмевая декабристов,

За ними следом жены шли…

Не верьте московским трамваям!

Заняв поудобней места,

Мы как-то совсем забываем,

Что это не поезда.

Трамвай, умудренный летами,

Несется, гремя и стуча,

И рельсы назад улетают,

Как ленты из губ циркача.

Иным повинуясь законам,

За пыльным окошком отстав,

Мелькнули полузнакомо

Знакомые с детства места.

Трамвай убегает за город,

Понятное скрылось вдали.

И хочется всякий пригорок

Принять за округлость земли.

Какие-то дивные веси.

Все ново – деревья, трава…

На Беринговом проезде

Вдруг вспомнишь, что это – трамвай.

Жил в давние годы скупой —

И был он за жадность наказан:

Все золотом делалось сразу,

Лишь он прикоснется рукой.

И фрукты, и хлеб, и вино

Съедала червонная плесень,

Лилась соловьиная песнь,

Отборным звенящим зерном.

Он женской касался груди,

Но даже любовь стала пыткой:

Не счастье, а холодность слитка

В объятьях своих находил.

И так, не поняв ничего,

Угас он в тоске по живому.

Скиталась по мертвому дому

Лишь тень золотая его.

Метафоры блеск золотой,

На солнце тускнеющий сразу…

Поэт, ты подчас, как скупой,

Что был за порок свой наказан.